— Из Чечни?
Парень кивнул.
— Живешь здесь?
Парень снова кивнул.
— А что ж так вот? Родных, что ли, нет?
Кравченко чувствовал, что краснеет (а с ним это ой как редко случалось!).
— Так проще. Никаких претензий никому. — Инвалид поудобнее уселся на своем помосте. — На протезы собираю помаленьку. Торопишься?
— Нет.
— Тогда на вот деньги. — Парень полез в нагрудный карман. — Купи мне пивка бутылочку, а то я до окошка не дотянусь.
Кравченко повернулся, нашел первый же ларек, отоварился там двумя бутылками «Баварского» пива и бутылкой «Жигулевского». Потом он отдал пиво инвалиду, а сверху положил сотенную.
— Денег не жалко? — инвалид вертел в руках бумажку. — Много даешь, брат, щедрый ты. Машина у тебя классная. Под такой и подохнуть легче.
Они встретились взглядами.
— Ты это брось, — Кравченко кусал губы: ему было отчего-то стыдно, да так, что впору сквозь землю провалиться. Только вот отчего? — Брось, слышишь? Не смей.
Он повернулся и пошел к оставленной посреди дороги «Хонде», в которую уже успела упереться фарами какая-то облезлая «единичка», исходившая визгливым сигналом.
Инвалид смотрел ему вслед.
— Эта машина не моя! — вдруг крикнул Кравченко, высовываясь из окна. Крикнул, сам себе удивившись, словно оправдывался перед этим безногим мальчишкой-алкоголиком в чем-то донельзя недостойном и грязном.
Но к зданию отдела милиции он подъехал уже совершенно прежним Вадимом Кравченко.
Он вышел из машины, включил сигнализацию — «клиф» пискнул придушенной крысой — и вразвалочку зашагал к дверям, украшенным черной доской с тусклой надписью: «Городской отдел внутренних дел».
Надо работать. Работа делает свободным. От всего.
А в отделе пахло катастрофическим авралом. Кравченко сразу же понял это и по растерянно-раздраженному лицу дежурного, восседавшего за древним пультом (такие водились еще в отделах НКВД при грозном Лаврентии Палыче), и по тому, как на первом этаже, где помещался отдел уголовного розыска, беспрестанно хлопали обшарпанные двери, и по тому, с каким безнадежным упорством до зубов вооруженный заступающий на дежурство патруль ППС внимал наставлениям разводящего. Что ж, два нераскрытых убийства в районе за трое суток — ЧГТ.
На вопрос, где он может найти начальника отделения уголовного розыска по раскрытию тяжких преступлений против личности капитана Сидорова, дежурный молча ткнул в глубь коридора.
По дороге он мельком оглядел окружающую его обстановку: бедность, простота, доходящая до аскетизма, и та казенная чистота, которая бывает только в казармах, на гауптвахтах и в инфекционных изоляторах. Здание отдела давно нуждалось в капитальном ремонте — стены, пол, потолок словно молили о нем. Но… Однако даже тут все словно корова языком слизала — ни пылинки, ни паутинки.
Сидоров оказался в тринадцатом кабинете. Сидел он в полном одиночестве и, бормоча тихие проклятия, пытался починить портативную рацию. Нетрудно было бы вычислить и то, что два, а то и три последних дня опер безотлучно скоротал на месте службы. Об этом свидетельствовало и помятое лицо, и такие же помятые летние брюки-"бананы", которые в столице давно уже вышли из моды, и не совсем свежий воротничок рубашки, выглядывавшей из-под хлопкового свитера. От Сидорова исходил весьма причудливый и многослойный аромат: мятной резинки, которую он лениво перекатывал за щекой, какой-то ядовитой туалетной воды, коей он явно злоупотребил в это утро, и еле-еле заметное под всем амбре алкоголя.
Появлению Кравченко он вроде бы и не удивился. Поздоровался через стол, улыбнулся лениво и вместе с тем снисходительно. И Кравченко тут же подумал, что в Сидорове многое, наверное, должно нравиться местному прекрасному полу; и его небрежно-уверенные манеры, и это состояние вечного легкого подшофе, и сила его рук, и улыбка, и эта бархатная родинка-мушка на смуглой, гладко выбритой щеке. «Бабник ты, Шура, в натуре. И через баб многое в этой жизни имеешь. Но и теряешь через них тоже немало», — умозаключил Кравченко, а вслух изрек:
— Дело у меня неотложное. Но прежде хотелось бы узнать: как мы сегодня беседовать будем — на «ты» или на «вы»?
— А тебе как хочется? — усмехнулся Сидоров.
— Ясно. Считай, лед тронулся сразу. Новости есть?
— Ищем, — Сидоров нахмурился. Зазвонил телефон.
Он слушал то, что ему говорили, со скучающим видом. — Ладно. Проверьте. Мы ж это уже обговорили. Сто раз, что ли, повторять? Ну ладно, сделай. Нет. Я потом сам подъеду. Са-ам! Ладно. Пока.
— Ищут пожарные, ищет милиция… Слушай, Шура, — Кравченко облокотился на стол так, что тот аж заскрипел. — Мне это дело ой как не нравится. Я про убийство Шипова. Про того ханыгу сказать ничего не могу, а это дрянь дело.
— Это в каком смысле дрянь? — прищурился Сидоров.
— А в том самом. И вижу, что ты это тоже уже прочувствовал. — Кравченко льстил явной (или предполагаемой) проницательности опера. Хотя, если бы тот спросил, что конкретно подразумевается под коротеньким и весьма удобным словечком «дрянь», Кравченко было бы весьма труд-, но объяснить это.
