Рванули так, что чуть ворота не вынесли! Мимолётом отмечаю: вот что значит знать Порубежья! – только что были все сонные, нечесаные, неопрятные, миг и крик – глаза горят, ноздри, как у быков – пышат, ощетинились сталью и магией!
Да я и сам поддался паранойе от этого крика – сиганул так, что перепрыгнул стену. Лишь потом вспомнил, понял, что Горан – просто ох… ох и сильно удивился, выразив полноту своего похудения в энергичном возгласе. Но в Мире – перманентная война, что не затихает всю жизнь этих людей. Они рождаются в перерыве между битвами, в них же и планируют завершить свой жизненный путь. Потому естественная реакция на любой неожиданный звук – боевая стойка.
Все выстроились полукругом перед внешней стеной дома, традиционно для Мира – не имеющей окон на улицу на первом этаже. Охают, охают, рассматривая фреску во всю стену.
Хищная женщина на стене, застывшая, казалось, лишь на мгновение в своём стремительном движении, увековечив в камне спресованность времени во время схватки, сверкала гневно глазами, хищно скалилась в боевом азарте, сжимала сразу два длинных кинжала боевыми захватами мастера ножевого боя. Её волосы от резкого разворота взметнулись, восхищая этим застывшим мгновением, крепкие ноги с полными бёдрами и крепкими икрами, видимые сквозь распущенный лезвиями, порванный подол, держали тело крепко, пружинно, готовые к смертельному броску. Сквозь прорези ткани выпячивались из прорех порезанного платья выпуклые полукружья крепкой и тяжёлой груди. А за спиной яростной воительницы сжалась над малышом девочка, укрывая младенца собственным телом. И каждому понятна хищная ярость матери, защищающей своё дитя с яростью дикой волчицы над логовом с детёнышами.
– Это – я? – взвизгнула Пламя.
А Лилия смотрит на стену сквозь пальцы мокрыми глазами, рыдая в собственные ладони.
– Мама, это так и было? – тихо спросила Огнянка. Но Лилия не смогла ответить – беззвучно рыдая, остекленевшим взглядом смотря на саму себя, увековеченную в камне накануне самого страшного момента в своей жизни – своего полного отчаяния. Отчаяния настолько беспросветного, что со всей силой всей своей души хотела только одного – собственной смерти. Когда с леденящим ужасом познала, что бывает что-то страшнее самого страшного – смерти. Когда хотела лишь умереть, желала смерти – с невыносимой силой.
И вот глаза её, в панике, ищут меня. Вижу, как она сдерживает себя, чтобы не броситься ко мне, не спрятаться под моей рукой, как под крылышком. Вон, аж трясёт всю.
– Это было много страшнее, – дрожащим голосом выдавливает она. – Тут я – красивая. А там я была – толстая, старая, беспомощная. Боги!!!
И всё же врезается в меня, вжимается в мои объятия, рыдая навзрыд.
– Всё, всё, девочка моя, – буробит УМник, неловко гладя волосы Лилии. – Всё закончилось. Мы – живы.
Вижу соляной столб Пада. Такой же подвижный и белый, как известняк. Белые даже губы. Видимо, в его застывших глазах – опять тот день.
– Я так боюсь, что это повторится! – ревёт Лилия.
– Не бойся! Посмотри, сколько у тебя защитников! Они развеют любую Тьму с твоего пути! – говорю я. Громко.
Не для себя я истощал собственную нервную систему в запредельной концентрации контроля штыка. Не для Лилии. Не для Пламени и Пада. Они уже получили прививку этой сыворотки. А для этих вот сынов и дочерей, которым и предстоит сражаться за Свет, Мир и Порядок!
– Они будут знать, что даже в момент самого беспросветного отчаяния нельзя опускать руки! – говорю я. – А надо атаковать врага, даже не имея ни малейшего шанса на победу, а тем более – на жизнь. Всё равно – сражаться! И тогда помощь – придёт!
Какую же я чушь несу! С пафосом, с вербальным воздействием голоса. Но – чушь же! Самому противно. Но так надо. Надо!
Противно использовать ребят, противно из детей лепить пулю, чтобы выстрелить ею во врага. Противно! Но – надо! Кто, если не мы? Кто, если не они? Боги? А им, богам, есть дело до муравьиной возни между белыми и чёрными насекомыми? Противно осознавать, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Противно. Но позволить ребятам просто сгинуть, даже без шансов укусить врага, сдохнуть – в беспросветном отчаянии – вообще недопустимо, неприемлемо! Лучше пусть завершат свой путь в бою, в боевом азарте, с улыбкой торжества на лице! В борьбе! За себя, за близких, за Мир! За свою душу!
И им совсем нет нужды ведать, что жизнь – требует жертв. Причём – лучших! Самые лучшие всегда бросали свои жизни на Алтарь Жизни. Только тогда есть Жизнь. А как не станет героев и подвижников, некому станет сражаться насмерть – со всепоглощающей силой энтропии хаоса, так не станет и жизни. Наступит покой. Покой кладбища.
– Жизнь – борьба! Только тот, кто в бою – живёт. Все остальные – уже мертвы, – вдруг слышу я собственные мысли, озвученные чужим голосом. Девичьим голосом. Огнянка опускает глаза, приседая, прячась за спину Волчонка от моего взгляда.
