— Вы очень догадливы, Вадим Андреевич. А вы сами что-нибудь трогали, перемещали какие-нибудь вещи, пока находились в спальне?
— Ничего не перемещал. На полу возле кровати валялся ее парик, я через него перешагнул. А дотрагивался я только до ручки двери.
— Однако ваши отпечатки обнаружены нами и на дверном косяке, и на подоконнике, и на прикроватном столике.
— Возможно, я до всего этого дотрагивался вчера утром, а не сегодня. Вчера мы все находились в спальне Марины Ивановны и при нашей общей беседе присутствовал " старший оперуполномоченный Сидоров.
— О чем же шла беседа?
— Я не готов отвечать на этот вопрос. Спросите об этом у сотрудника милиции.
— Хорошо, к этому мы вернемся позже. А что еще вы увидели в спальне?
— Еще? Задернутые шторы, на столике — чашка. Чай на донышке. Она таблетки запивала, видимо… Никакого особого беспорядка. Даже тапочки ее стояли очень ровно на ковре. Все было обычно, кроме.., этот ее поясок от халата…
— Минуту. О нем позже. Ключ, что с ним?
— Торчал в замке — она обычно запиралась изнутри.
— Но когда вы постучали, дверь оказалась незапертой?
— Да, я толкнул, и дверь открылась.
— В котором часу вы вчера вечером легли спать?
— В начале первого. Заснул около двух, наверное. Сергей тоже.
— Говорите за себя. Вы читали?
— Нет, просто лежал. Потом уснул — даже не заметил как. Устал. Вчера у всех нас был тяжелый день.
— А когда последний раз вы видели потерпевшую?
В котором часу?
— Вчера утром. Около одиннадцати.
— Она что, со вчерашнего дня почти целые сутки не выходила из спальни?
— Нет, не выходила. Ей нездоровилось. После ужина она сообщила через домработницу, что хочет переговорить с секретарем.
— Вы видели, как гражданин Файруз покидал ее спальню?
— Нет.
— А кто-то еще при вас, кроме домработницы и секретаря, входил к гражданке Зверевой?
— При мне больше никто. Она вообще никого не хотела видеть.
— Почему же?
— Я же сказал — ей нездоровилось, вчера к ней даже «Скорая» приезжала, можете проверить.
И снова длинная пауза в разговоре. Затем новый вопрос помощника прокурора:
— Теперь о поясе от ее халата. Где он был, когда вы вошли?
— Вы же сами видели, где.
— Отвечайте, пожалуйста.
— Это было самое первое, что бросилось мне в глаза тогда… Даже не труп на постели, не подушка на ее лице, а… У нее есть халат.., был… Алый такой, под цвет покрывала. Так вот. Пояс от него был перекинут через.., ну, на люстре такие штуки, чтобы подвески хрустальные держать, — гнутые, бронзовые. Пояс свисал с люстры. А на одном из его концов была завязана петля.
Говоря про пояс, Кравченко вспомнил, как, вылетев из спальни, он сразу рванул наверх в комнату Шипова-младшего. Пока снизу слышались крики, вопли, рыдания Александры Порфирьевны, он, не теряя ни секунды, сдернул парня с кровати (тот вроде спал или делал вид), схватил за горло и…
— Это ты был у нее ночью?!
— Пусти! Ты что, сдурел? — Шипов со сна не понимал или опять же делал вид…
— Был, ну?!
Короткая схватка: Шипов не любил, когда его брали за горло. Но Кравченко было наплевать, что он любит, а чего не любит. И потом, в отличие от хрупкого и маленького Мещерского, он (слава богу, ни ростом, ни силой бог не обидел) даже не считал гитлерюгенда серьезным противником — мал еще, подрасти надо сначала.
Через пару секунд парень начал задыхаться.
— П-пусти, т-ты что.., я…
— Ты был у нее ночью?
— Нет.
Кравченко ослабил хватку, Шипов судорожно закашлял, задышал как астматик. И тут Кравченко прошипел ему в самое ухо:
— Тогда пойди полюбуйся, как ее прикончили! Она мертва, слышишь? Ее задушили подушкой. И тебе никто теперь не поверит, что ты не спал с ней и этой ночью, мальчишка!
Он долго потом помнил и взгляд Шилова — ужасный, дикий, нечеловеческий. Так смотрят и не звери даже, а привидения, в которых мы не верим.
— Ну, что скажешь мне? Что? — Он бешено тряс его, голова Шилова моталась, как у куклы. — Сейчас менты приедут. Они не так с тобой разговаривать будут!
— Я.., не был.., у нее…
— Она тебя связывала? Ну? Отвечай! Приди в себя, отвечай быстро! Она связывала тебе руки поясом от красного халата, прежде чем…
— Я не понимаю… Дай я сяду.., пожалуйста…
— Я сказал: приди в себя! Времени нет! Ну?
— Она.., меня не связывала… Пусти меня.., ну, пожалуйста… Она меня не связывала. Слышишь, ты… Я хочу к ней, где она, отпусти меня! Я не убивал! Ты слышишь меня?! Нет, нет, нет, нет!!!
Эти «нет» выталкивались из его горла, как кровь из вены…
Воспоминания прервал новый вопрос помощника прокурора, вопрос, заданный самым сухим и будничным тоном:
— А как вы, Вадим Андреевич, восприняли этот нелепый жест убийцы — пояс на люстре? По-вашему, это что-то вроде попытки подвесить труп? Инсценировка самоубийства?
— Но пояс даже завязан не был — просто перекинут: один конец свободный болтается, а на другом петля. Куда же вешать? Это было нечто вроде.., демонстрации.
