Бун испуганно отвел взгляд. На сердце у него стало так тоскливо, что хоть волком вой. Бун повел широкими плечами и сказал таким голосом, будто убеждал себя, а не дядьку Лешика:
– Чушь это все. Луна не может с тобой говорить.
– Но ты ведь слышал.
– Ничего я не слышал! – раздраженно возразил Бун. – И скоморохи твои вруны. Все их чудеса – одна лишь мнимость. Зря я в вашу срамную избу пьяным пошел. На трезвую голову никогда бы не купился.
Дядька угрюмо помолчал, потом сказал:
– Про луну я тебе не соврал. И все чудеса, которые ты видел, были истинные. Их у нас, в Повалихе, теперь многие могут делать. Ежели хочешь посмотреть, могу…
– Охолони, дядька Лешик, – поморщившись, проговорил Бун. – Хватит уже. Да и пора мне.
В то же утро, едва рассвело, Бун покинул Повалиху. На прощание дядька Лешик сунул ему в руку какую-то вещь:
– Держи. Это тебе мой дар.
– На что мне? – нахмурился Бун.
– Бери-бери. Лишней не будет. Не понравится, кому подаришь.
Бун оглядел вещь, пожал плечами:
– А что мне с ней делать-то?
Дядька помолчал, потом негромко спросил:
– Ты в чудеса веришь, Бун?
– Ходоки говаривают, что чудеса в Хлынском княжестве случаются, но ноги у всех этих чудес растут из Гиблого места.
Дядька Лешик как-то странно посмотрел на Буна и недовольно вымолвил:
– Что ж в этом плохого?
– Ничего.
– Так возьмешь?
Бун уже полтора года жил в Порочном граде, недалеко от Гиблого места, а потому привык с недоверием относиться к новым, непонятным вещам. И еще два правила твердо знал охоронец Бун: за все в жизни приходится платить. За что-то раньше, за что-то позже, но приходится всегда. И у всего на свете, даже у самой расприятной вещи, есть своя мрачная изнанка.
Впрочем, похмелье помешало Буну сосредоточиться на этих мыслях. А тут еще и дядька Лешик смотрел на него мягким, выжидающим взглядом. Увидев, что племяш колеблется, он сказал:
– Чудо стучится к тебе, Бун. Просто открой ему дверь.
Бун вздохнул и сунул вещицу в карман.
Когда он уезжал из села, то обратил внимание на людей, которые ходили по улицам. Они были молчаливые и изумленные, будто бы слегка пришибленные, старались не смотреть друг на друга, боязливо прятали глаза, а разминувшись, то и дело провожали друг друга подозрительными, а то и просто испуганными взглядами.
«Странно все это», – подумалось Буну, но мысль эта отозвалась в голове похмельным колоколом, и он быстро прогнал ее, как пустую и мешающую жить.
Расписной возок, подскочив на ухабе, въехал в Хлынь-град. Вскоре он уже катил по главной улице, а Крысун, поеживаясь от ветра и кутаясь в медвежью шубу, сонным взглядом глядел по сторонам. Ему все еще слегка нездоровилось. Чесалась кожа на голове, да и зубы как-то странно ныли.
– Ну? – недовольным голосом окликнул он начальника Буна. – И что говорит тебе твое чутье?
– Оно говорит, что мы уже близко, – ответил Бун. Затем поднял руку, указал на большую темную избу, стоявшую немного на отшибе, и взволнованно произнес: – Это там!
Крысун вытянул голову и поглядел, куда указывал охоронец.
– Ты сбрендил? Это ведь блажная изба!
– Верно, – бодро кивнул Бун, чему-то улыбаясь. – Она-то нам и нужна! Зайдем туда на часок, а потом двинем в Повалиху.
Крысун поежился и хмуро заявил:
– Я совсем перестал тебя понимать, охоронец. Или отдай мне поводья, или объясни толком: что мы забыли в Повалихе?
– Мы едем в Повалиху за чудом, хозяин, – ответил охоронец.
Крысун поморщился:
– За чудом надо ходить в Гиблое место, Бун. Но я скорее наемся гвоздей, чем пойду туда. Да и довольно с меня чудес.
Бун улыбнулся туманной, мечтательной улыбкой:
– Это чудо тебя не утомит, хозяин. Оно поможет нам избавиться от Первохода.
– Это как же, интересно знать?
Бун повернулся, глянул на хозяина странным блестящим взглядом и сказал:
– Так же, как помогло мне оживить тебя, когда ты был мертв.
Глава четвертая
1
Въехав в Онтеевку, расписной возок остановился у избы старосты, но сходить с возка никто не спешил. Сидели в возке двое. Первый – боярин в собольей шапке. Боярин был невысокий, но крепкий и широкий в кости. Рядом с ним сидел старик в хламиде и с посохом, суровый, хладноглазый, похожий на волхва. Возок был с кожаным верхом, прикрывающим седоков от снега, но сейчас верх был опущен.
Едва возок остановился, как с него тут же спрыгнули пятеро ратников, вооруженных мечами и бердышами. Спрыгнув, они встали по бокам возка, зорко и спокойно глядя по сторонам.
Прошло не меньше минуты, прежде чем дверь избы, в которой проживал староста, открылась, и сам староста – взволнованный, перепуганный, в шубе, наброшенной прямо на исподнее, и в шапке, нахлобученной вкривь, – выскочил из избы и побежал по протоптанной в подтаявшем снегу тропке к возку.
