«Доброе утро, милая. Жаль, что меня здесь нет, чтобы увидеть, как ты просыпаешься. Долг зовет. Но я всю ночь смотрел, как ты спишь, и буду думать об этом весь день. Д.»
Ее начало охватывать то легкое утреннее сожаление, что в чем-то сродни похмелью. Кэтрин лежала, стараясь не подвергать сомнению свое поведение, но неизбежный рациональный анализ случившегося упорно вторгался в мысли. Да, у нее давно уже никого не было. Гормоны легко взяли свое. Она была уязвима. Он – очарователен. Звезды сошлись. Кто станет винить девушку в том, что она потакает своим желаниям? Но не было ли тут и чего-то еще? Неужели она подсознательно включила защитный механизм в ответ на опасность в виде Уоррена Райта? Сделав упреждающий выстрел перед лицом шеренги подступающих к ней эмоций? Использовала Джека, чтобы оградить себя от одновременного страха и влечения к пожилому мужчине? В такого рода внутренних дебатах впору было окончательно запутаться. И ее телу было слишком уж хорошо. Ее чувства к Джеку не были надуманными, черт возьми. Физическое проявление их этой ночью лишь усилило их интенсивность.
Выскользнув из постели, Кэтрин подошла к его шкафу, чтобы что-нибудь надеть. Она не была готова стереть его запах душем и своей собственной одеждой дневной давности. Этим утром вполне можно немного расслабиться. Спокойно выпить кофейку, опоздать на работу, не беспокоясь о своем эндорфиновом сиянии. Как и следовало ожидать, одежда Джека была аккуратно разложена по цвету и стилю. Как и в остальной части его квартиры, все лежало на своих местах. Ей не хотелось брать что-то слишком уж свежее и наглаженное, поэтому Кэтрин схватила рубашку, которую он оставил на кресле возле кровати, и поднесла ее к лицу. Он присутствовал здесь в каждой морщинке и складочке. И стоило ей надеть ее, как все сомнения, которые она испытывала относительно своих вчерашних мотивов, рассеялись как дым.
Разобраться с его мудреной кофемашиной «Жура́» удалось не сразу, но эспрессо, который она в конце концов себе приготовила, основательно ее взбодрил. Кэтрин давно уже не ощущала себя столь ясной и четкой, и ей сразу припомнилась та уверенность в себе, которую она некогда испытывала по утрам, – то бесстрашие, которое двигало ею в начале карьеры.
«А еще тот эгоцентризм, который тебя и испортил», – напомнил ей другой голос, прежде чем она заткнула его.
Кэтрин присела к столу у окна, чтобы оставить Джеку ответную записку. Вчера вечером она намеревалась рассказать ему о том, что произошло в Елизаветинской, пока не вмешалась страсть. Может, так будет даже проще.
«Ну конечно, – предположил ее внутренний бес. – Таким образом, тебе не придется иметь дело с его реакцией. Если он реально разозлится из-за того, что ты копаешься в истории его семьи, то уже и близко к тебе не подойдет». – «Но это все-таки касается его матери и того, что с ней случилось, – мысленно отозвалась она в ответ. – Разве ему не хотелось бы об этом знать?»
Его письменный стол был девственно чист. А как же иначе? Ничего, кроме монитора «Эппл Ретина 5K», беспроводной клавиатуры «Лоджитек», отодвинутой в сторону, будто ею почти никогда не пользовались, и двух или трех коричневых картонных папок, аккуратно уложенных друг на друга рядом с ней. Кэтрин присела у окна и уставилась на сверкающий на солнце Потомак, собираясь с мыслями.
«Дорогой Джек…»
Выдвинула ящик стола в поисках бумаги и ручки.
И вот тут-то увидела свое имя.
Оно выглядывало из-под каких-то бумаг, задвинутых в самую глубину. Дрожь смущения охватила ее, как будто она только что ввалилась в спальню своих родителей, когда они трахались. Кэтрин вытащила папку со своим именем и положила ее на стол перед собой, не открывая. Что в ней вообще могло быть? И на что это Джеку?
Наконец она набралась духу посмотреть.
И тут же пожалела об этом.
Это был отчет частного детектива. Подробная информация с проверкой кредитоспособности, исследованием криминального прошлого, данными о занятости, банковских операциях и собственности. И самое ужасное из всего этого – полная хронология инцидента в Японии, ее ареста по возвращении в Штаты и последующего помещения в психиатрическую больницу УДВ.
«Он все это время знал… Этот ублюдок с самого начала знал про мой срыв!»
Кэтрин уставилась на отчет и всю сопроводительную документацию, добытую частным детективом, включая полицейские рапорты и фотографии ее тюремного заключения после Японии – документальные свидетельства, как предполагалось, давно изъятые из обращения. И все же вот они, прямо перед ней, сопровождаемые подробными изложениями бесед детектива с представителями различных органов власти и очевидцами.
«Так вот что можно купить за деньги Джека!»
Кэтрин отшвырнула папку, как будто та была радиоактивной. Сердце у нее бешено колотилось, и ей показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Она чувствовала себя оскорбленной, преданной. Не знала, заорать ей или расплакаться. Как он мог делать вид, будто не знает?
