— Чуть восточней его я видел шпиль храма. Это оно?
—Темный шпиль, словно аспидный?
—Не разглядел. Но не блестящий, точно.
—Да, похоже, именно та церковь. Если переждать час литургии, зайдем незаметно и закажем панихиду.
Вряд ли там будет стража — только священник с причтом.
—А деньги?— спросил практичный кадет.— Требы задаром не служат.
Девчонки растерянно переглянулись.
—Кошелек я потеряла еще в поезде,— призналась Лисси.
—Со мной ни гроша.— Огонек вывернул карманы лазаретного халата.
—Постойте!— спохватилась принцесса, расстегнув ворот и запустив руку за пазуху.— У меня есть монета.
Она извлекла ладанку охристой замши на шнурке вейского морского шелка. Внутри оказался червонец, блестящий как новенький.
—Вот. Мне присылают их с монетного двора, из каждой новой чеканки — поносить на счастье. Я не нарушу обычай, если отдам его на святое дело.
Огонек крякнул. Золотой, это восемь унций, восемьсот лик!
—Ваше Высочество, за столько можно взвод отпеть. По полтине на душу вполне хватит, а если по унции дать, ангелы прямо в громовое небо унесут…
—Я не намерена там торговаться,— сердито взглянула она.— Чтобы утешить горе ан Лисены, я…
—Так разве я против? Пусть ее братцы упокоятся как следует. А вот поп заметит, что монашка золотыми платит, и сдачи не требует. Так на свете не бывает. Сразу поймет, что вы не простая, и донесет кому следует.
Эрита смутилась. Этот малый знал о жизни больше, чем она.
—Значит, по полтине?
—Ну, раз дети графские, я б и две унции не пожалел.
—Хорошо. Вы останетесь тут, стеречь Хайту и зверюшку.
—Э, нет, Ваше Высочество, так не пойдет! А вдруг на вас кто наскочит? Как же вы без мужчины?..
—Я в одеждах орденской сестры, напасть никто не посмеет.
—Нас точно задержат, если вы будете с нами,— заметила Лисси.— Поглядите на себя, кадет. Будто из сумасшедшего дома сбежали…
—Я вас не оставлю! А Хайту можно запереть, пусть ждет.
Хайта вертела головой, стараясь понять, о чем спорят господари. Вроде бы симпатичный юнец только что целовался со строгой девушкой под кроватью, а теперь они ожесточенно препираются, и госпожа тоже на стороне черно-белой. Пата уже проголодалась, ее тянуло на кухню к отбросам, и Хайте стоило немалого труда удерживать обжору.
—Скажем, я втолкую Хайте, что она должна сидеть смирно. А вы, кадет, как были, так в своем виде и останетесь. Вас в карман не спрячешь!— убеждала Лисси Огонька.
—Третий нам не помешал бы, вместе безопасней,— думала вслух принцесса.— Если только… Ан Лисси, вы сказали, у Безуминки приличный гардероб? И, я вижу, косметики тоже довольно…
Когда до Огонька дошло, что задумала Эрита, он побледнел и попятился, мотая головой:
—Ни за что. Никогда! Чтобы я… Ни боже мой!
—Кадет, выбор невелик.— Эрита кусала губы, чтобы скрыть усмешку.— Или остаетесь, или соглашаетесь.
—И панталоны?!— возопил парнишка. Надеть бабское белье? Да лучше умереть!
—И чулки, все как положено.
—О, собака, два хвоста!
—Мы вас причешем, волосы заколем, а когда подрумяним, вы себя не узнаете.
Из зеркала на Огонька глядела злобно насупленная хулиганка, большеротая и темноглазая, в пышном чепце, слегка накрашенная и припудренная. Под пудрой, как по волшебству, исчезли прыщики, которых Огонек так смущался. Из-под юбки торчали неловко поставленные ноги в башмачках на низком каблуке и чулках цвета кофе с молоком.
Принцесса и графинька порхали вокруг него, подправляя там и сям, одергивая и затягивая. Щекотные прикосновения их рук заставляли кадета сладко вздрагивать и ежиться. После всего стыда и ужаса к нему постепенно приходило ощущение, что оно совсем неплохо, когда тебя наряжают две милашки.
Правда, сам ты при этом превращаешься в третью милашку.
Даже Хайта перестала видеть в нем парня.
—Рухаца будис!
—Хайта, кому я велела говорить по-людски?
—Красивица!
—А еще, как я учила?
—Лапка!
—Тьфу, лапка.— Огонька передернуло.
—Ну-ка пройдись,— велела Эрита, тоже взволнованная этим переодеванием.— Плохо! Что ты топаешь, как на плацу?
—Дьяволы, да меня маршировать учили, а не танцевать!
—Все надо уметь,— наставляла Лисси.— Смотри на меня. Ходи вот так. Руки держи локтями к телу, а не размахивай ими как граблями. Глядеть надо скромней, слегка потупив глаза. Не чертыхайся и не плюйся. А голос, какой грубый голос!
—Да он у меня ломается!
—Говори нежно, чуточку пискляво. Так принято у модных барышень. Чаще улыбайся, но не строй глазки. Глазки строят вот так.— Лисси показала, не очень умело, но доходчиво.— Ваше Высочество, давайте наложим ему ваты под корсаж. Вот сюда.
—Зачем?!— Огонек отпрянул, закрывшись ладонями.— Я не дамся!
—У девушки должен быть бюст.
—Хватит! Я буду девушка без бюста.
—Как все-таки тебя зовут?— пристала Эрита.— Не позывной, а имя?