– Добрые господа, милости прошу! – выдохнул он, еще не добежав до возка, и даже попытался отвесить на бегу поклон, но не удержал равновесия и бухнулся лицом в лужицу.
Боярин засмеялся. Ратники сдержанно усмехнулись. И только старик-волхв остался суров и недоволен.
– Насмешил, молодец! – смахнув с глаз выступившие от смеха слезы, сказал боярин, глядя на то, как староста неуклюже выбирается из талого ноздреватого снега. – Специально ведь в лужу бухнулся, скоморох!
Староста поднялся, стер с лица грязь и с подобострастной улыбкой проговорил:
– Прощеньица просим, добрый боярин. Спешил как мог.
– Я вижу. Небось спал?
– Было дело, – виновато проговорил староста. – Три дня без продыху на стройке работал, уморился.
– «Уморился», – передразнил боярин. – Небось лежал на печи да жене бока мял? Гляди у меня!
Староста, мужик крупный и широкоплечий, поежился и проблеял:
– Добрый господин, я…
– Ладно, не оправдывайся, – небрежно проронил боярин и вновь смахнул с глаз слезу.
Староста облегченно перевел дух. По всему было видать, что настроен боярин благодушно. Староста поправил шапку и осторожно спросил:
– Зачем пожаловал в нашу глухомань, боярин? Весна нынче теплая, но ветры дуют злые. Охота тебе было до нас мерзнуть?
– Охота, раз приехал. – Боярин огляделся, затем снова устремил взгляд на старосту и сказал: – Собери мне людишек, поговорить хочу.
По лицу старосты пробежала тень, взгляд стал тревожным. В последние месяцы каждый визит домовых бояр в Онтеевку был чреват большими тяготами и заботами. Оно, конечно, изредка на санях и подводах привозили хлеб да сушеные плоды, но чаще ничего не привозили, а просто объявляли о новом указе. Указы, по большей части, были страшные.
То прикажет княгиня строить «школы». То какие-то «мануфактуры». То «мастерские». Мужики уж и так валились с ног от работы, а ее, работы этой, все не убывало. Недели три назад половину сельских мужиков по приказу первого советника Первохода отправили на отливку пушек. В первый же день два мужичка погибли. Один обжегся раскаленным железом, а на другого упала деревянная балка.
Чудны́е дела творились в княжестве. Чудны́е и жуткие.
Немного подождав, не пояснит ли боярин чего сам, староста осторожно спросил:
– А что случилось-то, боярин? Или прогневили мы тебя чем? Если прогневили, так то не со зла. Людишки мои последние недели трудятся без устали. Одна смена отдыхает, другая работает. Как Первоход сказал, так и делаем.
При упоминании о Первоходе боярин нахмурился и как будто бы слегка поморщился. Это не укрылось от зорких глаз старосты, и он озабоченно и растерянно повел плечами. «Уж нет ли в княжьем тереме новых перемен?» – пронеслось у него в голове.
– Я сюда приехал не гневаться, – сказал боярин. – Но ежели ты, раззява, тотчас же не соберешь мне людишек, я прикажу всыпать тебе дюжину плетей.
Несмотря на спокойный тон, каким это говорилось, староста перепугался не на шутку. Таким же вот спокойным и невозмутимым голосом домовые бояре частенько отправляли смердов и мастеровых людишек на дыбу.
– Слушаимся, – хрипло выдохнул староста. – Тотчас же соберу!
Не медля более ни секунды, он повернулся и побежал по селу собирать людей.
Собрать народец удалось быстро. Мужики и бабы выходили из домов осоловелые после недолгого сна.
– Чего там? – спрашивали они друг друга, видя у избы старосты столпившихся сельчан. – Что там такое?
– Говорят, от князя хлебы привезли!
– Ой ли!
И сапоги да валенки быстро, наперегонки семенили по грязному талому снегу.
– А ну-ка, дай протиснуться! – кричали у возка.
– Я тебе щас протиснусь! Куда прешь, мордатый!
– От мордатого слышу!
– Да будет вам лаяться! – примирял всех добродушный голос. – Нету нынче мордатых. Все мы по голодному времени отощали да обезмордели.
Кто-то хрипло хохотнул. Толкаться, однако, не перестали. Те, кто напирал сзади, не видели того, что передних сдерживают скрещенными бердышами ратники. Кто-то из задних задорно крикнул и подтолкнул, а кто-то из передних, не выдержав напора, налетел на клинок охоронца. На мокрый снег закапала алая кровь.
Столпотворение и голодный ропот прервал сам боярин. Он резко поднялся в возке и крикнул:
– А ну – осади! Осади, сказал! Осади, а не то – вот я вас!
Грозный громогласный окрик заставил сельчан остановиться и разинуть рты. Такого, чтобы хлебы привозил сам боярин, еще не бывало.
Боярин еще пару раз прикрикнул, окончательно усмиряя сонную, растерянную толпу, затем выдержал паузу и, когда последний ропот утих, громко спросил:
– Ну что, общиннички? Как вам нынче живется-бытуется?
Один из сельчан, седовласый старик, близоруко прищурившись, спросил:
– А ты кто, господин хороший?
Боярин взглянул на него, усмехнулся и ответил:
– Я бывший советник княгини Натальи по селянским делам. Боярин Иловай. Нешто вы меня не помните?
– Я тебя помню, боярин, – сказал один из протиснувшихся вперед сельчан. – Давно мы о тебе не слышали.