может быть, размышляла вслух покрытая потом Нетена, перемежая слова гортанными смешками, оседлав лицо Гила на койке в смердящей лаком каюте, да-да, может быть, она провернет этот трюк снова через пару лет, когда послевоенная экономика опять встанет на ноги и в моду еще раз войдет подражание каждой отрыжке и каждому жесту Императора Лошадника, чтоб он провалился. Много денег можно заработать таким образом, много денег, да, вот так, да, да!
Но, как бы то ни было, призналась она позже, вытираясь его рубашкой и быстро одеваясь, пока он лежал на койке, чувствуя себя использованной тряпкой, и курил криновый косяк, глядя в потолок, – в Ихельтете всегда можно неплохо заработать, всегда, если только следить за переменой погоды, не скупиться платить за нужные сведения и ублажать карманных сановников. Дом Грал, как понял Рингил, был агрессивным, динамичным, гордо бежал впереди стаи и видел в господстве Химранов еще одну особенность рельефа, которую следовало учитывать при навигации. Обнаружив грядущее изменение ландшафта – скажем, вулканическое разрушение горы Химран, – Нетена Грал отреагировала бы без колебаний, как голодная акула в окровавленных водах.
Кстати, об акулах…
Танд – работорговец, чья сфера влияния простирается как к северу, так и к югу от границы, словно некое раскатистое коммерческое эхо его смешанной родословной. Его сотворила Либерализация, но он занимался своим делом еще до войны, успел стать значимым игроком с преступными связями в Балдаране, Парашале и Трелейне, уравновешивая риски с большими прибылями, вывозя контрабандой бледную сладострастную плоть тщательно отобранных и похищенных северных девушек через пограничные земли возле Хинериона туда, где их можно было законно продать покупателям-имперцам, от которых не было отбоя. Во время послевоенного экономического спада, когда долговое рабство внезапно опять стало законным на всей территории Лиги, оказалось, что у Танда были все необходимые друзья и деловой опыт, чтобы из значимого игрока сделаться одним из пяти богатейших магнатов работорговли в Империи.
Он получил имперское гражданство по праву крови – его отец был мелким дворянином из Шеншената, – но это было главным образом для удобства. Во время путешествия на север он рассказывал, часто с удивительной ностальгией, о Балдаране и джерджисской глубинке, где вырос, и у Рингила возникло впечатление, что когда-нибудь он снова там поселится. Менит Танд, как часто говорили, имел столько же друзей в Канцелярии Лиги, сколько и при дворе в Ихельтете, а там аристократы из племени коневодов поглядывали на него свысока из-за смешанного происхождения. Он ничего не выигрывал от священной войны на севере, а вот терял очень много. Он мог стать удобным морским якорем для любых переговоров, способных завершить войну, и, если это означало династическую встряску в придачу, что ж, возможно, высокомерные коневоды сами напросились…
Шенданак – как и большинство маджаков, он испытывал легкое презрение к тому, во что превратились эти некогда грозные южные конные кланы, живя в своем роскошном городе у моря. Но это не помешало ему разбогатеть на ненасытной тяге Империи к хорошему лошадиному мясу, а также самому принимать атрибуты упомянутой прибрежной роскоши, когда было удобно. Он был добропорядочным имперским гражданином и научился читать и писать, хотя и не любил много говорить об этом. Он ходил по городу в шелках, держал скромный гарем. Даже отправил своих сыновей в школу. Он владел роскошными домами в Шеншенате и столице, не говоря уже о ранчо, конюшнях и перевалочных пунктах погонщиков по всей обширной внутренней территории, раскинувшейся между имперским столичным городом и перевалом Дхашара, за которым начинались земли маджаков. Поговаривали, что каждая пятая лошадь в Империи носила клеймо Шенданака и что после того, как Акал Великий с ними ознакомился, он отказался ездить на жеребцах любого другого происхождения. Благодаря этому Шенданак теперь имел королевскую хартию, позволявшую ему обеспечивать лошадьми весь имперский кавалерийский корпус.
С этого ракурса он, конечно, не выглядел потенциальным бунтарем.
Но ничто из перечисленного не отражало его суть. Шенданак не унаследовал свое имперское гражданство, как Танд, а купил – это был один из поводов для взаимной неприязни между двумя мужчинами, – но основным мотивом для принятия привилегии обоими был тот же, что стоял за поздним решением Шенданака обучиться грамоте. Чтобы возвыситься в Ихельтете, надо было уметь читать и надо было сделаться его частью. Разбогатевший маджакский торговец лошадьми просто поднял новое знамя, делая то, что требовалось для успеха.
У Рингила было сильное подозрение, что знаменитая дружба с Акалом родилась благодаря все той же пастушьей проницательности по части выгоды. Шенданак сбрасывал шелка, когда ездил верхом, предпочитая традиционную маджакскую одежду придворным одеяниям, мог месяцами жить без своего роскошного дома и гарема благоухающих красавиц, когда отправлялся на север, к перевалу Дхашара. Он гордился этим, не раз рассуждал о том, что крепкие наездницы из степей и простые радости жизни истинного кочевника ему ближе. И это старое накопленное презрение к размякшим южным кланам мелькало в его усмешке, словно выскользнувший из ножен клинок.
