Неистовый взмах.
И Гитлер вторгся в Чехословакию.
Лезвие пело, влажно алея.
Пала Польша.
Зерна так и летели, зеленые, направо и налево.
Бомбы рушили Лондон, рушили Москву, рушили Токио.
А лезвие все вздымалось, резало, крушило с яростью человека, кто имел и потерял близких и кому все равно, как поступить с этим миром.
В каких-то нескольких милях от магистрали, по ухабистой проселочной дороге, ведущей в никуда; в каких-нибудь нескольких милях от забитого транспортом калифорнийского шоссе.
Раз в кои-то веки с автомагистрали съезжает ветхий драндулет и тормозит в конце грунтовой дороги у обгорелых руин белого домика, чтобы спросить дорогу у фермера, который день и ночь, безумно, неистово, нескончаемо трудится на пшеничном поле.
Ни помощи, ни ответа они не получают. Прошли годы, но фермер все еще по горло занят; он все еще режет и крошит пшеницу, зеленую вместо спелой.
И Дрю Эриксон идет с косой все дальше, и в глазах его горит безумный огонек. Все дальше, дальше и дальше.
Поиграем в «отраву»
Weird Tales
Июль 1947
Дело в том, что меня очень интересовали эти бетонные плиты. Я каждый раз перепрыгивал через них по дороге в школу – перепрыгивал, чтобы не отравиться. Это вошло у меня в привычку. По дороге в школу главное – не соскучиться, вот и прыгаешь, а через годы, когда сюда вернешься, вспомнишь об этом и видишь: они на прежнем месте, люди, что «похоронены» под тротуаром. Там ведь помечены фамилии [изготовителей]. Это мне, наверное, и вспомнилось – и случился рассказ.
– Ненавидим тебя!
Шестнадцать мальчиков и девочек налетели со всех сторон на Майкла. Майкл взвизгнул. Перемена кончилась, все возвращались в классную комнату, но учитель, мистер Говард, еще не появлялся.
– Ненавидим!
Шестнадцать мальчиков и девочек, теснясь, толкаясь и пыхтя, подняли оконную раму. Внизу виднелся тротуар, до него было три этажа. Майкл отбивался.
Майкла схватили и вытолкнули в окно.
В класс вошел учитель, мистер Говард.
– Погодите! – крикнул он.
Майкл пролетел три этажа. Майкл умер.
Мер никаких не последовало. Полицейские выразительно пожимали плечами. Детишкам по восемь-девять лет, разве они понимают, что делают. Так вот.
На следующий день у мистера Говарда случился срыв. Отныне и навсегда он отказался учить детей. «Почему?» – спрашивали друзья. Мистер Говард не отвечал. Он помалкивал, и только глаза у него жутко сверкали. Как-то впоследствии он заметил, что, если бы сказал правду, его бы приняли за сумасшедшего.
Мистер Говард уехал из Мэдисон-Сити. Он поселился в соседнем небольшом городке, Грин-Бэй, где прожил семь лет на гонорары за рассказы и стихи.
Он не женился. Те немногие женщины, с которыми он сближался, неизменно хотели… детей.
На седьмой год его добровольной отставки, осенью, заболел добрый приятель мистера Говарда, тоже учитель. Подходящей замены не нашлось, вызвали мистера Говарда и постарались ему внушить, что он просто обязан взять на себя руководство классом. Поскольку речь шла о паре-тройке недель, мистер Говард, к несчастью, согласился.
– Иной раз, – объявил мистер Говард в тот сентябрьский понедельник, меряя шагами классную комнату, – иной раз я готов поверить, что дети – это захватчики, явившиеся из другого измерения.
Он остановился и скользнул блестящими темными глазами по немногочисленным детским лицам. Одну руку, сжатую в кулак, он прятал за спиной. Другая, как белесый зверек, взобралась по лацкану пиджака, потом сползла обратно и принялась поигрывать очками на ленточке.
– Иной раз, – продолжил мистер Говард, глядя на Уильяма Арнольда, и Рассела Ньюэлла, и Дональда Бауэрза, и Чарли Хенкупа, – иной раз мне верится, что дети – это маленькие чудовища, которых выгнали из ада, потому что у дьявола лопнуло терпение. И что я знаю точно: чтобы исправить их варварские умишки, пригодны любые меры.
Большую часть этих слов мытые, а равно и немытые уши компании, включавшей в себя Арнольда, Ньюэлла, Бауэрза и прочих, воспринимали впервые. Однако тон внушал страх. Девочки прижались к спинке стула, пряча косички, а то как бы учитель не воспользовался ими, как шнуром колокольчика, чтобы вызвать темных ангелов. Все, как загипнотизированные, уставились на мистера Говарда.
– Вы – иная раса, строптивая, с непонятными целями и взглядами. Вы не люди. Вы – дети. Поэтому, пока не станете взрослыми, извольте помалкивать и слушать старших.
Замолкнув, он опустил свое элегантное седалище на стул за опрятным, без единой пылинки, столом.
