не успевшие опасть – становились на морозе хрупкими и ломались в руках. И чувства мои были сильными, но ледяными. Я подумал, что все не зря, что такому пейзажу и нужен ледяной правитель – кадавр, труп…»
«Не то плохо, что смерти нет, хуже, что нет и жизни. То, что я вижу вокруг, лишь инстинктивные судороги бессмысленной плоти, не одухотворенной ни разумом, ни душой. Почему они все так боятся умереть, все эти простейшие, считающие себя венцом творения? При таких условиях смерть – не страшней мандавошки, которую, признаться, я и в глаза не видел. Так же, как, впрочем, и смерть – вот уже хотя бы в этом они уравнены…»
От этих слов на Мышастого полыхнуло не глупостью уже, не банальностью даже, а полноценным безумием. На миг ему стало зябко, он повел плечами, но читал дальше.
«Вызвал сегодня к себе Хабанеру, предложил устроить акцию: расстрел прокуроров. Типа флэшмоба. Разрешим каждому гражданину по одному прокурору расстрелять. Особо отличившимся дадим расстрелять двух прокуроров. Я думаю, народ одобрит. Справедливая вещь.
Хабанера топтался, в глаза не смотрел. Я стал наливаться злобой, в глазах сделалось красно. Он почувствовал опасность, заторопился.
– Идея прекрасная, потентат. Одна только проблема. Сейчас мы всех прокуроров постреляем, а кто нам потом народ будет расстреливать?
Это он подловить меня хотел, показать, что лучше в государственном управлении разбирается. Врешь, Хабанера, я тут базилевс.
– Кто будет расстреливать, говоришь? А мы новых прокуроров назначим. Из гаишников. Ух, они лютые, еще покруче старых будут…»
Мышастый посмотрел прямо перед собой – туда, где сиял глаз тьмы. Крыса в волнении слегка прикусила ему палец, но он не чувствовал, не замечал.
– А он везунок, наш базилевс, – сказал он злобно. – Замуровали в стену, а могли просто в сортире замочить…
«Уже давно я понял, что смерть ничего не отменяет, – продолжал говорить с ним дневник знакомым голосом базилевса. – Те, кто были врагами, не искупают свою вину, даже умерев. Смерть в их случае – лишь попытка ускользнуть от наказания. Но не выйдет. Я доберусь до них всюду, даже за гробовой чертой… Столоверчением, проклятьями, клеветой. Они ответят мне, а если не они, так дети их и внуки, друзья, знакомые, коллеги. Даже просто имя их понесет на себе всю тяжесть моего гнева».
Последняя запись в дневнике была очень краткой, она гласила:
«У меня нет теперь врагов – мне враг вся вселенная…»
Мышастый захлопнул дневник и посмотрел на крысу. Пощекотал ее, погладил, взял на ладонь.
– Вот так-то, Дуська, – сказал он. – И с такими людьми приходится строить счастливое будущее.
Крыса крутилась на ладони, нюхала пальцы, тыкалась холодным смешным носом в линию жизни.
На столе Мышастого завибрировал телефон. Он мельком глянул на определитесь, поднял трубку.
– Хабанера, я работаю…
Но Хабанера не слушал, кричал:
– Базилевс сбежал!
На миг он онемел, потом оскалился в бешенстве:
– Как – сбежал? А Хранитель куда смотрел? Куда смотрел этот чертов Коршун?!!
– Хранитель убит…
– Что?
– Застрелен.
Несколько секунд он молчал. Бабочки смерти сгустились вокруг его лица, порхали, мерцали. Не владея больше собой, он судорожно сжал кулак. Черно-белая крыса в его руке забила лапками, жалобно разевая рот, пискнула, хрустнула и затихла…
Глава 17Побег
Ну, вывози, нелегкая…
Буш и сам до конца не понял, как это вышло – бежать из дворца, от страшного полумертвого предтечи, от вездесущих триумвиров, окруживших его заботой стальной, несгибаемой, вечной. Ведь это, воля ваша, изменой попахивало, предательством, государственным преступлением…
Но решился все-таки, решился, хоть и боялся, умирал со страху, трепетал всеми фибрами. Бежал, потому что другого пути не было. Бежал, потому что понял – прав безумный предтеча, и скоро и его, базилевса, соединят с великой цепью непогребенных.
Тогда, в дацане, он не сказал Мышастому, что за человек был привязан к кадавру в арупе. Не сказал не потому, что Хабанера не велел. Не сказал потому, что понял – говорить нельзя. Ведь этим человеком был он сам, Буш. Он, одетый перьями свирепой птицы моцхун, глядел на самого себя, прикованного к телу мертвеца, глядел – и задыхался от страха и безнадежности. Вот какое будущее уготовили ему проклятые триумвиры, вот зачем он был им нужен, а вовсе не для заботы о народе, не для величия государства.
Но, однако, постойте, погодите, еще не все потеряно. Он просто так не дастся, он не умрет. Он будет бороться, бороться до последнего. А для начала надо было сбежать из дворца. Вот только сделать это было невозможно. Ну или почти невозможно…
Во всяком случае, один он, конечно, никогда бы не справился, но, по счастью, в самый страшный миг рядом оказался верный Коршун.
То есть как Коршун, – спросите вы, – что, откуда? Где августейший базилевс и где начальник смены в рядовом охранном предприятии? – предвижу я совершенно законные вопросы.
