— Бросьте, вам удрать важнее!
— Нет, вы будете слушаться меня! — настояла Эрита, и голос ее стал жестким, словно она выговаривала нерадивому слуге. — Когда откроете окно, все делайте, как я велю. Обещаете?
— Только раздевать вас я не стану, — промямлил Огонек, глядя себе под ноги и мысленно благодаря бога за темноту. Хорошо, Эрита не видит, как он покраснел.
Она со злости даже ногой топнула:
— Это еще что?! Детские сказки! Так одни ведьмы летают! Ну же, идите, кадет! А я за вами.
Выйдя с пращой наготове в высокий, гулкий коридор верхнего этажа, Огонек вдруг понял, что именно здесь и сейчас он стал военным. Не когда надел форму кадета, а только в эту ночь. Это не схватка в спортзале, где Лом, наставник по гимнастике, учил кадетов правильному рукопашному бою.
«Если я сразу унтера не завалю, мне конец. Он со мной чикаться не станет».
Потом ему стало ясно, что за унтера он попадет под трибунал.
Надо было вернуться в палату и зарыться в одеяло с головой, но Огонек шел вперед, хотя ноги подгибались и руки тряслись.
Дождик стих. Тучи мало-помалу начали редеть, в разрывах между ними стали изредка проблескивать звезды. Порой сквозь тучи просвечивал матовый лунный диск, и вновь скрывался в темной пелене.
Ловкач Гуди, воспитанный в Красной столице ворами, и с ним еще двое старших ребят подвалили к жандарму, курившему под навесом караулки. Тот насмешливо, свысока оглядел пареньков — детвора!
— Что, мальцы, в самоволке? К девчонкам бегали?
— Ага. — Гуди осклабился.
— Брысь в казарму, пока вас не засекли. А то, как вас перевезем, всех на гауптвахту. Я слышал, граф Бертон — директор строгий.
— Сержант, угостите папироской, — заискивая, попросил другой парнишка. Ребята обступили жандарма.
— Рано вам дымить, еще безусые. Кыш, спать пора!
— Пару папирос за пять лик, — деловито предложил Гуди, запуская руку под сюртук. Видно, что малый готов выложить монету из кармана.
— За десять. — Сержант решил нажиться.
— Дороговато, — вздохнул Гуди.
В следующий миг ко лбу и вискам сержанта были приставлены три револьверных дула, а Гуди тихо произнес:
— Ни звука, сволочь, или мозги наизнанку.
Папироса выпала из губ сержанта. С головы его сорвали шляпу и обруч, причем парнишка с обручем в руке тотчас исчез во тьме. Зато появился усатый поручик-связист, приехавший в Гестель под вечер. Этот держал оружие наизготовку, по уставу.
— Сержант, вы арестованы. Если попытаетесь поднять шум, я пристрелю вас на месте. Или предпочитаете удар по черепу? Заодно вещать отучитесь.
— Что такое? — К сержанту наконец вернулся голос. — По какому праву?
«Меня выследили, — метались его мысли. — Кто-то подглядел, как я выхожу в эфир. Ах, дьяволы!»
Гуди изящно, по-воровски извлек оружие из кобуры сержанта и стал держать его уже на прицеле двух стволов.
— Вас подозревают как сообщника в деле государственной измены, — четко проговорил Крестовик. — Чистосердечное признание облегчит вашу участь. Руки за спину, идите впереди, и без шуток.
Шагая под конвоем к главному зданию Гестеля, сержант терзался: «Может, все же поднять тревогу?» В темноте нет-нет да шныряли тени. Ясно, что гостевой флигель, где расположилось отделение жандармов, находится под наблюдением.
«У них мало охраны. Наши парни опытней. Вдобавок у нас броневик с картечницей…»
Но сержант понимал, что победы синих он не увидит. Хоть у ребятишек Бертона револьверы в руках дрожат, выпалить раз-два они успеют. Считай, почти в упор. А поручик тертый малый, промаха не даст. Так и останешься лежать, расплескав мозги по травке.
«Нет уж, выкручивайтесь без меня! Там поглядим, чья возьмет».
Такой уж полк был у Его Высочества.
Действительно, унтер в серьгах! Крупные серебряные серьги на жандарме, представляете?
И без головного убора, вот удача!
Необычно бледный, черноволосый, он смотрел на приближавшегося Огонька озадаченно и недоверчиво. Кадет успел заметить, что кобура у жандарма какая-то странная, не револьверная. Но дальше размышлять было некогда, а говорить с унтером не о чем.
Когда Огонек махнул пращой, унтер дернулся в сторону, но эти приемы городским ребятам хорошо знакомы. Рука сама дает поправку, и снаряд летит куда положено.
В голову.
Литой шар Мира шмякнул унтера по лбу. Черноволосый откинулся и рухнул спиной на пол. Тут Огонек рванул вперед. Вся слабость исчезла из ног, его несло будто на крыльях ветра, и только думалось: «Я смогу!»
Он успел ворваться в комнату раньше, чем второй унтер занял дверной проем. Они почти столкнулись, и если б сцепились, Огоньку пришлось бы худо. Однако пакет с порошком был наготове, в руке, и лекарская пыль брошена унтеру в глаза. Ослепший жандарм вскрикнул, одной рукой схватившись за лицо, но другая выдернула из кобуры что-то необычное, как бы стеклянное, и унтер принялся палить, провожая Огонька стволом. Чпок! чпок! чпок!
