Но темный восторг переполнял меня не дольше секунды, потому что рядом с Генри стоял Моз, державший тело бедной маленькой Эффи одной рукой, будто оно весило не больше плаща, в который она была закутана с головы до ног. Лицо моего возлюбленного озаряли яркие цветные вспышки; алые всполохи скрывали его от меня, словно багряный капюшон палача.
47
Она лежала на постели, волосы распущены, дыхание тихое – на мгновение я подумал, что она и впрямь мертва. Бутылочка с опиумной настойкой стояла на прикроватном столике, рядом – пустая чашка из-под шоколада. Краем глаза я заметил, как Генри коснулся чашки рукой, хрупкой и прозрачной, как фарфор. Эффи была одета в серое платье, и на фоне бледной ткани ее кожа будто светилась, а волосы, струившиеся по кровати и спадающие на пол, были тронуты бледным фосфоресцирующим сиянием. На секунду взгляд задержался на броши у ее горла – подарок Фанни, серебряная вещица в форме выгнувшей спину кошки отражала зеленоватый свет. За спиной Генри невнятно ахнул, словно задыхаясь.
– Она спит, – бодро сказал я, опасаясь, как бы решимость Генри не ослабла. – Где ее плащ?
Генри указал на плащ, висевший у двери.
– Помогите мне завернуть ее. Тут есть капюшон? Лучше найдите шляпку.
Генри не двинулся.
– Быстрее, дружище! – нетерпеливо сказал я. – Мне одному не справиться.
Он молча покачал головой в отвращении.
– Я… я не могу прикоснуться к ней. Возьмите, – добавил он, протягивая мне плащ и шляпку. – Наденьте на нее.
Я раздраженно пожал плечами и принялся завязывать шляпку и застегивать пуговицы на плаще. Она была совсем легкой, и я обнаружил, что могу нести ее на руке, как ребенка; она прижималась головой к моему плечу, ноги едва касались земли. Генри по-прежнему не хотел дотрагиваться до нее; он распахнул передо мной двери, закрыл их за нами (педантичен, как всегда!), поправил рождественские украшения, потушил газовый рожок в прихожей и натянул ботинки и пальто, ни разу не взглянув ни на нее, ни на меня. Минут десять спустя мы вышли на улицу, и Генри запер дверь. Теперь назад пути не было.
Вдруг Генри замер, словно окоченел. На дорогу выскочила кошка и подняла лапу. Я узнал кошку Эффи, Тисси, ее желтые глаза злобно сверкали, а вокруг кружились хлопья снега. При виде кошки Генри сдавленно вскрикнул. Глядя на него, я был уверен, что с ним вот-вот случится удар: лицо исказилось, как в кривом зеркале.
– А-а-а-а…
– Не дури, дружище! – Получилось грубее, чем я рассчитывал. – Это просто кошка. Соберись, ради бога. – Все это начинало действовать мне на нервы. – Подсунь под нее руку, – приказал я сурово. – Когда избавишься от нее, сможешь вдоволь наслаждаться угрызениями совести, если захочешь, а сейчас…
Он кивнул, и мы двинулись дальше. В глазах его я увидел ненависть, но мне было все равно. Это поможет его отвлечь.
В обычных обстоятельствах прогулка до Хайгейта заняла бы у меня минут десять – но в ту ночь она казалась бесконечной. Дорогу замело, под предательским рыхлым снегом скрывался лед, ноги не слушались. Ступни Эффи волочились по тонкому насту, еще больше нас замедляя. И хотя Эффи была почти невесома, через каждую пару сотен ярдов нам приходилось останавливаться и отдыхать; дыхание па́ром вилось вокруг нас, коченели руки, по спинам бежал пот. Мы почти никого не встретили; двое мужчин у входа в публичный дом окинули нас безразличным взором, ребенок выглянул из-за плюшевой шторы в окне темного дома. Однажды Генри померещился полицейский, и он застыл в ужасе – пришлось объяснить, что редким полицейским на службе выдают глаза-пуговицы и морковки вместо носа.
Спустя полчаса мы подошли к кладбищу; оно было неестественно ярким, почти светилось под тусклым оранжевым небом. Чем ближе мы были к цели, тем медленнее тащился Генри, он цеплялся за мое плечо и почти висел на мне, как Эффи. Оглянувшись в последний раз, я убедился, что вокруг ни души. На самом деле видимость была отвратительной, и я едва различал свет ближайшего фонаря, а снегопад уже заметал наши следы. Я снял Эффи с плеча и отстегнул от пояса незажженный фонарь.
– Пришли, – коротко сказал я. – Подержи ее минутку.
Генри едва не рухнул, когда голова Эффи переместилась на его плечо; ленты шляпки развязались, и светлые волосы упали ему на лицо, призрачные, как снег. Приглушенно вскрикнув от отвращения, он оттолкнул от себя тело, и Эффи упала лицом в снег. Генри отскочил в сторону, как-то по-детски подняв руки, словно защищаясь.
– Она живая! – прошептал он. – Она живая и шевелится.
– Возможно, – согласился я, – но она без сознания. Помоги мне ее поднять. – Я говорил спокойно, несмотря на растущее раздражение. – Уже недалеко.
Генри покачал головой:
– Я почувствовал, она шевелилась. Она просыпается. Я знаю. Ты ее возьми. Дай мне фонарь.
Он с трудом выговаривал слова, и я понял, что он близок к обмороку.
