— А вы? Вы, значит, в этом участия не примете?
— Лично я сваливать бездоказательно вину ни на кого не собираюсь. Я все-таки не совсем еще тут скурвился. У вас сигаретки нет? Жаль. — Он тяжко вздохнул, поднялся. — Пойти у тети Шуры стрельнуть, что ли? Да, плохо стало в доме — в этом одном Князь Таврический наш, как никто, прав. Так и тянет бежать отсюда.
— А раньше здесь было хорошо? — голос Мещерского, вопреки его желанию, прозвучал насмешливо: «Когда тебя самого тут палкой по спине угощали, Димочка, тебе, видно, тут больше нравилось?»
— Раньше тут было хорошо. Очень. Когда я впервые попал сюда, в этот дом, мне чрезвычайно понравилось. Даже пожалел, что жизнь моя проходила вне всего этого благолепия. Зеленый я еще тогда был, непривычный к таким вещам, не пообтесался. На мир вот такими глазами смотрел — по семь копеек — с восторгом и надеждой. В юности нам ведь кажется, что они живут лучше нас.
— Как вы сказали? — Мещерский вспомнил свой разговор с Кравченко. — Они? Знаете, Дмитрий, при всей нашей с вами разнице, мы все-таки в чем-то до удивления похожи. То же самое чувство у меня было здесь неделю назад. Теперь это чувство пропало.
— Они, оказывается, такие же, как и мы? — Корсаков криво усмехнулся. — Даже иногда хуже? Такое вот сплошное паскудство, от которого становится тошно на душе?
Но и это пройдет, Сергей. Поверьте мне. В принципе все эти наши духовные потери и разочарования — такая.., по сравнению с… — Он внезапно осекся и продолжил не так, как, видно, хотел вначале:
— По сравнению со смертью человека. Когда видишь смерть вблизи — все остальное меркнет. Линяет… Ладно, что тут скажешь? Пойду все же стрельну у старушки нашей табачку.
— Дима, — Мещерский окликнул его, когда он уже брался за ручку двери.
— Что? — Корсаков медленно обернулся.
— Помните, вы сказали мне: «Эта женщина втягивает всех в свою орбиту»? Так вот. Я понял, что это значит.
Корсаков молчал. Ждал.
— Вас она тоже втянула во все это, да? Сама? — тихо спросил Мещерский.
— Мы точно с вами похожи, Сергей, — джазмен тряхнул крашеными волосами. — А Марина иногда говорила, что я похож на нее. Во всем этом, наверное, что-то есть.
Что — решайте сами. От себя могу только сказать: случается, что человек совершает роковую ошибку, а потом расплачивается за нее. Вы что-то еще хотите спросить?
— Да. Хочу. — Мещерский тоже встал. — Неужели это действительно приятно, когда вас истязает вот такая женщина?
— Нет. Но должно пройти время, прежде чем начинаешь понимать, насколько это неприятно и…
— Смешно, да? — Мещерский сейчас говорил тоном Кравченко.
— Смеха в этом мало, Сергей, — Корсаков снова тяжко вздохнул. — И стыдно. Но это поначалу, потом стыд исчезает. И становится только страшно. Действительно страшно. За всех нас.
Кравченко, спускавшийся по лестнице, увидел выходящего из зала Корсакова — тот направлялся в кухню. Окликать его Кравченко не стал. Не стал он разыскивать в этом мрачном и тихом доме и Мещерского. Хотелось побыть одному в этой давящей тишине. Он открыл двери гостиной — сюда так никто еще и не входил. Кругом царил беспорядок, оставшийся после отъезда милиции.
Он стоял и смотрел на телевизор, на кресло, на камин, полный золы, на истоптанный грязный ковер, на засохшие, скрюченные ветки рябины в напольной вазе, и внезапно ему стало, быть может, впервые за эти дни, по-настоящему страшно. Он почувствовал — всей кожей, каждым нервом своим, каждой клеточкой и жилкой, — что в этой вот пустынной и разгромленной комнате, в этом гулком притихшем доме клубится нечто грозное и тяжелое, беспощадное и душное. Нечто, от которого не хватает воздуха легким и сердце пускается вскачь бешеным судорожным галопом — только бы убежать, укрыться, только бы спастись…
«Вот оно что значит, оказаться под одной крышей с убийцей, — подумалось и Кравченко. — Вот оно каково приходится. Боже мой, а ведь Серега в ту ночь это самое почувствовал первым. Он его почувствовал. Того, кто не спал в ту ночь и шел по дому. Того, кого до сих пор мы так и не узнали».
Глава 33КОГДА ВСЕМ СТАНОВИТСЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТРАШНО
Что больше всего запомнилось Сергею Мещерскому из того длинного и томительного временного отрезка (вечер, ночь, утро), после которого им стало действительно страшно, потому что они внезапно ощутили свое полнейшее бессилие перед судьбой? Если бы его спросили, сначала он бы ответил: ничего — последующие жуткие события напрочь стерли из памяти все впечатления.
Потом, наверное, в его измученной голове всплыло бы все-таки нечто яркое, шумное, нелепое и совершенно неприемлемое для той напряженной и настороженной атмосферы, витавшей в доме перед этим новым неожиданным кошмаром, — а именно: гремящая магнитола в траве, поднимающаяся над озером тихая зеленая луна, тускло-золотистая листва, темная хвоя. «Pet Shop Boys», выплескивающие с пленки песню за песней, хит за хитом, раскатистая дробь ударника — и Алиса, отплясывающая какой-то дикий бесшабашный танец: белобрысые волосы и клетчатая юбка — веером, вместо туфель на тонких взбрыкивающих ножках — увесистые белые кроссовки, куртка брошена на ветки кустарника, и глаза — сумасшедшие, торжествующие, пустые и.., полные слез.
