Что эта штука здесь делает? Что это значит?
Кэтрин пришел на ум лишь один человек, который мог это знать.
Роберто Гутиэррес уставился на маску, лежащую перед ним на журнальном столике, но брать в руки не стал. Ему этого не требовалось. Он и так знал, что это такое.
– Хэллоуин, тысяча девятьсот восемьдесят второй год, – сказал он. – Их последняя вакханалия. Легендарная.
– Вы были там?
– Естественно, деточка. Меня приглашали на все гулянки Ребеки. Я уже говорил вам, насколько ценились подобные приглашения в этом городе. Идеальное оправдание для плохого поведения. Я всегда поражался тому, кто там бывал. Или, если точнее, кто делал вид, будто его там нет. Ни костюм, ни маску снимать не разрешалось. Требовалось весь вечер оставаться в образе. В этом-то и была часть извращенного очарования таких вечеров. Честно говоря, это здорово раскрепощало. Вы просто не поверите, сколько усилий люди вкладывали в создание своего камуфляжа.
При мысли о знаменитых и могущественных людях, прячущихся за фальшивыми личинами, старик рассмеялся.
– Нынче такое уже не сойдет с рук. Анонимность в наши дни – редкий товар. Равно как и частная жизнь. Раньше еще удавалось скрывать какие-то отклонения в своих желаниях. Теперь нет.
– Кое-кто может возразить, что люди, жаждущие анонимности, зачастую сами не знают, кто они на самом деле такие. Это удобный способ скрыть неустроенность собственной личности, – заметила Кэтрин.
«Мне ли не знать…»
– О, но разве вы не слышали, деточка? Изменчивость и непостоянство личности нынче в моде.
«Выходит, я тоже в моде», – содрогнулась Кэтрин.
– И в качестве кого вы там выступали?
– Я-то? – Гутиэррес рассмеялся. – Самого себя, конечно же. Я и без того достаточно эксцентричен, вам не кажется? Правда, тогда был малость посимпатичней, естественно.
Кэтрин могла сказать, что его воспоминания явно окрашены и нежностью, и сожалением в равной степени.
– На мне был костюм, при виде которого и сам Ру Пол[32] разинул бы рот, но к тому времени вообще-то уже не было нужды кого-то из себя изображать. Не требовалось никакого «альтер эго», чтобы переложить вину на него.
– Если не можешь жить на всю катушку, то какой в этом смысл, точно?
– Все мы – не более чем персонажи, деточка. Одни – в истории, созданной нами самими, другие – согласно доставшимся им ролям. Лично я предпочитаю первое… – Он опять посмотрел на это ужасное лицо на журнальном столике, прищурив глаза. – Хотя, боюсь, в тот вечер мы, наверное, малость переборщили.
– А что произошло?
– О, ничего такого совсем уж из ряда вон выходящего, я бы сказал. Просто обычный пьяный флирт и не особо корректные разговоры поначалу. Помню какую-то жаркую возню в чуланах и кладовках, в которых уединились кое-какие парочки, а еще довольно серьезную перепалку между послами Советского Союза и Франции, явно вдохновленную кокаином, с криками «А ты кто такой?» и всем прочим. Оба не смогли скрыть свой акцент. Все мы сразу поняли, кто они такие, – объяснил Гутиэррес, рассмеявшись. – В общем, обычное пьяное разгуляево. Но ближе к полуночи все стало немного странным. Не знаю почему. Атмосфера показалась мне еще более гнетущей. В какой-то момент я увидел, как один знаменитый писатель, имя которого пускай останется неназванным, угрожал разделать физиономию своей жены на котлеты, если она не прекратит называть его самовлюбленным ослом. Весь вечер стал слегка принужденным, а веселье – натянутым. И Ребека тоже казалась какой-то не такой. Какой-то отрешенной, что ли… Лично я полагал, что ей хотелось очутиться где угодно, но только не там. И все это почувствовали. Может, всё это ей просто наскучило. Она выгнала нас около часа ночи – довольно рано, учитывая, как там обычно развивались события.
– Какой на ней был маскарадный костюм?
– Никакой, – улыбнулся Гутиэррес. – Совсем никакого. Лишь простое, великолепное черное платье.
Кэтрин почувствовала, как у нее по коже побежали мурашки.
– Думаю, что после долгих лет макияжа, дизайнерских шмоток и поз для фотосессий она наконец почувствовала, что ее собственное лицо – вполне подходящая маска и само по себе. – На секунду примолкнув, старик пробормотал себе под нос: – Она хорошо умела скрывать то, что ей требовалось.
– И это была последняя из их вечеринок?
– Больше их не было. Но вскоре она забеременела. А потом родился Джек. Полагаю, времени на фривольные игрища уже не оставалось.
Но было и нечто большее, предположила Кэтрин. Еще что-то, о чем Гутиэррес предпочел умолчать. Дело было в том, как он вдруг ушел от разговора, откинувшись на спинку кресла и отведя взгляд, словно намеренно отмахиваясь от какого-то воспоминания.
– Так на ком же это было? – спросила она, мотнув головой в сторону полумаски на журнальном столике. До Гутиэрреса словно не сразу дошел этот вопрос.
