– Я, – сказал базилевс, трудно ворочая языком, – еще не решил. Я еще думаю.
– Я не за тем, – отмахнулся триумвир, – я по другому делу.
И повернулся к двери. Обе дубовые створки раскрылись настежь, и два хранителя ввезли на каталке большое тяжелое тело. Оставили его посреди кабинета, а сами вышли вон. Базилевс смотрел на тело без интереса, смутно, не узнавая. Но тело открыло рот и простонало чуть слышно:
– Максим… Максимушка…
«Зачем его привезли сюда, – подумал базилевс с какой-то странной, удивившей его самого тревогой. – И кого он зовет?»
– Максимушка, дорогой… – слезливо повторило тело.
И тут базилевса словно молнией ударило. Он узнал и голос этот, и неподвижное тело, и узнал даже свое собственное имя, которое произносилось тут вслух. Перед ним – о господи, не может этого быть! – перед ним лежал Грузин. Настоящий, живой Валерий Витальевич Кантришвили. Грузин, которого похоронил он давным-давно, которого оплакал и забыл, это самый Грузин лежал теперь перед ним на каталке и звал его, звал голосом жалобным, слабым, но таким знакомым, живым, настоящим.
Базилевс поднялся со своего кресла, все еще не веря глазам сделал шаг вперед, потом другой. В глазах его двоилось от волнения и сонливости, он не мог сфокусироваться, понять, точно ли перед ним старый Швили или это очередная дьявольская шутка триумвиров. Но зачем понадобилась бы им такая шутка?
Нет, все-таки не шутка, перед ним на самом деле лежал Грузин.
Но ведь этого просто не может быть. Ведь он видел своими глазами, как его убили, как вошли в его большое сильное тело две маленьких гладких пули, он сам держал его холодную, бездыханную руку, просил не уходить, остаться, послушать его… Так что же получается, Грузин послушал, остался, не ушел?
– Валерий Витальевич, – сказал он неуверенным голосом, – Валерий Витальевич, это ты?
Грузин заплакал, по неподвижному лицу текли медленные старческие слезы.
– Видишь, я теперь какой, – говорил он невнятно, язык не очень-то ему подчинялся, – совсем никуда не годный. Только и осталось, что на помойку меня выбросить.
– О чем ты, Валерий Витальевич! – Буш, успокаивая, гладил его холодную, бледную руку. – Не говори так, не надо.
– Асланчика убили. – Кантришвили, недавно сильный, мощный, непреклонный, плакал теперь, как старик, не мог остановиться. – Совсем убили, а меня только наполовину. До груди парализовало, доктор сказал, всю жизнь так лежать буду. Да и сколько той жизни. Ах, Максимушка, да разве думал я, что такое со мной сотворят? Я ведь только помочь тебе хотел, ты ведь мне вместо сына…
Смутный упрек почудился Бушу в этих словах, что-то кольнуло его в сердце.
Внезапно подал голос Мышастый, о котором как-то забыли. Голос этот был неприятный, жесткий, скрежещущий.
– Вместо сына, говоришь? А кто предал высочайшего, когда он пришел к тебе просить убежища и защиты? Кто стуканул на него Хабанере, скажешь, Пушкин? Или, может, Лермонтов, Гоголь, Тургенев – кто?!
Буш посмотрел на разгневанного триумвира с удивлением: о чем ты?
Губы на бледном лице Грузина задрожали, потом замерли.
– Я… я не сам. Я не хотел. Мне угрожали… Я не думал. Прости меня, Максимушка. Прости… Спаси и помилуй!
Буш ужаснулся. Не от отчаянного вида Грузина, не от беспомощного его состояния, а от этих слов – спаси и помилуй. Грузин обращался к нему в последней надежде, обращался, как к Богу, как будто подлинного Бога уже не было, окончательно он покинул эту землю и этих людей.
И ему стало страшно, страшно, что он не сможет спасти ни Грузина, ни других, никого, никого! Что же тогда вся жизнь его, зачем он отдал ее, зачем предался дракону власти, если даже единого человека спасти не в силах? Но нет, нет, постойте, ведь он же врач, он гений, это миссия его, именно это, а не какие-то там мировое господство и слава! И пусть он от смерти спасти не может, но от болезни, от хвори, от раны наконец…
Он лихорадочно думал о грузиновой ране. Что это может быть? Вялый паралич? Но периферический нейрон не задет, голова ведь цела… Влияние послераневой опухоли? В мозгу всплыл параграф учебника: «Паралич при ранениях и переломах может возникнуть при нарушении двигательных проводящих путей и центров…» Не работают ни руки, ни ноги. Тетраплегия, очевидно, синдром Броун – Секара. Шейный отдел позвоночника, спинной мозг. Bellis perennis, что ли, на первых порах… Черт, да что он гадает! Наверняка без операции не обойтись.
– Какой диагноз? – спросил он, но не у Грузина, конечно, откуда тому знать, а у Мышастого.
– Что? – искренне изумился тот. – Диагноз? Ты что, лечить его собрался?
– Конечно, собрался, – не понял Буш, – а как иначе?
Мышастый только головой покачал.
– Потентат, ты не слушал меня, что ли? Этот человек предал тебя, понимаешь, предал. И судьба его за это наказала. Не ты, не я, а сама судьба.
– Да и черт бы с ним, что предал, – отмахнулся Буш. – Ерунда это все, главное, что жив.
