Буш хотел ответить, хотел крикнуть, что, конечно, он хотел совсем не этого, он хотел не умереть за ближнего, а жить для него, ведь это не одно и то же, как он не понимает!
Мышастый как будто услышал его мысли, покачал головой сурово.
– Нет, – сказал он, – не тут и не сейчас. Здесь можно только жить вместо кого-то или умереть за него, третьего не дано. Жить вместо кого-то ты не захотел, значит, умрешь. И, уверяю, хоть это и обидно, и жестоко, это не самый черный ад из всех, которые могут постигнуть человека. Прощай, базилевс, я горжусь, что знал тебя…
Мышастый отступил, исчез из поля зрения, только таяли над саркофагом редкие стайки мерцающих бабочек. Буш вдруг почувствовал, что оцепенение отпустило его, он, наконец, смог вдохнуть, он обнаружил, что между ним и крышкой саркофага есть пустое пространство. Он сделал один вдох, второй, третий. Вдохи эти кружили ему голову, пьянили, наполняли его счастьем и необыкновенной тоской. Он ощутил, как прекрасна, восхитительна и желанна жизнь, как осмысленна и цельна она сама по себе, без всякой даже посторонней цели. Каждый вдох, каждый шаг, морской песок, лесные травы, стриженный газон или даже разогретый, душно пахнущий мазутом асфальт – все это бесценный дар, которым надо пользоваться здесь и сейчас. Журавль в небе, синица в руке, жук на лесной тропинке, человек за письменным столом – все это дается один раз, и нельзя не видеть этого, не ощущать всем сердцем, всей душой.
Он почувствовал, что воздуха в саркофаге не хватает, стал дышать чаще, глубже. Перед глазами его возникло белое сияние, в немыслимой высоте пели ангельские голоса, в них была печаль и восторг: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» Глядели на него глаза тысяч, миллионов спасенных, отмоленных этой его жертвой. Он чувствовал, что уходит, медленно удаляется по дороге, залитой ярким светом, уходит в никуда…
Но тут что-то случилось. Свет померк, движение прекратилось, ангелы, поперхнувшись, дали петуха и сконфуженно умолкли. Тьма глубокая, глубочайшая медленно обступала его со всех сторон, нависала, давила, господствовала. Он стал задыхаться, кровь билась в висках с нечеловеческой силой, руки холодели.
Ему сделалось страшно, обидно до боли: вдруг он вспомнил, как его предали люди, одни, другие, и предавали снова и снова… И он понял, что и эта так называемая жертва во спасение не что иное, как очередное предательство, только уж последнее, окончательное, после которого не будет ничего.
Ярость, гнев, обида затопили его, и он стал бить руками в крышку саркофага, бить с нечеловеческой силой. Один удар, второй, третий – но воздуха уже не было, в легкие вошла пустота, они сокращались, пульсировали, лопались, заливались кровью хрупкие лобулы, чернела, иссыхала плевра. Невидимый удав опоясал его горло, сдавил с нечеловеческой силой, в глазах стало темно, и он рухнул в бездну – необитаемую, необозримую, вечную…
Но бездна только чудилась бездной или, во всяком случае, было и у ней дно, потому что очень скоро из тьмы, прямо со дна проступила рыжая физиономия Чубакки. Чубакка больно шлепал Буша по щекам и приговаривал:
– Ну, давай же, базилевс, будь мужчиной! Поднимайся, нам сейчас не до смерти, чего ты разнюнился?!
С трудом, но все-таки разлепил Буш веки, увидел, что Чубакка не приснился ему и не почудился, на самом деле навис над ним, как давеча Мышастый, – вот только не было между ними крышки саркофага, и он мог при желании потрогать Рыжего и даже вцепиться ему в горло.
– Очухался? – сказал Рыжий. – Ну отлично, вылезай тогда, нечего тут лежать, это приспособление не для тебя приготовлено…
Буш не стал уточнять, для кого приготовлено приспособление, опираясь на руку Чубакки, полез вон из хрустального гроба. Голова слегка кружилась, но чувствовал он себя на удивление хорошо, легко.
Они быстро, как только мог Буш, пошли вон из пирамиды, но уже не тем путем, которым Буш сюда явился в прошлый раз, а каким-то другим, незнакомым.
Чубакка все время оглядывался назад и поторапливал Буша, который шел неверной стопой, пошатывался, как пьяный.
– Быстрее, – говорил он, – если не хочешь назад улечься.
Буш не хотел и поспешал как мог. Но все равно, наверное, было медленно: лицо Чубакки мрачнело с каждой секундой. Он, кажется, предвидел погоню, но не хотел говорить Бушу, не желал огорчать, может быть.
И все же они успели. Тайными коридорами добрались до кабинета Чубакки, никого не встретив по пути, а оттуда нырнули в еще один подземный проход. Буш и не знал, что дворец весь изрыт переходами, словно веками здесь тужились огромные мыши.
– Не мыши, не кроты даже – базилевсы древности понаделали, – объяснил Чубакка. – Очень предусмотрительно, при нашей жизни всегда пригодится.
Этот туннель вел наружу почти напрямик, пару раз только вильнул, огибая твердые породы…
Из туннеля они выбрались уже за пределами дворца, на улице их ждал неприметный старый автомобиль отечественной марки «Лада Калина».
За руль Чубакка сел сам, Буш устроился рядом. Триумвир завел мотор, подождал минуту, чтобы разогрелся. Кабина быстро наполнилась синеватым бензиновым смрадом, захотелось выскочить наружу. Но Чубакка открыл окно, сразу стало легче.