— Демонстрации? А чего именно?
— Пока не знаю. Но в тот миг я это воспринял именно так.
— Этим вы хотите сказать, что мы имеем дело с психически больным человеком?
— Нет. Убийца прекрасно осознает то, что он творит, Этот человек не болен. Но то, что он одержим, — для меня уже бесспорный факт, гражданин следователь.
Глава 34РАЗОРВАННЫЙ ШАРФИК, АЛАЯ ПЕТЛЯ
— Все. Я сказал — все. Никаких эмоций. Никаких соплей. Ничего. Иначе будет только хуже. — Звонкая злая фраза. Ответом — молчание.
Вот уже час, как они находятся в своей комнате наверху. Кравченко сидит на подоконнике. Мещерский — на краешке кресла, прямой, точно аршин проглотивший, неподвижно уставившийся в пустоту. Кравченко говорит, говорит. Мещерский якобы слушает, но различает одни только звуки — не слова. На часах без четверти три. Позади долгие часы допросов: сразу же после приезда опергруппы домочадцев Зверевой уже в который раз развели по разным комнатам и все долбили, долбили…
В доме снова полно народу: местные стражи порядка, прокуратура почти в полном составе, областное начальство, ждут кого-то из Питера, представители РУОНа, ФСБ (к чему, господи ты боже мой — но порядок есть порядок: больше народу — больше ума. Наверное, может быть…).
Обрывки разговоров, слухи: "…Дело принимает к производству Генеральная прокуратура.., ну, такая знаменитость, мировое имя.., кому-то надо за все это отвечать…
Только что звонили в Москву… Поставлено на контроль у министра… Помощник лично докладывал, да… Звонили с телевидения… К месту происшествия до особых распоряжений никого из посторонних, особенно представителей прессы, не допускать! Никакой информации… И надо же случиться такому скандалу! И это в то самое время, когда в Карелию на отдых собирается сам президент… Она была вхожа в самые высокие сферы… Да, последнее время жила за границей, иностранное подданство… Ее же только вчера по телевизору показывали! Как же такое возможно? Ну и вырастила семейку…"
— Я предупреждал: тут настанет ад. — Кравченко с тоской посмотрел в окно. — Сегодня по всем каналам наш бардак будут транслировать. Налюбуемся еще. Все. Конец этому дому.
Мещерский вспомнил, как всего минут за десять до Приезда милиции Пит Новлянский с перекошенным лицом схватил его за плечи, втолкнул в столовую и зашипел на ухо, всхлипывая и давясь словами:
— Молчи о том, что тут было вчера! Молчи ради бога.
Ментам ни слова. Я заплачу сколько скажешь. И тебе, и ему — только молчите с Вадькой. Я этому капитанишке тоже глотку заткну — дам столько, сколько он за всю жизнь не заработает, только… О ней ни слова, поняли?! Иначе…
Знаешь, что будет иначе с ней, с ее именем, ее памятью?
Ведь она же тебе нравилась, я по глазам твоим это всегда видел — великая, редкая, божественная женщина. А знаешь, что они сделают с ней, если узнают? Тебе рассказать, что было, когда умер Нуриев? Рассказать? Какую грязь они все стали на него лить. Обрадовались, суки! Насобирали кучу мерзости, тиснули в своих книжонках… И так было всегда, со всеми великими, непохожими на других, непохожими на это быдло… И с ней, с Мариной, будет так же, если кто-то вякнет, если только слух, тень слуха просочится! Ведь у нее было столько завистников: на словах-то все превозносили, а за глаза… Им ведь, всей этой бездарной любопытной сволочи, этому быдлу, только такое и надо: она, мол, ничем не лучше нас, даже хуже… Они же не упустят такого кайфа. Они втопчут ее в грязь, прикрываясь своим лицемерным сожалением и «пониманием». И наша семья, ее семья… — Он задыхался. — Ну я прошу тебя, умоляю — молчи!
— Я ничего никому не скажу про это. Вадим тоже — ручаюсь. — Мещерский поморщился: он не верил ни единому слову этой бешеной истерики. — Но есть еще Егор, Дима. А потом, с Сидоровым…
— С ментом я улажу, были бы деньги! Димка будет молчать, он все понимает, он не дурак. А этот, — Пит был, видимо, не в силах произнести имя Шипова. — Ему я уже сказал: откроешь рот — убью, со дна морского достану.
Мещерский с содроганием смотрел в это искаженное яростью лицо: «Если ты убийца, Пит, — ты настоящий выродок, но и настоящий артист».
— При обыске в ее шкафу, Петя, найдут все то, что доставляло ей такое удовольствие, — сказал он с какой-то даже мстительной строгостью. — Найдут и сделают выводы. В милиции толковые на этот счет люди работают. Подожди, куда ты? Я не советую тебе сейчас рыться в ее вещах! Не смей там ничего брать, иначе будет только хуже!!
— Здесь произошло то, что, видимо, давно уже готовилось, — Кравченко повысил голос. — Сережа, ты слышишь меня? О чем задумался? Я говорю: мы ошиблись в самом главном — основной жертвой изначально была Зверева, а не кто-то другой. Наши официальные сыщики-следователи это, думаю, тоже уже поняли. — Он смотрел из окна на то, как из дома на носилках выносили тело, прикрытое простыней, на лица наблюдавших за выносом сотрудников милиции. — Но все дело в том, что, несмотря на весь этот официозный шум и гам, воз и ныне там. Даже если им сейчас взбредет в голову кого-то