– Вот, – сказал Колька, тяжело дыша, – здесь он. Весь тут, как огурчик.
– Не нужно, – попросил Буш. – Не стоит…
Но Колька не слушал его, открыл дверь, вытолкнул из кабины Буша, выпрыгнул сам, схватил за руку, поволок за собой, в дом. Когда поднимались на крыльцо, ветхая доска под ними подломилась, едва не упали. «Плохая примета», – смутно подумалось Бушу, но они уже заходили внутрь, распахнув настежь скрипучую дверь.
Буш судорожно зажал нос, ожидая смрада, тления, тяжелого духа или, на худой конец, запаха формалина, но с удивлением обнаружил, что воздух обычный. Спертый немного, это да, но как же не спереться при закрытых окнах и дверях?
Буш и Беспалый прошли сквозь сени, поднялись вверх еще на несколько ступенек, вошли в горницу. Слева стояла беленая большая печь с наполовину разинутой темной пастью, прямо – начисто струганный обеденный стол с лавками, а справа на высоком помосте – красный, изготовившийся к преисподней гроб. С порога нельзя было понять, пуст гроб или место уже занято законным владельцем. Да, признаться, и не хотелось выяснять таких тонких вопросов, хотелось только уйти побыстрее.
Однако тут случилось странное: Колька, стоявший чуть позади, быстро и резко толкнул его в спину, так что Буш полетел в центр горницы, споткнулся, замахал руками, еле удержался на ногах. В гневе он обернулся назад, но увидел только захлопнутую дверь, услышал лязг задвигаемого засова и удаляющийся, как гиена, хохот Кольки.
Буш похолодел: он попался в ловушку.
Беспалов, который так красочно рассказывал ему про Орден, оказался стукачом, а может, даже и штатным осведомителем. Наверняка уже набирает номер федеральной службы хранителей. Пройдет совсем немного времени, и сюда вломятся офицеры в элегантной черной, как у древних фашистов, форме. Они бросят Буша лицом в пол, наденут на него наручники, отвезут обратно во дворец. Мышастый будет читать ему нотацию, Хабанера укоризненно качать своей испанской головой, а Чубакка Рыжий безразлично улыбаться, глядя сквозь потолок куда-то в непроглядные, как бетон, и серые небеса. А потом… Потом они сделают с ним то же, что сделали с предтечей – похоронят живьем.
Буш рванулся к двери, застучал, стал бить в нее ногами, кричать… Нет, не рванулся, не закричал, не стал бить. Дверь была крепкая, с первого взгляда видно, ногами такую не возьмешь. Но, может быть, лом или топор? «Откуда здесь лом или топор?» – сказал он сам себе и сам себе же ответил: «Но ведь это просто изба. Могли же здесь сохраниться орудия труда, всякие там мотыги, ухваты и грабли…»
Не очень, однако, веря в предприятие, он все же пошел по горнице, заглядывая в углы и надеясь где-нибудь да обнаружить искомое. Проходя мимо гроба, повторял тихо: «Не смотри, не надо, не смотри, не надо…»
Но не выдержал, конечно, посмотрел. И содрогнулся. До последнего он надеялся, что гроб пустой, что никого там нет, – но в гробу лежал кадавр. Выглядел он точно так, как в хрестоматиях: с высоким лбом (для врагов – лысый), с еле уловимой картавинкой в углу рта, в темных перчатках на костистых полуразложившихся лапках. Сквозь закрытые навек глаза все еще чудился хитрый прищур. Только лежал он не в костюме, как принято было изображать, а в грубом белом саване, будто простой смертный…
В выражении его лица – желтого, воскового – вдруг почудилось Бушу что-то обиженное. «Голубые глаза и горячая лобная кость… – вспомнил он. – Мировая манила тебя молодящая злость…» Это были стихи другому мертвецу, совсем другому, но как они подходили тут, как были к месту, ко времени… Или стихи эти подходили всякому человеку, любому, незаслуженно ввергнутому в смерть? А есть ли заслуженная смерть, и все ли, кто смертью умрет, по вине своей страдают… Может быть, скоро так лежать и ему, Бушу? Или все-таки бывают исключения?
– Бедняга, – неожиданно для себя проговорил Буш. – Каково тебе тут одному – в пустоте, сироте?
В ту же секунду случилось необыкновенное: древний базилевс открыл глаза, посмотрел ими на Буша – и глаза эти оказались выцветшими, как васильки, как наличники на окнах, как все наше чужое среднерусское небо.
Буш попятился, крик застрял у него в глотке.
– Где я? – жалобно спросил великий старец.
В голосе его, сухом, надреснутом, не было ничего ужасного или даже просто пугающего. Это был просто старик, перенесший инсульт, старик, который проснулся в собственном доме и не узнает ничего вокруг.
– Где я? – повторил он, устремив на Буша васильковые глаза (Буш подумал, что, наверное, такие же, выцветшие и беспомощные, должны быть и у него самого, иначе кто бы поставил его базилевсом).
– Вы в безопасном месте, – выдавил Буш – а что он мог еще сказать?
– В безопасном? – переспросил первый предтеча и, видимо, не поверил Бушу, не до конца поверил. Вместо того чтобы продолжить разговор, он уперся тощими пигментными руками в края домовины – старые доски затрещали – и сел в своем гробу. Желтый, почти прозрачный, смотрел он на Буша с упреком, губы шевелились беззвучно, белесая бровь подергивалась.