—Рин. Ринтон,— бормотал Огонек, привыкая к ходьбе в девичьих башмачках. Как они ухитряются не падать? Ужасно неудобно. Кадетские берцы куда лучше!
—Значит, по-женски будет Рина. Моя кузина, ты запомнил? Рина Хавер.
—Да, сестричка!— яростно мяукнул Огонек нарочно тонким голосом, от чего Эрита захлопала в ладоши:
—Прелесть! О, мне всегда не хватало сестры!
—А мне не хватает револьвера,— огрызнулся он через плечо, врываясь в кухню. Без ремня и портупеи, в каких-то крючках и пуговках, он чувствовал себя изменившимся, будто на него направили колдовское жало и закляли стать женщиной.
В арсенале Безуминки нашелся остроконечный, хорошо заточенный нож для резки мяса. Огонек приложил его к голове, но как медиатор нож оставлял желать лучшего — через него доносились только невнятные слабые шепоты эфира. Нужен фунт литого железа, чтобы хоть как-нибудь вещать и слушать. Или треть фунта монетного сплава.
Пришлось повозиться, чтобы скрыть нож под платьем.
—Я готов. Теперь идем. Только я буду молчать!
—Молчать, моргать и улыбаться,— уточнила Эрита, зайдя на кухню и прикрыв за собой дверь.— Рин…
—Что, Ваше Высочество?
—Перестань. Никто не слышит. Ты никому не расскажешь про нас.— Это звучало как приказ. Или как мольба.— Ты все это забудешь. Я поступила глупо.
—А я еще глупей.
—Рин…— Она подошла ближе.
—У нас ничего быть не может,— почти твердо заявил Огонек, глядя в сторону. Дверь бесшумно приотворилась, внутрь прокралась пата и мягко устремилась на своих ножках к ведру с помоями.
—Это все случайно,— уверяла Эрита, подступая вплотную.— Нас обстоятельства заставили. Ты сильно сдавил мне шею, я была не в себе. Как в обмороке.
—Неправда, я не сильно. Ты сама…
—Замолчи.— Она закрыла его рот своим, и они остались так стоять, хотя рядом пата лезла в ведро и уже звучно чавкала. В приоткрытую дверь молча глядели из комнаты Хайта и Лисси.
—Ваше Высочество,— наконец промолвила дочь Бертона сквозь зубы,— нам пора идти.
Поезд Красного царя был еще далеко от Руэна, а в столице и вокруг нее творилось нечто тревожное и смутное.
На литургии помин-дня в кафедральном соборе и церквах ниже рангом звучали возбуждающие проповеди о ереси и колдовстве, что процветают в Красной половине и навлекают на Мир черное возмездие с небес.
Утренние газеты пестрели кричащими статьями, в которых ясно говорилось: «темные звезды» летят на зов дьявольской волшбы и падают там, где греховный мрак сгустился гуще ночи.
Самые беспардонные газетки прямо обвиняли Красную династию, и управление полиции отправило наряды в редакции и типографии, чтобы их закрыть за оскорбление величия.
На Парадных полях за городом расположился лагерем стрелковый полк, подчиненный принцу Цересу, а тем частям, что были расквартированы в столице, поступил приказ перейти к боевой готовности.
Утром многие заметили, как с севера стройными порядками подплывают дирижабли военно-морских сил — на выпуклых серебряных боках Молот Гнева и надпись «Имперский флот». Они пришли с островных баз, с Вейского побережья, и явились не затем, чтобы покрасоваться на торжествах в честь встречи Красного царя — один за другим дирижабли швартовались к причальным башням и высаживали морских пехотинцев.
Без перерыва мигали световые мачты, а у телеграфных станций появились патрули имперской гвардии. Носились неясные слухи, будто на станции, провода с которой идут в Делингу, была стычка синих жандармов с белой гвардией, стрельба и убийства. Туда вызывали пожарных — смывать кровь из брандспойтов, и фургоны мертвецких домов — вывозить убитых.
Иностранные посольства одну за другой слали депеши в свои государства, а посольские медиумы не снимали шлемов. Все ждали какого-нибудь заявления властей Двойной империи, но правительство хранило высокомерное молчание.
После литургии волнение достигло такой степени, что хозяева стали крест-накрест заклеивать оконные стекла бумажными полосками — так меньше риска, что домашних поранит осколками, когда начнется стрельба.
Лара объявила профессору Картерету свой позывной — Ласточка,— и в напряжении села под колпак. Жандарм пристегнул ее к креслу, поднес дозу гигаина, и учеба продолжилась. Сегодня профессор решил натаскать Лару на определение дистанции и направления.
Мерзкая вытяжка пьянь-травы жглась в желудке, но чувства от нее обострились, и Лара легко вышла в эфир, где блуждали все те же собеседники, что и вчера — Шельма, Ласка, Драгун и Лепесток.
—Шельма, привет! Это я, ты узнаешь меня?
—Конечно, детка. У меня память на голоса, не ошибаюсь.
—Я нашла себе имя, буду зваться Ласточкой.
—Тебе подходит, дочка.
Сосредоточившись, Лара вновь увидела Шельму — худая, болезненная, та сидела в шлеме, упершись локтями в стол.
—Ты хорошо себя чувствуешь?
—Сегодня лучше. Спасибо. Об этом меня редко спрашивают…
—Ласточка, это здорово! Привет!— вмешалась Ласка. Лара отвела мысленный взгляд от Шельмы и постаралась увидеть Ласку.