Эдвин снова подергал запертую дверь.
Вправду ли он побывал наверху? Может, это был сон? Не привиделся ли ему этот необъятный, наполовину зеленый, наполовину голубой простор?
А если Бог видел его поступок? Эдвин содрогнулся. Бог, построивший этот дом, бревно за бревном. Бог, который курил таинственную черную трубку и держал магическую блестящую тросточку для прогулок. Бог, который создал Эдвина и этот Мир, Бог, который, быть может, наблюдает за Эдвином и сейчас.
Он огляделся.
– Я не ослеп, – проговорил он благодарно. – Я все еще не ослеп.
В половине десятого, спустя добрых полчаса, он постучался в дверь Школы.
Дверь распахнулась.
– Доброе утро, Учительница.
Учительница Гранли посторонилась.
– Ты опоздал, Эдвин.
– Простите.
Учительница выглядела как обычно. На ней были серебряные очки и серые перчатки.
– Входи, – пригласила она.
За нею, в отсветах камина, лежала страна книг. Стены, сложенные из книг, и камин, такой просторный, что в нем можно встать в полный рост, и пылающее полено, чтобы не мерзнуть.
Дверь за взволнованным мальчиком закрылась.
Здесь бывал Бог. Некогда он сидел за этим вот столом. Ходил по этому полу, трогал эти книги. Набивал табаком эту трубку, раскуривал. Стоял и глядел в то окно. Это была комната Бога, и она хранила его запах – в начищенном дереве, в кожаном кисете, в серебряных шпорах.
Лицо Эдвина сделалось бледной спокойной маской.
Здесь сердце у него начинало биться размеренней. Здесь он отдыхал. Голос Учительницы пел, как арфа, о Боге, о прежних днях, о Мире, о том, как перевернула его решительность Бога, потряс Его ум. Учительница рассказывала о тех днях, когда Его пальцы наметили на бумаге остов Мира; карандашная черточка тут, твердое слово там, краткие наметки, а дальше – бревна, гвозди, штукатурка, обои, хрусталь. На карандашиках под стеклом все еще хранились отпечатки Его пальцев. Учительница никогда их не касалась. «Эти отпечатки нужно хранить!» – говорила она.
Здесь, на Верхних землях, Эдвин изучал, чего ждут от него и от его организма. Он должен вырасти в Нечто. Должен пахнуть, как Бог, говорить, как Бог; однажды он, высокий, темный, бледный от злобы, встанет у окна и огласит весь дом своим криком. Ему предстоит самому сделаться Богом, и ничто не должно этому помешать. Ни небо, ни деревья, ни Твари за деревьями.
Учительница скользила по комнате, как туман.
– Почему ты опоздал, Эдвин?
– Не знаю.
– Я повторю: почему ты опоздал?
– Потому что. – Чтобы не смотреть на Учительницу, он уставился в пол. – Я нашел дверь. Она была открыта. Одна из тех, куда нельзя.
– Дверь!
Учительница Гранли растерянно рухнула в большое резное кресло; очки ее поблескивали, отражая свет камина. Внезапно взгляд ее сделался беспокойным, словно она поняла или почти поняла, но испугалась.
У Эдвина в глазных впадинах собирались капельки пота.
– Да, я вошел, – произнес он тут же, торопясь с этим покончить.
– Я не сделаю тебе ничего плохого, – сказала она. – Ничего плохого не сделаю. Скажи только, которая дверь, где. Такого не должно быть, чтобы она стояла открытой.
Они всегда были друзьями. Неужели дружбе пришел конец? Он все испортил? У Эдвина защипало в глазах.
– Дверь рядом с дали-пикассовскими. Там был солнечный свет и ступени, и я забрался наверх. Простите, я виноват, очень виноват, – взмолился он несчастным голосом. – Не говорите маме, пожалуйста, пожалуйста!
Учительница сжалась в кресле, лицо ее тонуло в сером капюшоне, только слабо поблескивали очки.
– И что ты видел? – спросила она.
– Большую голубую комнату.
– Правда?
– И зеленую! И ленты! – Он старался говорить небрежным тоном, но каждым словом выдавал свое волнение и любопытство.
– Ленты?
– Ленты, а по ним бегали жуки. Вроде божьих коровок, что ползали у меня по руке.
– И по лентам бегали жуки, – повторила она, словно это была последняя соломина.
От ее тона наворачивались слезы. Она как будто потеряла что-то очень ценное. Эдвину хотелось, чтобы она повеселела.
– Но я там был совсем недолго, – торопливо заверил он. – Я сразу сошел вниз, захлопнул дверь и сам запер. И больше я наверх не собираюсь!
– Правда? – От губ, слабо шевелившихся в глубине капюшона, исходило недоверие.
– Правда-правда.
– Но ты видел, – усталым голосом произнесла Учительница, – и теперь захочешь увидеть больше.
– Мэм?
Она помотала головой. Потом склонилась и задала вопрос, на который, судя по тону, хотела получить отрицательный ответ:
– И… тебе понравилось то, что ты увидел?
– Мэм?
– Голубая комната, дитя, голубая комната, она тебе понравилась?
– Не знаю. – Он забеспокоился, стараясь не думать. Но потом ему пришло на ум решение, выход. – Я испугался.
У Учительницы явно отлегло от сердца.
– Да?
– Да. Она была такая большая!
– Она и вправду большая, Эдвин, слишком большая, неуютная, не то что этот мир, и там не знаешь, чего ожидать, Эдвин, запомни.
– Хорошо, – задумчиво отозвался Эдвин.