Ходили слухи, что после смерти Акала отношения с Джиралом испортились, – возможно, молодой император заметил торгашеский характер связей Шенданака с его отцом; или сам Шенданак, в прошлом – степной разбойник и бандит, привыкший иметь дело с конным воином старой закалки вроде Акала просто не смог смириться с томной утонченностью Джирала, городского мальчика. Как бы то ни было, они друг друга едва терпели, и Гил предположил, что стоит прибрежным кланам сделать маджаку достойное предложение, как он тронет удила, отбросив последние остатки преданности клану Химран.
Между тем его ранчо, конюшни и перевалочные пункты были укомплектованы в основном маджаками – сотнями крепких молодых людей, приехавших из степи в поисках удачи и обязанных клановой преданностью только Шенданаку. Удобная рабочая сила для трудных времен. Вникая в этот расклад, Гил разузнал, что немалое число офицеров имперского кавалерийского корпуса открыто восхищались Шенданаком не только из-за отменных степных лошадей, которых он им привозил, но и из-за того, откуда он был родом, как берег традиции конных племен, которые сами ихельтетцы, в чем не было секрета, утрачивали.
Если бы Джирала Химрана вдруг публично обвинили в том, что он испорченный горожанин, предавший наследие своих предков, конных всадников, Шенданак стал бы прекрасной фигурой, вокруг которой могли собраться все недовольные этим фактом.
Каптал – его легко было списать со счетов, этого дородного человека с двойным подбородком и постоянным брюзжанием по поводу личной безопасности, но Махмаль Шанта и Арчет предупредили, чтобы Гил не позволил себя обмануть, и со временем он убедился в мудрости их слов. Каптал был крайне неприятным типом, выбившимся из низов: он прошел весь путь от трущоб и причалов Ихельтета до устланного перышками гнезда в дворцовом квартале и места при дворе, при этом явно не забросив свои отвратительные уличные манеры. Но, глядя ему в глаза, можно было увидеть, что это не единственное, что он сохранил. В его взгляде было что-то холодное и расчетливое, словно во взгляде ханлиагского осьминога, наблюдающего, как добыча подплывает к его убежищу среди рифов: именно это качество позволяло заниматься услугами по удовлетворению порочных аппетитов и последующим рассудительным шантажом, давшим Капталу возможность закрепиться при дворе; до того – работать в борделях, управлять ими и, наконец, владеть; и еще раньше, в самом начале карьеры, – выцарапать у сутенеров-конкурентов и главарей банд вереницу малолетних уличных шлюх и распределить их по территории. Несмотря на всю свою массивность, он двигался с намеком на грацию уличного бойца, а его одержимость безопасностью выглядела притворством или бзиком – ведь стоило помнить, что Каптал легко мог пересидеть поиски дома, вместе с другими, не пожелавшими отправиться в путь. Его вклад в экспедицию и желание поучаствовать в ней лично – эти вещи лучше всего свидетельствовали о том, что Капталова боязнь риска была большей частью притворной.
И ведь были еще истории, которые шепотом пересказывали друг другу при дворе: о том, как Каптал становился на ноги на улице, сколько он пролил крови, какие жестокости совершал по ходу дела. Рингил был склонен воспринимать это с толикой скепсиса – он слышал, по сути, те же самые жуткие байки про большинство головорезов из портовых трущоб Трелейна, с которыми общался во времена своей тщательным образом растраченной юности. Они по определению были мрачными и темными. Отрезал парню яйца, поджарил и съел; как только у шлюхи показался живот, вскрыл ее от промежности до грудины, вырвал ребенка и послал его, завернутого в окровавленный шелк, жене ее покровителя; сжег дотла дом, полный плачущих золотоволосых сироток, и поссал на пепелище… Ну и так далее. Репутация свирепого типа прилагалась к территории, была практически условием для выживания, если ты хотел преуспеть в этом мире. Даже если на самом деле ты ничего такого не делал, стоило поскорее что-то придумать и повсюду распространить.
Но Гил был также склонен считать – опять же, на примере знакомых головорезов из Лиги, – что дыма без огня не бывает, и какая бы правда ни крылась за этими историями, Каптал был хитрой и злобной силой, с которой приходилось считаться. Иначе нельзя идти тем путем, который он выбрал, и достичь конца путешествия.
И каким сладостно-горьким должен быть этот конец… Столько усилий – и вот он, тупой и неряшливый уличный пес, оказался среди чистокровных изысканных придворных волкодавов, которые его тихо, но от всей души презирали за происхождение – если уж они Танда презирали за кровь с примесью грязи, то как должны были ненавидеть Каптала, в чьих жилах текла сплошная грязь! – и за то, что он непостижимым образом стал намного богаче и влиятельнее своих более благородных сверстников.