Махнул рукой – тут тотальный заговор всех вокруг против меня и конфиденциальности содержимого моей головы. Пламя, УМник, теперь и Огонёк – все так и стремятся открыть меня Миру. Не понимая, что языка у меня нет. И это как бы – намёк. Что слово – не воробей, вылетит – употеешь топором махать!
– Время! – взревел УМник, отведённый мною назад, за спину Лилии и указывающий пальцем на толпу малолетних оболтусов. – По машинам!
А они стоят и машут. Стоят и машут, Карл! Растерянно улыбаясь. Улыбаются и машут!
Нет, всё же Судьба – права! Отхерачив мне язык. Жаль – не по локоть! Чем теперь, каким эхом, отзовутся эти, да и другие, слова, часто – случайные, в веках?
Невозможно это просчитать. И дело даже не в мощности моей вычислительной системы, именуемой мозгом, сколько в том, что «фактор дурака», он же «случайность», в принципе не поддаётся счислению.
Глава 7
Наконец, этот балаган собрался. Едем, вполне ожидаемо – все. Малыш, его мать, я, охрана – как целевое задание, для этого, собственно, и были принесены все жертвы.
Кроме этого, будущие молодожёны – побитые, аж смотреть противно. Чтобы как-то подсластить им утро, залил в них бесцветной, усредненной Силы, которую маги называют Сырой Силой. До половины их внутренних кубышек. А их глаза! Определённо, мне начинает нравиться эта роль доброго Дедушки Мороза. Такие лица людей неописуемо приятно видеть!
Конечно же и Пламя с нами – под видом уже привычной ей роли няньки. На самом деле, из жгучего любопытства – столица же! Ну и Волчонок с Огоньком – за компанию. Пока. Они потом разъедутся по своим делам. Но выезжаем – вместе.
Тут, до выезда, ещё одна история была. Пад, прибираясь поутру в мойне, нашёл то, что на мусор не было похоже. И оставил на видном месте – накопитель и изменивший свой облик кинжал, что уже показательно. Уж как Пашка, воин, Порубежник, любил оружие, а с его деревенской непосредственностью – особенно. Я помню особенность психики этих простых ребят, что на кристально чистом глазу думают, что «бесхозное значит – ничьё, значит – моё»! А с его любознательностью – постоянно греющий уши в наших разговорах – знал стоимость накопителя. Но не прихватил, не попытался свалить и «зажить новой жизнью». Так и остальные посетители утреннего умывальника охали, ахали, рассматривали со всех сторон, крутили так и этак, что только на зуб не пробовали, но оба предмета так и остались на бочке.
И уже мы выезжать собрались – Пашка бежит:
– А это? Чьё это? – кричит, красный от злости. – Искушаете меня? Грешно это!
Вот тебе и «деревенский». И все остальные – перетыкиваются. На меня. А я даже и не сразу въехал в тему – не могу понять, о чём разговор и страсти кипят? Беру. Накопитель и кинжал. Я же совсем забыл про эти безделушки! Накопитель сразу, не глядя, бросил Сирусу. А он – от неожиданности – не поймал. Уронил на землю, пришлось ему спешиваться, поднимать кристалл.
А вот кинжал стал мне любопытен. Он стал тоньше, стал более узким, сохранив длину и прямоту свою. И узкий дол на клинке – остался. Но не это было поразительно. И даже не рисунок узорчатый металла. Не знаю, почему, но я чувствовал сталь клинка. Как? Тоже затрудняюсь ответить. Понял только, что вчера, под воздействием моей прихоти и неведомых мне сил и стечений обстоятельств, сталь эта сильно изменилась. Вплоть до поразительной перестройки кристаллических решёток ферритовых. Эко меня несёт! Могу лишь предполагать, что температурное воздействие (клинок раскалён был до белого яркого свечения) и воздействие чудовищного давления (я же «не велел» металлу «утекать», зажав его чем-то, предположительно силовым полем) так преобразили сталь, что слои разной плотности из разных строений кристаллических состояний железа и соединений железа так причудливо перемешались, что диковинный узор этого мгновенно застывшего течения сталей поражает эстетическим совершенством. При этом выдавив из металла неизбежные чужеродные примеси, воздушные полости, настолько малые, что глазом увидеть их невозможно.
От удивления – спешиваюсь. Упирая клинок в камень – наваливаюсь. Гнётся упруго, но не ломается. Металл стал однородным, плотным, не имел внутреннего напряжения и вызванных этим микротрещин, что и приводит к хрупкости твёрдой стали. Отпускаю – возвращается в прежнее положение. Упругость – на высоте. При этом острие кинжала оставило в диком, отёсанном камне глубокую отметину, не оставив отметин на себе, на пике клинка, твёрдость и плотность – поразительные.
Маню к себе стража с топором. Бью по клинку топором. М-да! Жаль! Хороший был топор. Ах да! Я же «погасил» свечение клинка вчера, как гасят свечу. Быстрое, почти молниеносное остывание клинка как раз и привело к тому, что поверхность лезвия дополнительно уплотнена, а глубже, где остывало чуть дольше, пусть и на пару секунд, но дольше, – не так тверда, относительно, конечно, внешнего слоя, что и даёт клинку гибкость всего лезвия и сверхтвёрдость поверхности. Этакая закалка получилась. Вещество поверхности клинка находилось в каком-то невиданном мною раньше состоянии сверхплотной и сверходнородной упорядочности какой-то чудной структуры, что должна быть кристаллической решёткой стали, но – не решётка, хотя кристаллическая. С твёрдостью, присущей как раз кристаллу алмаза, например, а никак не стального изделия.