Хотя и ствола у этой штуки не было. Просто дырка, из которой вырывался бледный дым и глухие щелчки. Словно стрельба понарошку. Но вслед за щелчками штукатурка лопалась и разлеталась, как если бы по ней лупили молотом.
«На слух стреляет! Ну, я попал!» — мелькнуло у Огонька.
Деваться в комнате было некуда, слепой стрелок поймал бы его по звуку, но унтер забыл про сестру Ману. Оказавшись за его спиной, жилистая тетка не сробела и не потерялась, а схватила кувшин для умывания и треснула им унтера по маковке. Посыпались осколки, затем на пол свалился жандарм.
— Эрита, сердце мое, вы целы?! — бросилась тетка к девчонке. Кто бы подумал, в этаком сухаре столько заботы и нежности! Огонек, не теряя времени, открывал оконные запоры.
— Быстрее, ан! Сейчас эти на крыльце спохватятся!.. Что делать-то? Говорите!
Совладав с испугом, желтоглазая отстранила Ману и приказала ей голосом, не допускавшим возражений:
— Дайте полотенце. Кадет! — Эрита сбросила чепец, ее дивные волосы рассыпались по плечам.
— Ан?
— Придушите меня. Слегка.
— Да вы что?! — Огонек отпрянул от протянутого полотенца.
— Удавка должна быть широкой, чтобы не резала шею. Я же не сказала «задушите». Мне надо уснуть, поймите!
В коридоре раздались тяжелые поспешные шаги и грубые мужские голоса.
— Они идут, поторопитесь. Я вам приказываю!
Плохо соображая, что он делает, Огонек отгреб в сторону ее волосы, чтоб не мешали, обернул шею полотенцем и стянул. Эрита ахнула, захрипела, ее глаза закатились, а руки плотно обхватили туловище Огонька. Он чуть не выпустил концы полотенца, почуяв, что к нему прижалась ее грудь. А лицо Эриты оказалось совсем близко, того гляди поцелуешь. О господи, вот это да!
Показалось, что пол ушел из-под ног.
Потом почудилось, что комната исчезла, что они вместе вылетели из окна в мокрую ночь.
Но это было на самом деле.
Темные деревья, фонари, крыши Гестеля — все провалилось вниз. Кадет с милосердной сестричкой быстро скользили в прохладной пустоте, овеваемые ветром скорости.
Спящая Эрита вознеслась над школой медиумов наискось, как ракетоплан. Ее остановившиеся глаза видели за тучами луну, она запрокинула лицо, приоткрыла горячий рот и, выпростав ловкие ноги из-под черно-белых одежд, обняла ими Огонька, замершего от жути и восторга. Прильнула к нему так, словно не она его несла по воздуху, а он ее.
«Дьяволы божьи, да после этого надо жениться или застрелиться!»
Боясь, что Эрита совсем уснет, и оба они грохнутся с небес, Огонек чуть ослабил полотенце на ее шее. Пусть подышит.
— Куда? — шепнула она прямо ему в губы. Глаза ее сонно блуждали, глядя куда-то сквозь обомлевшего кадета.
— В Бургон, — выдохнул он единственное, что вертелось в голове.
Описав виток, от которого у Огонька сердце к глотке подкатило, Эрита силой воли направила себя на северо-восток, вдогонку за дождем.
«А ведь я сбежал из-под ареста! — только сейчас сообразил кадет. — Ох, и влетит же мне!»
Жандармы, топая сапожищами, вломились в комнату, когда там осталась только сестра Мана.
— Где Ее Высочество? — прорычал старший, зыркая по сторонам.
Мана молча указала на окно. Жандарм выглянул, но увидел только траву под стеной, деревья и черное небо вверху.
— Ах, красная ведьма, провались ты в ад! Улетела все-таки! Да как сумела-то?! А ночных кто срубил?
— Не понимаю, о чем вы, — молвила Мана сквозь зубы.
Посмотрев еще раз на небо, жандарм заметил какое-то пятнышко, плывущее в вышине. Он передернул затвор карабина, поднял ствол и прицелился.
— Прекратите! — возопила Мана, бросаясь на него. Второй сграбастал ее, завязалась возня, но первый не спешил нажать спуск.
— Эй, Дари, оставь бабу в покое, — пробормотал он. — Чуешь?..
За шелестом листвы и шорохом ветра все отчетливее слышалось могучее «бух-бух-бух-бух».
— А, стерва, ты кусаться!..
— Брось бабу, говорю! Дирижабль над нами. Что-то не то…
В ста мерах над ними штабс-генерал Купол, находившийся в командной гондоле, лающим голосом отдавал распоряжения:
— Приготовиться к высадке десанта. Включить прожекторы. Если эта падаль вздумает стрелять по нам — перемешать их с землей! Никаких предупредительных выстрелов, сразу огонь на поражение из всех картечниц, разрывными пулями.
Десантные отряды загружались в спускаемые боты. Поворот рычага, и тросы засвистали по блокам, на ровном киле опуская бот к земле. Гостевой флигель озарился сверху огнем прожекторных лучей, словно в праздник. Выскочившие из флигеля жандармы заслоняли глаза от слепящего сияния.
— Всем сложить оружие!
Застывшие настороже Касабури и Удавчик держали друг друга на мушке, словно дуэлянты. Оставалось дать команду «Пли!».
Удавчик видел великолепный девичник на просторном ложе Безуминки — сама хозяйка и Лара, одетые как вейки, дочь графа Бертона, закутанная в десять покрывал, и Хайта, обошедшаяся двумя платками — одним обернуты бедра, другой наброшен на плечи.