Да вот то-то и оно, что не рядовой уже, и не смены, а гораздо, гораздо выше – сам Хранитель с золотыми звездами на погонах, глава и начальник всей дворцовой полиции, самого страшного силового органа во всем государстве.
Как же так вышло – а вот так, спасибо предтече: подал здравую мысль сделать Хранителем верного человека. А кто у Буша верный человек? Конечно, Коршун, который за него и в огонь, и в воду, и в медные трубы, и на урановые рудники. Вот его-то Буш и назначил Хранителем.
Опасался, что не дадут триумвиры, не позволят, воспротивятся. Но те, удивительное дело, особенно и не возражали… Желание светлейшего – закон, пусть будет новый Хранитель. Это ведь ничего не меняет, служба-то не под Хранителем ходит, а под триумвирами, как и все в отечестве нашем богоспасаемом.
Коршуна взяли прямо дома, в кровати, тепленьким, под белы руки привели к базилевсу – штандарт целовать. К чести его скажем, не сомневался Сан Саныч и не раздумывал ни секунды. Годился он в Хранители, конечно, годился. И армейский опыт у него был, и в охране он служил, да если бы и не служил даже, все равно, главное – Бушу нужно. А уж кем там служить, генералом или простым полотером – это дело второе, третье, даже тридцать третье, вообще никакого счета не имеет.
Александр Коршун помнил и до последнего дыхания будет помнить, кто спас его мать, старую Коршуниху, спас, когда от нее отступились все врачи. Буш ее спас, Максим Максимович, и никто иной. А будут другие претендовать, так просто плюньте им в очи и идите своим путем, потому что всегда есть бесстыжие люди, которым сколько ни плюй в органы зрения, осязания и обоняния, все будут подличать и приписывать себе чужие подвиги.
У матери Коршуна отказали почки – это случается с матерями, слишком боязливыми, слишком беспокойными, чересчур мнительными. Теперь надо было умирать или тянуть лямку на вечном гемодиализе, с постоянной ходьбой в клинику к аппарату, что при сильном воображении можно, конечно, посчитать за марафонский спорт, но уж никак не за нормальную жизнь. Испробовав все академические и бабушкины средства, перебрав всех возможных и невозможных врачей, Коршун совсем было отчаялся, но вдруг услышал про колдуна и чернокнижника, который наговоренными горошинами душит любую болезнь.
И тогда он в старорусском духе пошел к чудотворцу – а им оказался, как легко догадаться, не чернокнижник никакой, а врач-гомеопат Максим Максимович Буш – и бил ему челом, и просил не погубить. И Буш не погубил, хотя и мог бы, но не погубил, хотя очень даже мог…
Не боясь уронить профессиональную гордость будущего базилевса, скажем, что Коршуниха оказалась не самым сложным случаем в его практике. Мочилась кровью, стонала от боли в почках и жжения в мочевом пузыре, дико выла при каждом походе в туалет – типичный случай в патогенезе Terebinthinae oleum.
Как всякий типичный случай, этот был излечен сравнительно быстро. Кроме того, женщина страдала тромбофлебитом и геморроем, но с этим Буш разобрался еще проще – помог лахезис, страшный яд гремучих змей, в нужном разведении годный не только для убийства, но и для лечения всех матерей на свете, а разобраться, то и многих других тоже.
Вот так оно и случилось, что Буш спас старую Коршуниху от верной гибели. И, конечно, если был человек, которому мог базилевс довериться со всеми потрохами, то человека этого звали Александр Александрович Коршун, и именно он стал новым Хранителем.
Старого, конечно, тоже не обидели, дали хорошую пенсию, отправили доживать век в охраняемый пансионат для госслужащих – а иначе нельзя было, слишком много он знал. Видно от этого, от многой мудрости, много в нем сделалось печали, и скоро нашли его повешенным, а то ли повесившимся в номере на крючке для душа. Как выдержал слабый крючок тяжелую тушу генерала, нам неизвестно, да и не наше это дело, это все – забота триумвиров.
Главное было то, что Коршун стал все-таки Хранителем. Правда, ненадолго.
Не успел он толком привыкнуть к новопошитой форме, не успел ознакомиться с охранным хозяйством, как на пороге возник базилевс собственной персоной.
Коршун только взглянул ему в глаза и сразу все понял. Но ничего не сказал, просто отвел базилевса в тайный внутренний двор к саду камней. Камни, оттесненные новопосаженными соснами, стыли по четырем сторонам света, а самого большого, который бурый варан, не было – видно, ушел по своим делам, да оно и к лучшему, меньше свидетелей.
– Бежать? – только и спросил Коршун.
– Ну, прости, – развел руками Буш.
– Ты уверен?
Буш молчал некоторое время, уперев глаза в серый песок, которым засыпан был сад камней. Легкий ветер, налетевший то ли с высоких небес, то ли от кондиционеров, дул, пришепетывал, шевелил отдельно песчинками. О, если бы стоять так и молчать, и ничего не делать – а больше ничего не надо… Но молчать вечно было нельзя, не было у Буша на это вечности, все же он не кадавр покуда, не мертвец, не стоячий труп. Надо было что-то говорить, что-то убедительное, правдоподобное. Коршун имел право спросить, ведь он был другом, может, единственным на весь свет. Он ждал молча, вся молодцеватость его куда-то исчезла, ждал, мучительно вытянув голову вперед. Сейчас он и правда был похож на встопорщившегося коршуна, готового прямо со скалы прыгнуть на добычу.