Он посмотрел на Грузина, тот дрожал, но он успокоил его взглядом, потом, видя, что этого мало, еще и словами сказал:
– Ты, Валерий Витальевич, держись, ничего. Мы тебя вылечим, обязательно. Вот посмотрю заключение хирургов, анализы сделаем, томографию…
Мышастый поднял руки, как бы сдаваясь.
– Ладно, черт с тобой! Все я понял. Ошиблись мы, уж извини. Внешне уж очень подходил, но внешности недостаточно. Не быть тебе базилевсом. Свойства души нужны особые.
– Какие еще свойства? – рассеянно спросил Буш, он все приглядывался к Грузину, искал симптомов лицевого пареза, всего, что могло внести ясность в лечение болезни.
– Человеческие… Злость, ненависть, зависть, обида, гордость, мстительность. Все то, из чего состоит человек, все то, что у базилевса должно быть в десятикратном размере. А у тебя, уж извини, нет этого ничего.
– Ну и ладно, – сказал Буш, – давай-ка займемся больным.
– За больного ты не волнуйся, им займутся и без тебя, – веско сказал триумвир (Грузин почему-то снова заплакал). – Ты бы о себе подумал, Максим Максимыч, о своей дальнейшей судьбе.
Буш посмотрел на триумвира. Лицо его закрылось мерцанием, бабочки тьмы порхали вокруг и умножались, постепенно заполоняя все вокруг.
– Не бойся ничего, – гулко повторила сияющая тьма, – ты тоже пользу принесешь. Великую пользу…
Тьма рассеялась, стала тихим светом, бледным, неярким, слабоуловимым. Буш медленно приходил в себя.
Но лучше бы не приходил, лучше бы так и оставался вечность в объятиях тьмы – зыбкой, неровной, ускользающей. То, что увидел он вокруг себя, потрясло его до глубины души.
Он лежал в стеклянном саркофаге – несокрушимом, цельном, словно выточенном в куске светлого янтаря еще в незапамятные времена, а он сам застрял в нем в те же самые времена, как муха застрял, как бабочка… Все мышцы его были скованы, окаменели, и сам он не мог вдохнуть и пошевельнуться, не мог сказать ни единого слова.
Над ним из воздуха соткалось неверное лицо Мышастого, был он не сер, как обычно, и не темен, как иногда, был светел и тих, покоен. Лишь самая легкая грусть временами отражалась в его лице и снова таяла, растворялась.
Мышастый говорил, говорил негромко, но Буш слышал каждое слово – звук шел через вделанный в стену саркофага ретранслятор.
– Талант сродни горю, – говорил Мышастый. – Он, как и горе, расщепляет душу. Точнее, не саму душу, а ее защитную оболочку. Из-под нее-то на свет выходит истинная душа – сияющая, бессмертная. В ней горит огонь великих страстей и великих устремлений, но и великого противостояния миру. Так вот, базилевс, огонь этот опасен. Его нужно направить на большие цели, иначе он сожжет человека, испепелит изнутри.
Он внимательно смотрел на Буша, словно пытался угадать, слышит ли он его, понимает ли?
– У тебя тоже был талант – талант особенный, грандиозный. Но мы его не распознали, мы ошиблись. Мы думали, ты новый базилевс, ты встанешь в Великую цепь, на тебе, как на горном хребте, повиснет огромная страна – и ты будешь держать ее десять лет, двадцать, сколько хватит сил. Но ты оказался неспособен, физиология твоей души совсем иная. Ни обида, ни гордость, ни месть, ни злоба не затронули тебя по-настоящему, а без этого не стать базилевсом, как ни старайся. Но тебе была назначена иная миссия, большая этой. Что за миссия, скажешь ты? Простая и в то же время величественная. Ты станешь ответом черной воле кадавра, ты подавишь его вечно живые мощи, прервешь темную цепь силы, приходящей из адских пустот. Страна, наконец, вырвется из вечного круга, по которому она ходит, она выберет нового базилевса, не связанного с магией и смертью… Страна пойдет вперед, не оглядываясь на то, что было и что быльем поросло.
Мышастый снова умолк, тень грусти затмила его лицо.
– Но для этого, уж прости, придется тебе умереть – так назначено. Ты ведь наверняка слышал про ответные мощи? Но даже если и не слышал, ничего, просто поверь мне. Силу вечно живых мощей могут одолеть только мощи вечно мертвые, а ими станешь ты. Это жертва, к которой ты предназначен судьбой. И в арупе ты это видел, потому что это ты был прикован там к телу погибшего кадавра. Я ведь догадался, хоть ты и не сказал.
Видимо, в глазах Буша мелькнул ужас, потому что Мышастый печально улыбнулся.
– Я бы предпочел, конечно, чтобы ты был живым базилевсом, а страна худо-бедно продолжала свой путь по кругу. Но нельзя, время упущено. Ты прервал связь с силой, она не хочет возвращаться в тебя, и единственный способ ее обуздать – просто запереть. А замком послужишь ты, никто больше на это не способен.
Буш ощутил, как что-то маленькое и теплое скатилось по его щеке, коснулось губ, сделало их солеными.
– Не плачь, не надо… – Мышастый качал головой. – Это искупительная жертва, подумай о миллионах спасенных, отмоленных ею, и тебе станет легче. Что может быть прекраснее, чем умереть за ближнего, что может быть выше, разве не этого ты хотел, когда стал врачом?