ей это на хрен не нужно. Она никогда не обратится против Химранов; они – краеугольный камень всего, что построил ее народ.
– Да, полагаю, я принял во внимание и учел это. Механизмы на месте. – Голос Стратега оставался странно близким и четким по мере того, как Рингил проваливался в беспамятство. – Но спасибо за заботу. О, и спасибо за героическую службу по освобождению наших основных заговорщиков. Ты победил, как и подобает герою. Тебя будут помнить и почитать – если не вечно, то, конечно, очень долго, я полагаю. Прощай.
И дальше, вниз по бесконечному, покрытому серой паутиной туннелю утрат, уходящему в черноту.
На этот раз, возвращаясь, он знает, что это колдовство, – он чувствует его запах. Ощущает вкус в глубине горла, как будто употребил слишком много крина. Видит двенд, мерцающих вокруг, как голубое пламя свечи размером с человека, еще до того, как открывает глаза.
И все же он их открывает.
Стоячие камни, укоренившиеся на склоне унылого низкого холма.
Они возвышаются по обе стороны от Рингила, изгибаются кольцом, безликие и грубо отесанные. Двенды сбились в кучку из шести или семи особей, одетых в черное, в центре круга, обсуждая что-то на своем родном жутком языке, в основном повернувшись спиной. Необъяснимо, но Рингил уже на ногах, хотя это, кажется, не стоит ему никаких усилий. Откуда-то дует холодный ветер, над головой – торопливое серое небо, и у него болят кости.
Он пытается сплюнуть. Вместо этого кашляет и давится. От холодного воздуха кашель делается резким, скрипучим. Тупая боль в груди, поперек груди, – он смотрит вниз, понимает.
Они привязали его прямо к одному из камней. Живая бечевка Рисгиллен – маслянистая, блестящая веревка шириной всего в палец, но обмотанная вокруг него дюжину раз, а то и больше, высоко под мышками и плотно обхватившая грудь, и ниже по животу, пригвоздив руки; и все эти витки тлели бледно-синим пламенем, шевелились, как беспокойные змеи. С ним уже такое бывало, он уже видел эту штуку в действии еще в Ихельтете – она могла сжимать или ослаблять хватку, скручиваться, прорастать свирепыми шипами, все по прихоти своей хозяйки – о, гляди-ка, вот и она…
Рисгиллен отвлекается от беседы с другими двендами, видит, что он очнулся. От такого зрелища на ее лице расцветает широкая улыбка. Она идет к нему через высокую и густую, спутанную траву – идет неспешно, как будто в ее распоряжении все время в мире, и он не видит даже следов боевого напряжения, как было в особняке Финдрича.
– Рингил, – говорит она таким тоном, словно видит перед собой любимейшего товарища или друга семьи. – Наконец-то ты проснулся.
Он собирается с духом, когда она подходит ближе, но старается этого не показывать.
Кажется, не выходит. Ее губы кривятся.
– О, не переживай, герой. Я не причиню тебе вреда, как это было на юге. Теперь твоя плоть слишком ценна для нас.
Он пьяно качает головой.
– Мы должны прекратить встречаться вот так, Рисгиллен.
– Прекратим. Это будет последний раз, обещаю. Разве ты не чувствуешь, как мало страниц осталось в твоей истории?
Он для пробы тянется к икинри’ска. Бесполезно. Все равно что затянуться криновым косяком, но наполнить легкие одним лишь древесным дымом. Все равно что вместо Друга Воронов обнаружить пустые ножны.
Рисгиллен снова улыбается ему.
– О, не волнуйся. У нас есть меч для тебя. Латкин из Талонрича скоро спустится с ним.
Она кивает на вершину холма, где… ну, что-то происходит – это точно. Но у Рингила никак не получается сосредоточить взгляд на этом «чем-то». Он видит дым и молнию, внутри движется нечто похожее на щупальце – и оно темное, как сердце бури, но смотреть на него напрямую больно глазам, словно от яркого света, и…
– Видишь ли, на это ушло некоторое время, – продолжает сестра Ситлоу мягким, но настойчивым тоном. – На подготовку. На то, чтобы извлечь меч из разожженного тобою пожара, понять, что ты сделал, очистить клинок от соприкосновения с той… тощей унылой обезьяной, на которую ты его натравил.
– Видишь, Слаб… – Он цепляется за унылые обрывки юмора – больше, на самом-то деле, ничего не осталось. – Ты никогда никому не нравился, даже этой демонической суке.
– Но время здесь… – Рисгиллен взмахивает рукой, – как ты сам знаешь, гибкое. Здесь нет никакой спешки. И на этот раз мы собрали все детали со всей возможной тщательностью. На этот раз мы не недооцениваем мир, который должны вернуть.
– Это впервые.
