Базилевс щелкнул мышкой по видеофайлу, окно развернулось во весь экран.
Предтеча выглядел хуже, чем в прошлый раз, хотя, казалось, хуже уже и некуда. В неверном свете кожа его казалось пергаментной, туго натянутой на череп, только глаза еще упрямо блестели да губы шевелились. Вокруг предтечи было по-прежнему мрачно и тесно, словно он лежал в гробу. Он долго, трудно откашливался, потом умолк, наконец, утер лоб рукой, заговорил. Голос был тусклый, слабый.
– Здравствуй, наследник, – сказал он хрипловато, – здравствуй, высочайший.
Буш не стал отвечать. Он знал, что это не сеанс связи, а заранее записанные на камеру судороги обреченного человека. Ах, какой страшной волей, волей и выдержкой обладал несчастный его предшественник: ни на миг не дал он себе послабления, не закричал, не забился, пытаясь вырваться из тесных объятий рока, хоть на шаг да отпрыгнуть от подступающей смерти. Вел себя образцово, как древний философ, которому что выпить бокал италийского вина, что чашку цикуты опорожнить – все одно, если того требует честь и кодекс римского сверхчеловека виртус.
– Знать бы, от чего я умер, – проговорил предтеча чуть слышно. – От пули, от яда, от веревки? А может, в женских объятиях…
Он закрыл глаза, чуть заметные судороги пробегали по его лицу.
– Была там одна такая, Хелечка, – заговорил он снова. – Наверное, познакомили вас. Она – да, она может… От нее жди всякого.
Буш при имени Хелечки вздрогнул, присунулся ближе к экрану. Предтеча открыл глаза, пергаментное лицо его застыло.
– Но я сам виноват, – сказал он тихо, – я грубо с ней поступил… Не надо было так. С другой стороны, она ведь жива осталась… Что не про всех можно сказать.
И засмеялся сухим кашляющим смехом. Буш смотрел на пришельца из адской тьмы со смешанным чувством страха и брезгливости. Предтеча перестал смеяться, тоже глядел на него жадно, как будто на самом деле видел, чувствовал Буша за глухой чернотой экрана.
– Триумвират, – проговорил он наконец. – Ты о них хочешь знать, правда? Правильно хочешь. Что бы ни случилось дальше с тобой, со страной, со всеми людьми – все это сделают они. Поэтому первое дело – триумвиры. Но сперва я скажу одну вещь, которую должен знать всякий тиран, да и и любой правитель тоже.
Лицо предтечи застыло, не менялось, только губы чуть шевелились, с трудом выталкивая слова из немеющего рта.
– Запомни эту вещь, потентат, и прими как руководство к действию. Людей часто делят на порочных и святых, замазанных и безгрешных. Это глупое заблуждение, оно мешает делать дело, мешает руководить – неважно чем, государством ли, фирмой ли или тюрьмой. Я хороший, ты плохой, я не буду тебе подчиняться, я буду тебя осуждать – сколько беды принес такой взгляд и сколько принесет еще в будущем. Так вот, имей в виду, что нет людей безгрешных, нет людей, ни в чем не виновных. А если и есть, то, значит, надо вменить им что-нибудь в вину, надо на них навесить грех, надо замазать их преступлением – большим или малым. И только в этом случае общество будет едино, только тогда всех свяжет круговая порука, как кольцо всевластия, которое в руках у одного, но скрепляет многих. Ты понял это?
Ответа не требовалось, некому было слушать этот ответ, поэтому базилевс молчал, думал. Молчал и предтеча, только глядел на него мрачно, нетерпеливо. Наконец повторил требовательно:
– Ты понял?
– Да понял я, понял, – раздраженно сказал Буш.
Предтеча кивнул удовлетворенно, словно услышал все-таки. Но услышать, конечно, ничего он с того света не мог, так что, скорее всего, просто предвидел положительный ответ.
– Но соединить всех виной – мало, – продолжал он. – Есть тут, как во всякой медали, и противоположная сторона. Древние называли этот метод дивидэ эт импера, разделяй и властвуй.
– Что разделять? И над кем властвовать? – механически спросил базилевс.
Но предтеча опять как будто услышал его.
– Разделяй всё и всех. Мать с дочерью, отца с сыном, троюродную бабушку с работницами собеса. Разделяй душу с мозгом, а человека с душой, разделяй тело с руками и ногами, а потом, разделив, над всем этим властвуй.
Предтеча закашлялся, прикрыл глаза. Он отяжелел, опух, кожа его белела, как приговоренный к смерти гигантский опарыш, под глазами голубели круглые отеки.
Потом, еще не откашлявшись толком, заговорил быстро, страстно, не открывая глаз.
– Достань их всех. И свиту, и последнего охранника, и, главное, триумвиров. Но убивай не сразу, медленно. Пусть побесятся, сволочи, попрыгают на сковороде. На тебя теперь вся надежда. Кого я не добил, добьешь ты…
Потентат понял, что предтеча не в себе, бредит, не выдержал, дрогнул, потянулся рукой к мышке, чтобы остановить безумие, пресечь предсмертную лихорадку. Но предтеча открыл глаза, глядел прямо, черно, глубоко.