Где-то внутри начала нарастать темная ярость, но бешенство быстро превратилась в холодное презрение. Итак, это просто еще один богатый и привилегированный сукин сын, который полагает, будто имеет право знать все, что только захочет о ком только захочет, и имеет право добиваться этого без всякого разрешения и не опасаясь последствий.
Отыскав в глубине ящика стола перманентный маркер, Кэтрин смелыми, размашистыми штрихами по верху папки закончила записку, которую хотела написать, – теперь другую, но столь же проникновенную.
«Дорогой Джек… А ПОШЕЛ-КА ТЫ В ЖОПУ!»
Глава 14
Наверное, стоило бы дать ему шанс объясниться. В конце концов, в папке, которую Кэтрин нашла у него в столе, не было ничего, что не соответствовало бы истине. Она и вправду сделала все, что там задокументировано. И все же: какое Джек имел право так вот вторгаться в ее жизнь? Было ли это чем-то, что он мог использовать против нее в будущем, – чем-то, при помощи чего мог бы потом ею манипулировать? Как Кэтрин ни пыталась найти хоть какое-то рациональное объяснение этому, все равно не могла увязать такое поведение с мужчиной, которого, как ей казалось, она знала. Или лишь хотела узнать.
Джек несколько раз звонил и оставлял сообщения на ее голосовой почте, потому что на телефонные звонки Кэтрин не отвечала. Каждый раз извинялся и раскаивался. «Это была ошибка, – твердил он. – Работа чересчур уж усердного расследователя. Часть проверки, которую он провел перед продажей дома».
«Так он наводил справки о потенциальном покупателе?»
Кэтрин должна понять, настаивал Джек. Его дядя, его фармацевтическая компания, их общественный статус – они должны быть очень осторожны в любых сделках, в которых участвуют.
«Ублюдок… Твоя претенциозность просто отвратительна!»
Никто больше этого не видел, уверял Джек. Вообще-то он и сам едва глянул на этот отчет.
«Ну как же, конечно… Наверняка это тебя завело, так ведь, Джек? Трахнуть психушу вроде меня? Что-то свеженькое, неизбитое – может, хороший повод поржать со своими приятелями по боксу над тем, какие безумства я вытворяла в постели?»
Кэтрин наконец перестала прослушивать сообщения Джека – после того, как поняла, что мысленно отвечает на них.
Ей казалось, что та усадочная пленка сжимается еще тесней.
Следующие два дня Кэтрин не выходила из дома. Много спала. Почти ничего не ела. Время не имело никакого значения. День плавно переходил в ночь, а потом снова в день. Она сделала несколько звонков в офис, чтобы узнать у коллег последние новости по делу «Райт Фарма» и принести извинения за нежданно сваливший ее «желудочный грипп», но по большей части сидела в гостиной, уставившись в стену, или лежала в своей постели, таращась в потолок или на маленький туалетный столик Ребеки в другом конце комнаты.
В конце концов Кэтрин достаточно справилась с унынием, чтобы решиться на одну-единственную вылазку за пределы дома. В кабинет доктора Тэми Фрэнкл в психиатрическом отделении УДВ. На плановую встречу со своим «инспектором по условно-досрочному освобождению». Кэтрин рассудила, что пропустить ее будет чревато бо́льшими проблемами, чем попытка бросить вызов внешнему миру. Тему отчета, найденного в квартире Джека, она поднимать не собиралась. Черт возьми, она вообще не собиралась заводить разговор о Джеке! Просто надеялась, что сумеет справиться с очередными попытками Фрэнкл прощупать ее и щелканьем ручки, не прибегая к ненормативной лексике, которая спровоцировала бы Фрэнкл на более откровенные вопросы, а Кэтрин – на более замысловатые отмазки.
– Что вынудило вас так поступить? – спросила Фрэнкл после протокольного пролога из невинно звучащих, но хорошо рассчитанных приветствий.
«Как вы себя чувствуете/как дела на работе/как новый дом?»
– Поступить как? – пробормотала Кэтрин, на миг застигнутая врасплох этим непоследовательным вопросом.
– С премьер-министром. Как думаете, что же все-таки вынудило вас так наброситься на него?
«Итак, опять двадцать пять, – подумала Кэтрин. – Не ожидала атаки с такого угла».
– По-моему, это стоит рассмотреть еще разок, не так ли? – Фрэнкл улыбнулась.
– Я уже говорила вам… Дело было в том пренебрежительном и снисходительном тоне, который он взял, когда я подняла тему корейских «женщин для утех». В этом – и в обильном количестве алкоголя, которое я выпила натощак, поспав от силы часа два. – Кэтрин лгала и вдруг испугалась, что Фрэнкл поймет это.
– Но вы ведь и раньше не раз оказывались в подобных ситуациях со сложными в общении мужчинами. И наверняка чувствовали ту же снисходительность, то же пренебрежение. Верно? У вас явно хватало возможностей наброситься на них, но вы этого не делали. Вы сдерживались. Вы были искусным политиком, Кэтрин. Вы знали правила игры. Даже с учетом того, что ваша сдержанность была подорвана недостатком сна и обильным употреблением алкоголя, как вы выразились, я вынуждена думать, что в тот раз дело было в чем-то другом. Как думаете, что могло оказаться этой пресловутой соломинкой, сломавшей спину верблюду?