— Послушай, — Сидоров боком вылез из-за стола, дотянулся до двери и защелкнул замок. Тут снова зазвонил телефон, но он не обратил на него внимания. — Я тебя все спросить хочу, ты кем все-таки Зверевой доводишься?
— Честно?
— Ну, на Конституции, конечно, не надо клясться, а так хотелось бы…
— Она наняла меня и Серегу, чтобы мы нашли убийцу ее мужа.
— Мда-а, — Сидоров снова вроде бы не удивился. — Ну это сейчас. А прежде?
— А прежде… Я и сам не понял. Мещерский ее знал, вернее, одна его родственница с этой оперной дивой давно дружит. Ну та с ней делится по-бабьему. Мы и приехали.
Думали все чин чинарем, как обычно: договор, охрана, сопровождение там… А Зверева вдруг на попятный: мол, ничего со мной не случилось, и пошутила — будьте моими гостями, пока не наскучите мне. Мы как дураки, в натуре, ушами хлопали, хотели уж мотать домой, а тут — бац — вдруг убийство. — Кравченко плел свою историю с простецки-вдохновенным видом.
— За лицензию дорого платил? — спросил Сидоров неожиданно.
— Нет. Вернее, сначала еле денег наскреб, потом все окупилось.
— А выгодно это?
— Смотря к кому в охрану попадешь. Если к такой, как эта дамочка, — одни убытки.
— Почему? — опер улыбнулся.
— Интеллигентна больно. На уме одна опера. Из таких деньги выжимать — хуже нет: все вроде ясно, гони монету, а они все про благородство твое толкуют и все благодарят.
— Ты кого конкретно подозреваешь? — Вопрос грянул как выстрел в упор. Кравченко поперхнулся: «Ах ты мент, тебе зубы заговаривать — труд напрасный. Ты логику слов в беседе блюдешь. Ну ладно, блюди-блюди».
— Кодекс новый приняли, — молвил он с невинным видом.
— Что? Какой кодекс?
— Уголовный. Я вот интересуюсь, строже он прежнего или как?
Сидоров смотрел на него, потом фыркнул, потом расхохотался.
— Или как, — он откинулся на спинку стула. — Ладно.
Ты зачем пожаловал-то, а?
— Хочу кое-что для себя уточнить.
— Я тоже, знаешь. Сплю и вижу.
— А если убийство совершил не псих, Шура? Что тогда?
Опер никак не отреагировал на это, вообще никак: на его лице не отразилось ни интереса, ни любопытства.
— А вообще, этого вашего Пустовалова хоть кто-то из свидетелей видел в этих местах или нет? — настаивал Кравченко.
— Вроде — да, вроде — нет. Народ у нас забывчивый, опрашиваем. Городишко прочесываем, окрестности. План вон ввели по перехвату.
— Но ты-то что, только в одну эту версию уперся по обоим случаям? — горячился Кравченко. — Ты-то что, даже и мысли не допускаешь, что…
— Шипов Зверевой годился в сыновья, — сказал Сидоров. — Я ж тебе еще тогда это сказал.
— И что?
— А то, что такие брачные фортели не к добру. Выводы делай сам.
— Шура, а знаешь, что я тебе сейчас скажу? Ты только со стула от радости не падай. Мы нужны друг другу, как воздух. Ферштейн? Ты без меня, а я без тебя в этом деле — круглые нули.
— Ну, положим, и мне эта нехитрая мысль приходила.
Но ты первый сказал.
— Считаться не будем, — Кравченко пристукнул по столу ладонью. — Зверева требует, чтобы нашли убийцу ее мужа: как, кто — неважно. Вознаграждение за все про все будет щедрое. Очень.
— Я мзды не беру.
— Это не мзда, а премия.
— Премии от министра приятны, от руководства. Только не дают нам что-то, все сквалыжничают… А я клянчить — не люблю, не привык.
— Я тоже. Кстати, я тут одного вашего парня встретил — без ног на каталке. Из Чечни вроде. Тоже клянчить не привык, а милостыню просит.
— Миша-то? — Сидоров закурил сигарету. — Хороший он мужик, несчастный. Служил, между прочим, здесь, на погранзаставе, кадровый офицер. К «хоттабам» загремел по контракту: жену любил, ну и денег ей хотелось… Подарок хотел сделать. А как из госпиталя ей сообщение принесли — она, стерва, к нему даже не приехала. Отказалась от «обрубка». Вернулся он, отец у него тут был — так с горя через год умер. А Миша… Наши его в дом инвалидов хотели определить — так он отказался. И милостыню на станции теперь действительно просит. «На протез», — всем объясняет. А что за день соберет — все пропьет. Конченый он. Мы ему с ребятами подкидываем, когда бабки водятся, иногда пузырь поставим, так что…
— Ты действительно уверен, что оба убийства совершил один и тот же человек? — спросил Кравченко.
В кабинете стало тихо. Потом Сидоров совсем иным тоном ответил:
— Абсолютно не уверен. Поэтому и сижу тут с тобой.
— Ты никогда не попадешь туда, куда очень хочешь попасть, Шура. Понял — нет?
— А куда именно я хочу попасть?
— В дом Зверевой. Вернее, в круг ее общения, ее семью. Ни-ко-гда. И ты это знаешь. Так вот. Я тебе помогу. — Кравченко наклонился. — Я уже — там. И я готов кое-чем с тобой поделиться и кое-что за тебя там внутри этого круга провернуть.
— Что именно?