А еще ему наверняка вспомнился бы и Агахан Файруз.
Потому что именно его Мещерский видел входящим в спальню Марины Ивановны около половины двенадцатого вечера: Александра Порфирьевна, отвозившая на столике-каталке Зверевой поздний ужин, сообщила, что та перед сном желает переговорить со своим секретарем.
А наутро они с Кравченко проснулись без четверти восемь. В половине десятого следовало уже выезжать: туда, куда их вызывали, лучше было не опаздывать.
После душа Кравченко (он, как всегда, собрался быстрее) в коридоре столкнулся с Новлянским. Тот нес из своей ванной пластиковое ведро с горячей водой — наверняка собирался мыть машину. На этот раз одной «Хондой» в поездке обойтись было бы трудно.
— Марина Ивановна еще спит? Не вставала? — интимно понизив голос, поинтересовался Кравченко.
Пит что-то буркнул. Но когда Кравченко уже спускался по лестнице, не выдержал — окликнул:
— Вадим, подожди! Это.., такое дело… Ее вообще-то разбудить надо… Вернее, их. А я.., а мы…
Кравченко про себя усмехнулся: домочадцы остерегаются снова нарушить уединение вдовы. (В тот миг он был абсолютно уверен, что Шипов-младший, несмотря на свои вчерашние расстройства и разочарования, все-таки провел и эту ночь в постели вдовы. А куда он денется, раз попробовал?) — Мне самому разбудить Марину Ивановну? — спросил он невозмутимо.
— Д-да, пожалуйста. — Пит даже до вежливости снизошел. — Я не хочу туда к ним сам… И тетю Шуру не хочу просить… В общем, Марина сердится на нас. А когда она сердится…
Кравченко легко сбежал по ступенькам. Сердится… Пит скажет тоже, лучше б молчал. Он прошел по коридору, обогнал домработницу, уже катившую сервированный столик. В холле перед белыми дверями набрал в грудь побольше воздуха и громко постучал.
— Марина Ивановна, вы не забыли? Нам сегодня всем надо ехать, пора вставать! — Фраза вышла не ахти какой складной, но это от волнения. (Он и сам этому удивился: чего волнуешься-то? Баб, что ль, не видел?) Тишина.
— Марина Ивановна, пора. Вставайте. — Тишина. — Можно? — Он нажал на ручку, дверь подалась — открыто.
Тут из музыкального зала вышел Зверев. Держался он поодаль, но смотрел и слушал очень даже внимательно.
Кравченко открыл дверь и…
И едва не захлопнул. Сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, вниз… А в ушах лупили и грохотали молотки какой-то чертовой кузницы: это хлопали об пол тарелки — заглянувшая в спальню домработница не смогла удержать их в руках.
Спустя несколько часов, когда Кравченко уже давал показания, его беседа с помощником прокурора, отраженная в протоколе допроса, выглядела примерно так:
— Расскажите, что произошло непосредственно перед тем, как вы обнаружили тело?
— Не произошло буквально ничего необычного. Это было просто утро — и все. Я встал, принял душ, оделся и…
— Сергей Мещерский, ваш знакомый, что делал он?
— То же самое, что и я — мы оба собирались в прокуратуру. К вам.
— А ночью он не покидал вашей комнаты?
— Без сомнения, не покидал.
— Откуда же вам это известно? Вы же спали. Или… нет?
— Я спал. Но если бы Сергей выходил, я бы это непременно услыхал. Я повторяю и настаиваю: Сергей всю ночь находился в комнате. И я тоже. Мы никуда не отлучались и не разлучались ни на минуту.
— Чрезвычайно длинный ответ на мой коротенький вопрос, Вадим Андреевич.
— Отвечаю как умею.
— Ну хорошо. Итак, сегодня утром, по вашим словам, вы отправились будить гражданку Звереву. Что же, она не в состоянии даже сама подняться в нужное время? У нее в спальне нет будильника?
— Меня попросили ее разбудить.
— Кто попросил?
— Петр Новлянский.
— А почему он сам этого не сделал?
— Он собирался мыть машину.
— Я читал его первый допрос после убийства Шилова.
Тогда гражданин Новлянский тоже, кажется, мыл свою машину. Какое странное тяготение к чистоте в то время, когда вокруг убивают людей. Вы не находите?
— Я заметил, что Новлянский очень аккуратен.
— Так, понятно. Ну, расскажите, что вы увидели, войдя в спальню гражданки Зверевой?
Пауза. Если бы этот допрос записывался на пленку, ее намоталось бы много, прежде чем снова зазвучал голос свидетеля — В. А. Кравченко: тусклый голос, лишенный всякого выражения. Голос человека, упавшего духом.
— Я увидел, что.., что она, гражданка Зверева, лежит на кровати.
— Опишите позу, в чем она была одета? Поточнее.
— Она была в ночной рубашке желтого цвета из какого-то блестящего материала. Красивые кружева… Она лежала на спине. Укрытая одеялом, нет — у нее только ноги были прикрыты… На ее лице я увидел подушку. Я понял, что этой подушкой ее и задушили.