– Я вспомнил, – пробормотал он с испугом, – я все вспомнил. Вы меня похоронили. Там было еще трое таких. Страшные, они звали себя триумвирами. И вот похоронили, а я живой. За что? За что вы так со мной? Что я вам сделал плохого?
Щека у него задрожала, сухой глаз с выпавшими ресницами увлажнился.
– Ничего я не сделал плохого, – повторил предтеча убежденно, – ничего! А меня похоронили. Живьем. Вот так-то…
Он вытянул восковые свои, старческие руки по направлению к Бушу.
– Помогите выбраться, – потребовал он.
Буш заколебался. Страшная картина встала перед его глазами – оживший мертвец, бредущий в полной темноте по дремучему лесу, хриплым голосом выкликающий из-под земли то ли мертвых товарищей своих, то ли само вековечное Зло, гнездящееся до поры в тектонических пустотах.
– Помогите, – повторил старец, – прошу…
Превозмогая себя, содрогаясь от ужаса, а больше – от жалости, Буш взял его за протянутые руки. Несмотря на восковую их желтизну, были они теплые, живые. Предтеча закряхтел, напрягая слабые свои силы, попытался встать, но у него не получилось. Он заплакал от обиды.
– Что со мной сделали люди, – он размазывал по лицу медленные старческие слезы, – что вы со мной сделали…
Не в силах противиться жалости, Буш обнял его, приподнял легкое тело, оно оказалось хрупким, мягким, почти прозрачным, как будто было телом младенца, а не каменным трупом, вытащил из гроба. Не зная, что делать дальше, так и застыл, прижимая к себе.
Так он стоял секунду, другую и вдруг почувствовал, что тело в его руках быстро разогревается, как будто идет из него невидимый огонь – горит, язвит, жжет руки. Он захотел поставить предтечу на пол, но тот, словно клещ, вцепился в него, не оторвать никакими силами. Буш чувствовал, как это чужое, страшное тело проникает в него, прорастает, пускает корни, становится с ним одним целым. Теперь его жгло не только снаружи, но и изнутри, погибельный огнь охватил его, жег живьем, превращал в пепел, в дым.
Предтеча взревел, распахнул чудовищную пасть и впился в него – и это был уже не человек и не мертвец даже, а бессмертный червь плательминт Гегенбаур, неуничтожимый, вечный, возвращающийся на круги своя, где огнь его не угасает…
Буш закричал от нестерпимой боли и проснулся.
– Что, братишка, задремал? – дружелюбно спросил его Беспалый.
Буш посмотрел по сторонам, с трудом понимая, где он и что. Навстречу катилась дорога, ели отмахивали своими мохнатыми лапами, помечая километры, воздух за окнами сгущался, превращаясь в голубое вечернее желе.
Ему приснилось это, подумал он с облегчением, всего только приснилось. Но тут же в голову пришла и другая мысль: а что именно ему приснилось? Только ли кадавр или все остальное тоже – вся эта история про Орден, про страшные тайны триумвиров, про хамбо-ламу, наконец…
Конечно, можно было спросить у водителя, но Буш отчего-то не захотел.
Воздух стал уже совсем синим, и на небе зажглись первые звезды, когда Беспалый притормозил и с непонятной грустью сказал Бушу:
– Поворот на Коску. Тут до города два километра всего топать. Хочешь, поймай кого-нибудь, хочешь, так иди…
– Спасибо, подумаю, – осторожно отвечал Буш, открывая дверцу и с трудом опуская на ступеньку затекшие ноги.
– А хочешь, подкину тебя прямо до дома – только адрес скажи, – неожиданно предложил ему дальнобойщик, и глаза его сверкнули в подступающей тьме желтым, то ли от фар встречной машины, то ли сами по себе, от неизвестных причин.
– Нет-нет, благодарю, – отказался Буш, который все уже обдумал и прикинул: и отлучки Беспалого, и вдохновенный тон его, когда говорил об Ордене. Счастье еще, что он не все знает. Если бы Колька понял, кого везет, страшно подумать, куда бы в таком случае можно было доехать…
И, пожав руку водителю, спрыгнул на ночную, схваченную ледяной окалиной дорогу.
– Дело хозяйское, – пробурчал Колька, вроде как обидевшись.
А если даже и так – какое ему, Бушу, в конце концов, дело, ему бы побыстрее исчезнуть отсюда, из голой этой пустыни, спрятаться за жильем, прислониться к крепкой стене, сполоснуться в горячем душе, передохнуть, сменить рубашку. Не думал, никогда не думал он, что так страшна и тягостна доля беглеца, а ведь все еще только начиналось, и сколько впереди будет у него таких дней, таких ночей, а то и хуже, гораздо хуже…
Он пошел по обочине прямо к городским огням, пошел, не оборачиваясь, не видел, как Колька, ловко управляясь тремя пальцами, набрал на мобильнике чей-то номер, заговорил в телефон, грея дыханием окоченевшую мембрану.
Если бы спустя минуту Буш оглянулся бы на грузовик, то был бы очень удивлен. Фура, вместо того чтобы ехать дальше, сделала широкий трудный разворот на дороге и, тяжко выдохнув мотором, покатила в обратную сторону. Но этого ничего не видел Буш.
Может быть, и хорошо, что не видел…
Глава 20Нохча
Леча был Кутаев – то есть орел, рожденный в Рамадан.