– Тогда за что такие деньги? – не понимал Буш.
– За профессиональные навыки, – отвечал Хабанера. – Знаете, сколько влиятельных людей мучаются хворями? Очень много. А вы можете их спасти. Ведь это вы можете?
Буш мрачно заметил, что он больше не практикует. Но Хабанера знал это. Знал он и то, что Буша предали его пациенты.
– Поймите, это все плебс, низкие люди, просто электорат, – уговаривал он. – У нас же вы будете иметь дело с элитой, а элита способна быть благодарной.
– Я не практикую, – повторил Буш, но, кажется, чуть менее уверенно. И изменение тона тут же уловил Хабанера, да будет его сила, и слава, и хитрость во веки веков.
– Как же – не практикуете? – воскликнул он. – А наш общий друг Валерий Витальевич?
Буш отвечал, что случай с Кантришвили – это исключение, это чисто по-дружески. На что Хабанера возразил, что и все остальное тоже будет исключение и чисто по-дружески, и никак иначе. Ему, Бушу, ведь не рутину какую предлагают, а настоящее дело с размахом. Свой центр исследования гомеопатии – как вам это, друзья мои? Да что там центр – целая клиника, нет, лучше даже институт. Международный институт исследования гомеопатии под его, Буша, непосредственным руководством. Да любой врач только мечтать может о подобном – или вы, Максим Максимович, и не были врачом никогда?!
Тут в разговор вмешался и Грузин. Какая, в самом деле, у Буша альтернатива? В ресторане тарелки разносить? Или, может, двор мести по утрам? Так и не выйдет, все теплые места уже заняты таджиками и молдаванами…
В конце концов Буш, конечно, согласился. Да, без особой радости, но согласился. И подтолкнула его не мысль заработать большие деньги, а небывалое ощущение пропасти над головой – пропасти страшной и манящей одновременно. Он чувствовал, что разговоры про гомеопатию – это только предлог, на самом деле он нужен таинственному Хабанере для чего-то совсем другого, таинственного, невероятного. Но понять, для чего именно, было пока нельзя, невозможно…
В столицу они выехали тем же вечером и были на месте уже с восходом солнца.
Справедливости ради, солнце так и не взошло, хотя должно было и, наверное, даже хотело. Вместо него тьму на улицах вытеснила какая-то серая смурь – смог не смог, туман не туман, пахнет плесенью и дохлой рыбой. Смурь эта медленно поднималась от подвалов и мусорных баков, восставала, пылясь и сгущаясь, из канализационных колодцев, медленно овладевала городом, а ночная тьма пятилась, пятилась, пока не рассосалась по подъездам и углам, не легла вдоль бордюров и мусорных баков… Солнце же так и не явилось на небесах, словно решило почему-то обогнуть город, не заглядывать в него, катиться по небосводу дальше.
– Тут всегда так, доверительный интим, ну и секретность, конечно, – объяснил Хабанера подозрительное поведение светила. – Врагов, врагов не любим, шпионов всяческих, агентов просто не переносим, оттого и темно, оттого и смутно, чтобы не облегчать их подлой работы.
Так это было или фантазировал удивительный Хабанера, но столица на самом деле оказалась сугубо ночным городом, весьма удобным для вампиров, если бы они тут водились. Сюда пришла уже зима, из-за нее рано смеркалось, а уличные фонари загорались еще до темноты, словно торопя ночь, желто и тускло глядели сквозь сыплющую с неба мелкую крупу. В городе всегда было грязно и сыро, снег не лежал сугробами, а отекал серой мокрой кашей. Тягостное настроение усиливалось огромными каменными черепами, могильными плитами и надгробиями, которые стояли по всему городу незыблемо, как тысячелетний экстерьер, для какой-то ужасной цели перемещенный с ближних и дальних погостов.
Днем, в смутном мареве, горожане неуютно, перебежками пробирались от дома к дому, от надгробия к надгробию, при первой возможности норовя шмыгнуть в какие-нибудь двери, в машину или даже под землю, в переходы, в метро. Свет и воздух открытых пространств язвил их, обжигал, в себя они приходили только в замкнутом помещении. Но ближе к ночи все-таки выбирались наружу – развлечься в кино, театрах, ночных клубах, на соревнованиях, наконец.
Хабанера тоже повез Буша на соревнования, на турнир по художественной гимнастике – в тот же вечер, как они приехали в город.
– Турнир не простой, чемпионат мира, будет на что поглядеть, – говорил он, загадочно улыбаясь; за тонированными стеклами его авто ускользала, растворялась в пустоте угрюмая действительность.
В городе имелось несколько спортивных арен. Нужная им привольно раскинулась на юго-западе столицы – там, где роза ветров неустанно гнала сквозь город воздушные массы, очищая дымную горелую атмосферу. Гигантское круглое строение с окнами-бойницами окружал узкий ров и изящный, в китайском духе парк-гунъюань, сквозь который шли миниатюрные, удобные для прогулок дорожки.
Оставив на стоянке неприметный серый «Дартс Промбронь», Хабанера и Буш по мосту перешли через ров и вошли в парк. Вероятно, весной здесь все цвело, зеленело и поражало глаз буйством красок. Сейчас же деревья в парке стояли голые, смутно рисовались в тумане их обнаженные ветви, грязные пятна мокрого снега бесприютно лежали у корней, словно выплюнутые подгулявшим ночным чудовищем.