– И еще одна вещь, – проговорил. – Нас часто стыдят, срамят, проклинают, зовут тиранами, кровопийцами, людоедами. Может, оно и так. Больше скажу. Может, только так оно и может быть – и никак иначе. Чем мы отличны от всех этих демократических президентов? Президента выбрали на четыре года, а потом скинули, с него взятки гладки – если чего и не успелось, не по его вине. Мы же, базилевсы, сами выбираем себя стране, выбираем на всю жизнь. А раз так, то и отвечаем мы за все, что творится вокруг, в самом отдаленном пространстве. За войну, которую ведем, – ты, кстати, знаешь, что мы воюем? За женщину, выбросившуюся с ребенком из окна, – ребенок умер, а женщина выжила. За то, что другим детям не хватает иностранных лекарств, которые мы запретили, а своих не имеем. За живых и мертвых, и за тех, кто еще умрет, и за тех, кто родится, – за них за всех отвечаем мы, мы с тобой, и базилевсы до нас, и те, кто придет за нами. Это очень тяжелый груз, очень, даже если ты перестал уже быть человеком. Как же тут спастись от страшных мыслей, как сохраниться? Очень просто: нужно понять, что есть величие миссии. У нас такая миссия, где жизнь одного человека ничего не значит, и двух тоже, и трех, и больше. В конце концов, даже гибель всех не значит ничего рядом с этой миссией…
– Что же это за миссия такая? – не удержался потентат.
Предтеча продолжал, словно и не слышал, – и на самом деле не слышал, слова его шли прямо из-за гроба.
– Ведь то, что тираны к власти приходят, что людоеды правят бал – это все не случайно. Это история нас призвала. Чем больше страна, тем жестче должен быть каркас. Иначе все захватят дикари. Взгляни на Европу с ее демократией, с ее хилыми президентами. Сколько лет ей осталось – десять, двадцать? Ну, пусть пятьдесят, а потом все будет сметено ордами дикарей, да уже сейчас сметается, медленно, понемногу, но все быстрее и быстрее… Пойми, там, где нет нас, нормальных тиранов, там рано или поздно появится тиран ненормальный, появится Гитлер. Потому что демократические, а значит, слабые президенты не пойдут на решительные меры. Они думают, что два миллиона беженцев в год – это ерунда. А помнишь историю про политических зэков и уголовников, которые ехали в одном вагоне? Уголовники потребовали отдать им вещи. И те не отдали, и уголовники избили их до полусмерти, хотя политических было больше. Почему, спросишь? Потому что уголовники готовы убивать за свой интерес, за чужое добро, а те – нет. Сотни миллионов европейцев пасуют перед несколькими миллионами мигрантов потому, что те готовы убивать, а эти – нет. И что теперь? Их уже пустили, они там, обратного хода нет. Единственная защита – жесткая, авторитарная воля, готовая взять всю ответственность на себя, не боящаяся этой ответственности, потому что спросить с нее некому.
– Ну леваки и либералы с тобой бы поспорили… – не выдержал базилевс.
Предтеча едко усмехнулся.
– Либералы вечно ведут народ к пропасти. А потом на полном ходу соскакивают с паровоза и говорят: вы там как-нибудь сами, здоровья вам и хорошего настроения.
Базилевс, однако, не мог согласиться с предтечей.
– Почему же тогда, – спросил он ехидно, – почему слабые эти, никуда не годные демократии живут так прилично? Благополучно, весело, толерантно. У них даже хватает сил и средств на доброту, на милосердие, на то, чтобы кормить миллионы этих самых беженцев… За что им такие льготы?
– За грядущую близкую смерть, – спокойно отвечал предтеча. – Это последнее утешение перед тем, как сомкнется над ресницами тьма. Так больному перед самой кончиной становится вдруг легче, он дышит свободно и легко, видит ясно, как никогда, понимает вдруг то, чего не мог понять всю жизнь. Все это плата за страдания и гибель. Только дается эта плата вперед, потому что посмертной платы не существует…
И когда предтеча умолк, Буш вдруг понял, что говорит с базилевсом. Да не просто говорит, но ведет диалог, и тот, кого он считал покойником, движущейся картинкой, отвечает на его вопросы.
Минуту он молчал, потом решился все-таки.
– Ты что – меня слышишь? – спросил он, потрясенный.
Предтеча ядовито ухмыльнулся.
– Дошло наконец. Не только слышу, но и вижу. Однако туго же ты соображаешь, потентат. С такими способностями, пожалуй, на этом посту долго не протянешь.
– Но как же такое возможно?
Мертвец только ухмыльнулся из далекого своего загробного царства, ничего не ответил. Буш нахмурил лоб, думал, размышлял.
– Постой-постой, – сказал он наконец. – Кажется, понимаю. Выходит, флэшка – ретранслятор? Ты не умер, но сидишь где-то сейчас и разговариваешь со мной?
– Не сижу, а лежу, – хрипло сказал базилевс. – И не где-то, а неизвестно где. Я замурован.
Ну конечно… Буш ударил себя по лбу: как он сразу он не догадался!
– Значит, тебя не убили?
– Не до конца, во всяком случае, – пробормотал базилевс как-то неуверенно.
– Но почему? – Буш смутился. – То есть прости, я имел в виду…
– Брось, – отмахнулся предтеча, – что ты, как институтка!
Он понизил голос, Буш наклонился к экрану, чтобы расслышать.
– Видишь, какое дело. – Покойник жевал иссохшими губами, искал слова. – Триумвиры наши – они же не просто так погулять вышли. Они все мистики, оккультисты. Помешаны на колдовстве и тибетском буддизме. А там есть милый обычай – закапывать человека в основание монастыря живьем.