– Ну да, знаки были сложными. Запутанными. Читать их оказалось трудно – труднее, чем мы привыкли. Когда Черный народ пришел в этот мир, они нарушили его целостность. Повредили вечные нормы. Они были Другими; они не принадлежали этому месту. За пять тысяч лет хаос и неразбериха, посеянные ими, все еще не утихли. Герои больше не выступают так ясно, как когда-то, в те времена, когда мы правили реальным миром. Они испятнаны, запачканы, их трудно узнать или оценить. Ситлоу думал, что видит в тебе нового героя, но я считаю, что на самом деле он видел вот это. – Она указывает жестом на круг из камней. – Твое преображение. Видишь ли, они принадлежали Кормориону. Их воздвигли и связали олдрейнской магией для него одного, последнего Темного Короля. Они были его силой и пристанищем в Серых Краях. Какое-то время казалось, что они могут перейти к тебе, что ты можешь надеть эту мантию. Но теперь я думаю, что это были просто отголоски этого момента – момента, когда Корморион снова выйдет из тени, из славного прошлого олдрейнов, и облачится в твою плоть.
Оказывается, ты все-таки не герой, Рингил. Ты просто вместилище.
Вопреки резкому тону, она протягивает руку и гладит его по щеке там, где проходит шрам, которым наградил его Ситлоу.
– Он был большой любовью моего брата. Корморион Илусилин Мэйн, Корморион Лучезарный. Никто из вашего рода, явившийся до или после, за все годы, пока мы прятались на задворках человеческих мифов и легенд, никогда не вызывал в Ситлоу Иллракском таких чувств, как Корморион. Возможно, он думал, что со временем тебе это удастся, но… – Она пожимает плечами. – Видишь, как все удачно складывается. Я чту память брата, мщу за любовь, которую он предложил, а ты отверг, и возвращаю истинное средоточие его сердца – все это одновременно. Месть и искупление в одном акте. Я лишь теперь понимаю, насколько это элегантно.
Он издает сдавленный смешок, похожий на кашель.
– А ты права, вашим вечным нормам и впрямь здорово досталось, верно? Искупление? Месть? Они не бывают такими чистыми, ты, хмельная гребаная сука.
– Нет, но будут. Все станет таким, каким было когда-то. Взгляни туда.
Она взмахивает рукой, указывая на склон холма. Рингил смотрит против воли – и видит собравшееся там войско двенд, тысячи их. Шеренга за шеренгой одетых в черное, закутанных в плащи фигур в безликих гладких шлемах, с оружием на плечах или в ножнах, неподвижных как статуи. Все они обращены в его сторону. Шлемы цельные, идеально подходящие к черным доспехам, стирающие любые признаки черт за дымчатым стеклом забрала.
Но Рингил знает, что они смотрят на него, и от этого знания словно лед ползет по спине.
Шмыгнув носом, он прогоняет холод. Вынуждает себя нацепить боевую ухмылку.
– Если они все думают, что я услужу им, как твоему братцу… м-да, натрут мне там все до охуения.
Рисгиллен не клюет на приманку. Она качает головой.
– Они ждут своего старого военачальника. Его приход как ничто объединил олдрейнов с той поры, как мы были изгнаны. И когда он к ним вернется, они последуют за ним из Серых Краев и вступят в битву с ветхим подобием Империи, которую Черный народ сколотил в наше отсутствие, чтобы сокрушить ее.
– Не думаю, что твоим войскам понравится ихельтетская погода, Рисгиллен. Весь этот ослепительный солнечный свет, эти яркие голубые небеса. Они ведь там уже один раз облажались, помнишь?
Она улыбается.
– Но голубого неба больше не будет, Рингил. Ты не знал? Утонувшие Дщери Ханлиага вновь зашевелились, и они готовы опять погрузить мир в тень. И клан Талонрич прямо сейчас готовится вздрючить их пожестче там, где это принесет наибольшую пользу. – Еще один широкий жест, на этот раз – указывающий на вершину холма и клубящуюся тьму, которая там угнездилась, словно буря на цепи. Ее голос становится оживленным. – Смотри – это Когти Солнца, набирающие силы под руководством призывателей бури. Это глашатай прихода Кормориона, боевая сирена, за которой олдрейны пойдут на войну. Это средство вернуть наконец то, что издревле по праву принадлежит нам.
Он все еще не может точно определить, что такое Когти Солнца, но у него на глазах синие линии, похожие на письмена, пробиваются сквозь бурлящую черноту – и появляется двенда. Без шлема, бледное лицо и иссиня-черные длинные волосы обнажены – и он достаточно близко, чтобы Рингил его узнал.
Латкин из клана Талонрич, которого он в последний раз видел стирающим с себя плоть морпеха-сержанта Шахна, как шлюха в конце ночи стирает макияж. Его руки в черных перчатках, и правой он держит за лезвие длинный меч – «Эх, Гил, никто нам не даст награду, если мы угадаем, что это за меч…» – а в левой виднеется что-то еще. Поначалу Гил не может разглядеть, что это за штука, но, когда двенда спускается по склону, он все понимает – и его сердце в стянутой веревками груди начинает колотиться.
Это шипастая железная корона, и он ее уже видел.
Его собственный призрак носил ее, сидя напротив него у костра Хьила, в Серых Краях, ухмыляясь, как череп.
Латкин достигает края каменного круга, неловко перекладывает корону в ту же руку, которой держит меч, и быстро рисует серию символов в воздухе, прежде чем переступить через пролегающий там невидимый порог. Меч приходит в неистовство. Жало хлещет в воздухе, как обезумевшая змея. Гил видит, как призыватель бури гримасничает и крепче сжимает клинок рукой в перчатке.