Они не пошли в центральный вход («Так ходят только лохи, не смыслящие дальше буфета, – объяснил Хабанера. – Через центральный вход никуда по-настоящему войти нельзя, это глупость, утопия…»), свернули влево, прошли метров двести, увидели стальную дверь, вдавленную в толстую крепостную стену. Точнее, увидел Хабанера, и то только потому, что знал, что она здесь есть. Постороннему человеку обнаружить этот вход не было ни возможности, ни, главное, желания.
– Увы, – сказал Хабанера, как бы извиняясь, – современный мир – это вселенная дикарей и профанов, приходится отгораживать себя от праздных зрителей.
– Но я что-то не вижу зрителей, ни праздных, никаких, – осторожно заметил Буш.
И действительно, вокруг было пусто, как в подзорной трубе, ни единой живой души, даже ветер не гулял по аллеям среди неподвижных деревьев.
– Зрители есть, – не согласился Хабанера, – но их немного. Дело в том, что и сам чемпионат не обычный, он закрытый.
– Закрытый чемпионат мира? – удивился Буш.
– Именно, – кивнул Хорхе Борисович, нажимая незаметную кнопку звонка сбоку от двери. – Вы наверняка слышали про гамбургский счет…
Дверь, тягостно зевнув, бесшумно открылась перед ними сама и так же молча закрылась.
Несмотря на невиданную конспирацию, внутри все было как на обычном крытом стадионе. Под трибунами тянулись коридоры, рассеченные радиусами на сектора, по обеим сторонам секторов шли двери служебных помещений и раздевалок. При самом входе, сразу за дверями был небольшой пятачок, где стояли две белые гипсовые фигуры – мускулистый пионер в шортах и футболке и девушка в купальнике с обручем в руке. Пионер выступил немного вперед, как бы загораживая собой девушку, та выглядывала из-за его плеча без страха и чуть кокетливо.
Проходя мимо, Буш зачем-то коснулся пальцем стройной гипсовой ноги. Нога показалась неожиданно теплой и, уклоняясь, дрогнула под пальцем. Буш поднял глаза и с изумлением увидел, как щеки девушки зарозовели из-под гипса. Девушка по-прежнему каменно глядела вперед, но пионер, почудилось Бушу, скосился на него с большим неудовольствием. Буш подумал почему-то, что если такой вот пионер даст пинка, то будет, наверное, страшно больно…
– Не отставайте, – кинул ему Хабанера, успевший уже уйти вперед. – Тут настоящий лабиринт, заплутаете на всю оставшуюся жизнь.
– И Минотавр в этом лабиринте имеется? – пошутил Буш.
– Я бы не советовал искать, – мрачно отвечал Хорхе Борисович.
Попетляв между радиусами и миновав пару секторов, они дошли до нужного места; поднялись по небольшой, в несколько пролетов лестнице, одной стороной примыкавшей к стене, а с другой стороны ничем не огороженной, так что даже при самом небольшом желании легко было упасть на пол и свернуть себе шею.
Хорхе Борисович толкнул незаметную низкую дверь в конце лестницы – и все сразу изменилось вокруг.
Скупая и туповатая лаконичность коридоров осталась за дверью. Они стояли в небольшом, тускло освещенном предбаннике с мягкими кожаными стенами, на которых лежало тихое радужное сияние от спрятанных по углам светильников.
Сразу за дверью, у входа, высилось огромное, в два роста зеркало в карминной, искусно вырезанной нефритовой раме. Судя по размеру, смотреться в него должен был загулявший горный тролль. Но тролля в зеркале не было, вместо него отразилась озадаченная, слегка напуганная физиономия. Вот только физиономия эта была не его, Буша, а совсем чужая, неизвестная: крашеные черные завитки, наспех приклеенные усики и эспаньолка совершенно изменили доктора…
– Это нужно, нужно, – объяснял Хабанера накануне, а сам вращался вокруг Буша по загадочным орбитам, лично подкрашивал, подвивал белесую голову. – Зачем, для чего, не спрашивайте, верьте на слово.
Он и не спрашивал, и верил, а теперь вот, забыв, содрогнулся, увидев в зеркале вместо себя какого-то пикадора. Но долго ему любоваться не позволили, они уже шли дальше, через длинный коридор, Хабанера впереди, он следом. Здесь тоже не было живой души, но при тихом мягком свете он разглядел вырезанные в тяжелых стенах барельефы – могучие атлеты в спортивных плавках, набедренных повязках и даже вовсе голышом.
Хабанера перехватил его взгляд, слегка улыбнулся, кивнул головой.
– Так выступали древние греки на соревнованиях. Только не трогайте их руками, они этого не любят…
Буш промолчал. Они прошли по коридору дальше, отодвинули свисающие шелковые портьеры, горящие живым зеленым огнем, словно обитатели морских глубин, – и оказались в уютной ложе. Здесь стояли стол, диванчик и несколько мягких кресел в свободном беспорядке. Рядом, а также сверху и снизу шли другие ложи, пчелиными ярусами спускавшиеся вниз, к гимнастической площадке. Между ложами имелись переходы и удобные лесенки, по которым перемещались гости.