– А они разве ездят? – осторожно спросил базилевс, вдруг вспомнив все, что слышал об отечественном автопроме.
– Этот – ездит, – кивнул Чубакка. – Сделан по спецзаказу, не машина – ласточка, даже двери закрыть можно.
Наконец мотор разогрелся, и машина, тяжело громыхая железными внутренностями, вязко тронулась с места. Меньше всего она была похожа на ласточку, но Буш не стал об этом говорить: Чубакке виднее, он лучше разбирается в импортозамещении.
Возможно, автомобиль этот был не самый лучший, быстрый и комфортабельный из всех, которые можно себе представить, но он обладал одним несомненным достоинством – он все-таки довез их до башни «Коалиция». Прежде чем выйти из машины, Чубакка набросил на Буша просторный серый плащ и надел на голову кепку.
– В целом не поможет, конечно, – сказал он хмуро, – но хотя бы лишний раз глаза не мозолить.
Спустя пять минут, вознесенные на вершину могучим лифтом, они быстро прошли через охрану и вошли в квартиру Чубакки, занимавшую не только два верхних этажа, но, как знал Буш, даже и крышу.
– Выпьешь чего-нибудь? – спросил хозяин, открывая бар.
Буш пожал плечами.
– Надо выпить, – решил Рыжий.
Налил себе и Бушу коньяка, опрокинул в себя, не поморщившись, целую рюмку, налил еще.
– А ты что же? – спросил у базилевса.
Буш послушно вылил содержимое в рот, вкуса не почувствовал.
Чубакка посмотрел на часы, вздохнул, уселся в полосатое кресло и сказал:
– Времени у нас немного. Скоро появятся псы Мышастого. Мои парни не смогут их долго удерживать. Так что поспеши с вопросами.
Буш задумался. Он не знал, что спрашивать, и спросил первое, что пришло ему в голову.
– Почему вы меня спасаете? – спросил он.
Триумвир горько усмехнулся.
– Я не всегда был Чубаккой. Когда-то я был другим… Совсем другим.
Взгляд его затуманился, но времени не было, и Буш задал следующий вопрос:
– Что будет со страной дальше?
– Ничего не будет, – сказал Рыжий. – Как жила, так и станет жить.
Буш изумился.
– Но Мышастый сказал, что нужна жертва. А я должен умереть, чтобы жили люди.
– Мышастый соврал, – внушительно заметил Чубакка, – соврал, как и всегда. Ему надоело быть триумвиром и делить власть. Он сам хочет стать базилевсом. Но только настоящим, а не марионеткой. Извини, – добавил он, увидев, как изменилось лицо Буша.
Буш открыл было рот, но тут из-за двери донеслись крики и частые хлопки.
– Стреляют, – Чубакка нахмурился. – Мышастый идет ва-банк. Перебьют моих парней, за нас примутся.
Лицо у него сделалось мрачным, уксусным, он подошел к окну, обвел взглядом дымные окрестности. Где-то в недрах квартиры, в самом конце коридора загрохотали в дверь.
– Что делать будем? – спросил Буш, ему не хотелось обратно в хрустальный гроб, не хотелось слушать пения ангелов, не хотелось умирать ни за Мышастого, ни даже за все человечество.
Чубакка шагнул на подоконник, решительно распахнул широкую фрамугу, окно открылось, в комнату ворвался мутный, пропитанный гарью воздух мегаполиса.
– Бежим? – с надеждой спросил его Буш.
Чубакка ничего на это не ответил, просто потянул базилевса за собой, на подоконник, а потом вытолкнул его из комнаты. Буш ступил на тусклую, громыхнувшую железом крышу, растерянно огляделся по сторонам, увидел тонущий в вечернем мареве город, увидел провалы в пространстве, торчавшие там и сям зубья небоскребов, услышал дребезжание ока Диурона за спиной.
Чубакка уже стоял рядом, незаметно подталкивал его вперед и вперед, к самому краю крыши. Когда крыша кончилась и под ногами разверзлась пропасть, по дну которой чуть заметно ползли букашки-машины, Чубакка наконец остановился.
– Вот, – сказал он. – Это единственный путь.
Буш посмотрел на него изумленно: стоило спасать его из гроба, чтобы сбросить потом с крыши! Но Чубакка, видно, его скепсиса не разделял, все кивал мрачно головою, да, говорил, единственный путь, другого нет, или хочешь обратно в саркофаг, к удушью, к оцепенению, к визгливому пенью ангелов?
Но Буш хотел понять главное.
– Все-таки ты не ответил. Зачем ты меня вытащил?
Чубакка поморщился.
– Когда-то у меня были крылья, – сказал он с неохотой. – Давно, очень давно. Так давно, что все уже забыли. Но я не забыл, я помню еще. Ладно, не помню. Но что-то во мне помнит – маленькое, слабое. И его хватит, чтобы… чтобы… – он запнулся, – ладно, сам увидишь.
Порыв ветра донес до их ушей грохот из квартиры.
– Ага! – сказал Чубакка. – Входную дверь, похоже, вышибли. Остались только внутренние, в самом доме. Поспешим, однако.
Он нырнул обратно в комнату. Буш все смотрел под ноги, в пропасть, открывшую серую дымящуюся пасть, не мог прийти в себя: и это все было затем, чтобы вот сейчас, так просто и глупо сделать шаг вперед? Так, может, не Мышастый обманул его, может, обманул Чубакка, может, все его обманывают? И если так, то что ему теперь делать: кричать, сопротивляться, столкнуть с крыши самого Чубакку, сдаться Мышастому – что?