– Но зачем же ты взобрался по лестнице, зная, что в дверь нельзя входить?
Он знал ответ, но, трепеща, все же скрыл.
– Не знаю.
– Но причина должна быть.
Огонь расцвел, увял и снова расцвел в камине; Учительница Гранли ждала долгих десять секунд. Под конец он сунулся в небольшой тайничок у себя в мозгу, извлек оттуда причину и, не глядя на Учительницу, очень тихо проговорил:
– Мама.
– Твоя мать? Она тебя… огорчает?
– Не знаю, о, не знаю, – заныл он. Лучше всего будет, пожалуй, поплакать, поделиться с кем-то и на этом успокоиться. – Она… она… – выдохнул он и сиротливо обхватил прижатые к животу колени. – Она странная, совсем странная.
– Нервная?
– Да, да.
– Раздражительная, требовательная, строгая, нетерпеливая – такая?
Не в бровь, а в глаз. Эдвин не стал противоречить.
– Да.
Это был ужасный грех, допустить такие мысли о своей матери, и он, хныкая, закрыл лицо руками и плакал и кусал пальцы, пока они не сделались мокрыми и липкими. Однако слова эти произнес не он, их произнесла она, а ему осталось только соглашаться и рыдать:
– Да, да, о да!
– Она странно суетится, так? Прикрикивает на тебя, глаз не спускает? А тебе иногда хочется… побыть одному?
Да, все так! Как ни печально, ведь он любил Мать всей душой!
– И поэтому тебе хочется убежать подальше? Ей нужно знать каждую твою мысль, контролировать каждый поступок?
Можно было подумать, Учительница прожила миллион лет.
– Мы учимся, – устало проговорила она, обращаясь к себе. Порывисто вскочив с кресла, пошла к столу (серое одеяние колыхалось и шелестело на ходу), взяла карандаш и бумагу и начала писать. – Мы учимся, но, боже мой, медленно и очень трудно. Думаем, что делаем все правильно, и при этом постоянно губим свой план. – Она быстро подняла глаза. Перехватила любопытный взгляд его мокрых глаз. – Ты растешь? – проговорила она не столько вопросительно, сколько веско-утвердительно. Она закончила записку. – Отнеси это маме. Тут сказано, чтобы она каждый день на два часа отпускала тебя порезвиться, где тебе вздумается. Но только не за порогом дома. – Она замолчала. – Ты меня слушаешь, дитя?
Эдвин вытер слезы.
– Учительница, мама мне врала? О том, что снаружи, и о Тварях?
– Посмотри на меня. – Он посмотрел. Она чуть сдвинула свой капюшон. – Я была тебе другом и ни разу тебя не шлепнула, а твоей матери иногда приходилось. Но обе мы здесь затем, чтобы помочь тебе понять. Мы не хотим, чтобы ты погиб, как погиб Бог.
Отблеск камина омыл ее лицо.
У Эдвина вырвался судорожный вздох.
Лицо было знакомое. Черты размыты светом камина, но видны.
Она походила на его мать!
Сердце подпрыгнуло у него в груди.
Она заметила его волнение.
– Ты что-то хотел сказать?
– Свет. – Он посмотрел на огонь и вновь на ее лицо, под его взглядом капюшон дернулся, лицо исчезло в черноте. – Вы похожи на маму. Я, наверное, глупости говорю.
Она быстро подошла к книжным полкам, взяла книгу.
– Ты же знаешь, женщины все похожи друг на друга, – сказала она, теребя книгу. – Не думай об этом. – Она дышала учащенно. – Вот. – Протянула ему книгу. – Читай первую главу этого Дневника.
Эдвин стал читать. Огонь гудел и пускал искры в дымоход, серый капюшон, вернувшийся на место, спокойно кивал, лицо в нем походило на язык в торжественном колоколе. Пламя камина высветило тисненую фигурку животного на какой-то из книг. Страницы этих книг подверглись цензуре: иные порезаны бритвой, иные вырваны, строчки зачеркнуты чернилами или стерты, уничтожены все картинки. Книги заклеенные, книги, запертые в бронзовом футляре – а то Эдвин увидит, прочтет, поймет. Он читал из Дневника:
«Вначале был Бог, создавший Мир, со всеми его коридорами, комнатами, низинами и нагорьями. Себе на радость, собственными руками, Он произвел на свет любящую жену и, много позднее, отпрыска Эдвина, которому было назначено по прошествии лет и самому сделаться Богом…»
Учительница кивала, Эдвин читал дальше.
Он спустился по перилам и, запыхавшись, вбежал в Гостиную.
– Мама!
Мать лежала в пухлом красно-коричневом кресле, похожая на изделие из костяного фарфора. Она тяжело дышала и обливалась потом, как после пробежки.
– Мама, ты вся мокрая!
– А, привет. – Она глядела укоризненно, словно по его вине спешила и вспотела. – Ничего, ничего. – Она притянула его к себе и расцеловала. – Прости, дорогой. Я нехорошая. А у меня для тебя сюрприз. Скоро твой день рождения!
– Уже? Прошло всего десять месяцев.
– Все равно, завтра у тебя праздник. Да свершится чудо. Я так говорю. А все, что я говорю, правда, мой дорогой.
– И мы откроем еще одну комнату? – Эдвин был ошеломлен.
– Четырнадцатую! А на следующий год – пятнадцатую, и так до двадцать первого дня рождения, когда мы откроем самую важную комнату и ты станешь хозяином Дома, Богом, Отцом, Повелителем Мира!