Я сунул ему фонарь, поднял Эффи со снега и снова натянул шляпку на ее распущенные волосы. Генри позади меня рылся в карманах. Достав пузырек с хлоралом, он опрокинул его в рот. Потом дрожащими пальцами сумел кое-как зажечь фонарь и, бросив последний взгляд назад, прошел за мной в ворота кладбища.
48
Оставив за стенами кладбища ледяной хлыст ветра, мы очутились в невероятной, оглушающей тишине. Небо над головой – разрозненная снежная мозаика. Ни луны, ни звезд, лишь темные хлопья мотыльками летели на свет фонаря. Земля под ногами мертвенно-бледная, словно луна, – казалось, они с небом решили поменяться местами на эту чудовищную ночь.
Я смотрел в спину идущего впереди Харпера. Несмотря на глубокий снег, он шагал широко и быстро; он нес Эффи на руках, и ее волосы саваном спадали на его ладони и запястья. Впервые в жизни меня охватила внезапная зависть к этому человеку, который, похоже, не испытывал ни страха, ни раскаяния, ни вины. А ведь он был виновен ничуть не меньше меня, но он как будто признал свою вину, примирился с ней… Как же мне хотелось быть Мозом Харпером! Но когда хлорал начал действовать, я обнаружил, что вновь способен принимать чудовищность того, что мы совершали. Погруженный в молчание, я осознал, что смотрю в глаза Тайне, я возвращался сквозь приливы и течения, по которым уже плыл однажды, сквозь воды моего детства и моего греха, назад, в комнату с бело-голубой дверной ручкой, к истоку моей ненависти и страдания… к моей матери.
Я давно перестал чувствовать холод. Пальцы на руках и ногах покалывало, но остального тела не было – я парил в нескольких дюймах над снегом, чуть задевая тонкий наст. Я понял, что апостол Павел был прав: первородный грех передается душе через тело. И вот я был вне своего тела и чувствовал себя чистым; слово «убийство» плясало передо мной, озаряемое вспышками яркого света. Если долго и пристально смотреть на слово, оно теряет всякий смысл.
Я помню, как мы прошли мимо ливанского кедра; свет фонаря выхватывал из темноты силуэты запорошенных снегом гробниц по обе стороны дорожки. Потом Харпер остановился, сбросил с плеча в снег сумку с инструментами и повернулся ко мне.
– Накройте фонарь, – бросил он. – И следите за тропой. – Кивнув на вход в склеп перед собой, он аккуратно опустил Эффи наземь и начал рыться в сумке. – Никто не приходит к этой могиле, – объяснил он. – Все родственники умерли. Это идеальное место.
Я не ответил. Все мое внимание сосредоточилось на маленькой гробнице: что-то вроде часовни, на крошащемся камне готическим шрифтом красовалась фамилия Ишервуд. Я поднял фонарь повыше, и в дальней стене вспыхнуло витражное окно. У окна стояла полусгнившая скамеечка для ног, обивка из роскошной парчи от времени и сырости превратилась в тончайшее кружево. Моз без труда открыл дверь и руками в перчатках стал выгребать снег и листья, покрывавшие мраморный пол.
– Видите? – спросил он, не оглядываясь. – Вот тут открывается. – Через его плечо я разглядел мраморную плиту, чуть светлее остальных, в которую было вделано железное кольцо. – Там, внутри, должно быть, дюжины покойников, – продолжил Моз, подсовывая под край плиты небольшое зубило. – Черт! – раздраженно воскликнул он, когда зубило выскользнуло из ладони. – Эту давно запечатали, накрепко. Придется отколоть камень.
Ночь вдруг вцепилась мне в горло, как голодный волк. Окоченевшие члены снова обрели чувствительность, я вспотел. Я знал, что́ мы обнаружим в гробнице, когда Моз наконец откроет ее. Затхлый воздух обжег легкие; кажется, я уловил слабый запах жасмина и жимолости…
И тут Эффи шевельнулась.
Я знаю, что шевельнулась, – я видел. Она чуть поменяла позу и уставилась на меня страшными бронзовыми глазами. Говорю вам, я это видел.
Харпер стоял к ней спиной. Ему удалось приподнять мраморную плиту, и теперь он пытался сдвинуть ее, чтобы открыть вход. Он пыхтел, выдыхая бледный пар, точно дракон. Услышав мой крик, он обернулся на дорожку, высматривая свидетелей.
– Она проснулась! Она двигалась!
Харпер нетерпеливо отмахнулся. Но она правда двигалась! Вначале почти незаметно, однако я догадывался о тайной ненависти, что змеей разворачивалась в ее тонком белом теле; ее лицо было лицом моей матери, лицом Присси Махони, куклы Коломбины и мертвой шлюшьей дочери, их губы двигались в унисон, произнося черное заклинание, словно по их приказу разверзнется земля и фонтан крови выплеснется на незапятнанный снег… Наконец и Харпер заметил: сонный поворот головы под темным плащом, судорожно сжимающиеся кулаки. В одну секунду он оказался рядом с пузырьком опия, одной рукой обнял ее за плечи. Она что-то бормотала невнятным голосом спящего ребенка:
– Мо… оз, я…
– Шшш, тише. Засыпай, – ласково сказал он.
– Нет… я не… я не хочу…
Она боролась со сном и постепенно приходила в себя. Голос Харпера в полумраке был нежным, чарующим:
– Нет, Эффи… засыпай… шшш, засыпай…
Ее глаза распахнулись, и в этот миг в ее расширенных зрачках я узрел Око Бога. Я чувствовал, как Его взгляд фокусируется на мне, будто луч солнца сквозь увеличительное стекло. Я видел его безмерное, чудовищное равнодушие.