– Вообще-то не припомню, – наконец ответил он.
«Он лжет, – подумала Кэтрин. – Только вот зачем ему лгать?»
«Что же это могло быть?» – ломала она голову, стоя в гостиной и прислушиваясь к трепетно подрагивающему голосу Эдит Пиаф, доносящемуся из динамиков «Харман-Кардон», – к этим мрачным стенаниям об утраченной любви, полным тоски и сожалений о былом.
А эти вечеринки? Что же они из себя на самом деле представляли? Этот дом буквально кишел самыми могущественными и влиятельными людьми в городе, освобожденными от своих публичных амплуа масками, которые они носили, – вольными «плохо себя вести», как выразился Гутиэррес. Кэтрин встала, повернулась к зеркалу, которое подарил ей Уоррен Райт, и изучила свое отражение, после чего вдруг импульсивно ухватила себя за волосы, подняла их с плеч и стянула на затылке, обрамляя лицо чуть пушистым шлемом.
«А что, если их обрезать? Постричь покороче? Как у Ребеки?»
Кэтрин 2.0 немигающе смотрела на нее из зеркала, суровая и непреклонная. Теперь уже свободная от стыда за свое прошлое, свободная от того, что сама назвала «неустроенностью собственной личности».
– Это была не моя вина, – прошептала она и подождала, не возразит ли ей другой голос в голове.
Но вместо этого ее внимание привлек другой звук.
Клик, клик, клик.
Там, в отражении позади нее, виднелась неясная фигура, небрежно прислонившаяся к дверному косяку и наблюдающая за ней: в одной руке сигарета, другая – в кармане брюк, пощелкивает зажигалкой. Стройная, элегантная фигура в смокинге – лицо укутано полумраком фойе, но все же не настолько размыто, чтобы Кэтрин не смогла разглядеть, что на нем надето. «Та самая маска на половину лица!»
Она резко обернулась, но фигура исчезла.
«Или же ее там и не было».
Кэтрин опять повернулась к отражению в зеркале, и ей показалось, будто она видит некое колебание воздуха в том месте, где только что маячила фигура. Легкое мерцание, повторяющее ее очертания, которое, немного подрожав, тоже быстро рассеялось.
И только тут Кэтрин поняла, что сейчас на ней.
Маленькое черное платье Ребеки.
«Когда это я успела его надеть?»
Первым, что она заметила, спустившись утром вниз, была маска. Та лежала на английском стуле с высокой спинкой. Том самом, что ее мать передвинула с того места, которое выбрала Кэтрин, и который сиротливо стоял в темном углу гостиной, где никто не обратил бы на него никакого внимания. Вот только теперь он вернулся туда, куда хотела Кэтрин. «Туда, где ему самое место».
И на нем лежала та самая маска в пол-лица.
«Но я ведь вроде убрала ее обратно в сундук, когда вернулась домой?»
Кэтрин была все еще заторможена со сна. Неглубокого, беспокойного сна, с которым не смогли справиться даже две таблетки пролаксиса. Опять снилась всякая дурь. Снова бесконечные скитания по дому, который поначалу казался знакомым, но лишь поначалу. Вот она вдруг стоит перед зеркалом в черном платье Ребеки… И кто-то наблюдает за ней. Какой-то мужчина в смокинге. В маске. Этой кошмарной полумаске, ухмыляющейся жутковатой ухмылкой психопата…
Может, после ухода матери она передвинула стул? «Могла я про это забыть?»
Кэтрин помотала головой, чтобы стряхнуть окутавшую ее паутину сна, и пошла на кухню за кофе. И тут заметила, что комод в фойе теперь стоит не перед лестницей, куда она велела грузчикам его поставить, а придвинут к стене, ведущей в кухню. Лампы, которые она расположила у мягких кресел в кабинете, тоже оказались на других местах. Даже тот громоздкий журнальный столик, который грузчики едва затащили в гостиную, оказался развернут. Теперь он был обращен к окнам. Вся мебель была передвинута. Во всем доме – словно кто-то затеял полную перестановку.
И все же то, на что в недоверчивой растерянности взирала Кэтрин, выглядело просто-таки идеально. Все располагалось именно там, где и должно было находиться с самого начала.
Единственной вещью, которая осталась на прежнем месте, было зеркало, которое на днях принес Уоррен Райт. Оно висело точно там, где он его оставил. В том самом месте, где, по его словам, оно располагалось раньше, когда здесь жили Роберт и Ребека.
Глава 11
Не желая принимать за основу гипотезу «я-опять-схожу-с ума», Кэтрин решила обвинить во всем лекарства, прописанные доктором Фрэнкл. В конце концов, согласно токсикологическим исследованиям FDA[33], на изучение которых она убила целый час, – вместо того, чтобы работать, – пролаксис представлял собой «сильнодействующий антидепрессант с потенциально настораживающими побочными эффектами, которые в редких случаях сохраняются даже после отмены приема препарата». Имелись задокументированные сведения о том, что принимающие его готовили еду, просматривали телепередачи, даже занимались такими опасными видами деятельности, как управление автомобилем или работа с электроинструментом, совершенно не помня о том, что они это делали.