– Живете в мире фантазий, – нахмурился он. – Что ж, здесь фантазиям не место. Скоро всем станет ясно: линейкой по рукам – это реальность, а никакие не фантазии, не чары фей и не выдумки Питера Пэна. – Мистер Говард фыркнул. – Что, испугались? Ага. Очень хорошо! Отлично. Так вам и надо. Вы должны усвоить, что к чему. Я вас не боюсь, зарубите себе на носу. Я вас не боюсь. – Рука его дрогнула, и он, под взглядами класса, подался назад. – Так-то! – Он уставился в дальний конец комнаты. – О чем это вы шепчетесь там, на задах? Некромантию какую-то замышляете?
Одна из девочек подняла руку.
– Что такое «некромантия»?
– Это мы обсудим потом, а сейчас пусть наши юные друзья, мистер Арнольд и мистер Бауэрз, объяснят, о чем они шептались. Ну, молодые люди?
Дональд Бауэрз встал.
– Вы нам не нравитесь. Вот все, о чем мы говорили. – Он снова сел.
Мистер Говард поднял брови.
– Правда, откровенность мне по душе. Спасибо, вы были честны. Но притом это и вопиющая дерзость, а дерзости я не потерплю. После школы вы на час останетесь и вымоете столы.
После занятий, шагая домой по падавшим под ноги осенним листьям, мистер Говард наткнулся на четырех своих учеников. Он крепко стукнул тростью по тротуару.
– Чем это вы занимаетесь, дети?
Мальчики и девочки вздрогнули, словно удар пришелся по ним.
– Ой. – Другого ответа им в головы не пришло.
– А ну выкладывайте, – потребовал учитель. – Чем вы занимались, когда я подошел?
Уильям Арнольд отозвался:
– Играли в отраву.
– В отраву? – Учитель скривился. В его голосе слышался настороженный сарказм. – Отраву, отраву, играли в отраву. Ладно. И как в нее играют?
Уильям Арнольд неохотно пустился бежать.
– Сию минуту вернись! – закричал мистер Говард.
– Я просто показываю. – Мальчик перепрыгнул через бетонную плиту на тротуаре. – Вот так мы играем в отраву. Когда на пути покойник, мы через него перепрыгиваем.
– Да ну?
– Если ступишь на могилу, значит, ты отравлен, падаешь на землю и умираешь, – развеселым тоном объяснила Изабел Скелтон.
– Покойники, отравленные могилы, – фыркнул мистер Говард. – Откуда вы взяли этих покойников?
– Видите? – Клара Парис указала учебником арифметики. – На этом месте имена двух мертвецов.
– Ха-ха. – Мистер Говард прищурился. – Да это просто фамилии подрядчиков, которые замешивали бетон и строили тротуар.
Изабел с Кларой ахнули и обратили возмущенные взгляды на мальчиков.
– А вы говорили, это могильные камни! – выкрикнули они почти одновременно.
Уильям Арнольд потупился.
– Ну да. Так и есть. Почти. Как бы. – Он поднял глаза. – Поздно уже. Мне пора домой. Пока.
Клара Парис всмотрелась в две фамилии, мелким шрифтом впечатанные в тротуар.
– Мистер Келли и мистер Террилл, – прочитала она. – Так это не могилы? Никакие мистер Келли и мистер Террилл здесь не похоронены? Видишь, Изабел, я ведь десять раз тебе говорила.
– Ничего ты мне не говорила, – надулась Изабел.
– Намеренная ложь. – Трость мистера Говарда выстукивала нетерпеливую морзянку. – Чистой воды надувательство. Боже, мистер Арнольд, мистер Бауэрз, чтоб этого больше не было, поняли?
– Да, сэр, – пробормотали мальчики.
– Повторите громко!
– Да, сэр.
Мерным быстрым шагом мистер Говард двинулся прочь. Дождавшись, пока он скроется, Уильям Арнольд сказал:
– Хоть бы какая-нибудь птичка какнула ему прямо на нос…
– Пошли, Клара, поиграем в отраву, – с надеждой предложила Изабел.
Клара сморщила нос.
– Все настроение пропало. Я домой.
– Я отравился! – Дональд Бауэрз упал на землю и радостно затараторил: – Смотрите, я отравился! Гы-ы-ы!
Сердито фыркнув, Клара сорвалась с места.
Субботним утром мистер Говард выглянул в окно и узнал Изабел Скелтон: она что-то нарисовала мелом на тротуаре и, монотонно напевая, стала прыгать вокруг.
– А ну прекрати!
Стремительно выбежав из дома, мистер Говард едва не сбил девочку с ног. Он сгреб ее за плечи и бешено затряс, потом отпустил и замер, глядя на нее и рисунок.
– Я просто играла в классы. – Изабел утирала слезы.
– Знать ничего не хочу, здесь нельзя играть, – объявил учитель. Он наклонился и носовым платком стал стирать мел. – Ишь, ведьмочка малолетняя. Пентаграммы. Стишки и заклинания, а на вид все совершенно невинно. Боже, как невинно. Чертовка малолетняя! – Он замахнулся, но сдержал себя. Изабел, всхлипывая, убежала. – Беги, дура малолетняя! – ярился он. – Беги давай, доложи своей шайке, что затея сорвалась. Пусть придумают чего похитрей! Меня голыми руками не возьмешь, нет уж!
Ввалившись в дом, мистер Говард налил себе неразбавленного бренди и залпом выпил. Весь день, под каждым кустом, во всех тенистых уголках не умолкали голоса детей, игравших в прятки, камешки, шарики, запускавших юлу и пинавших консервные банки. Маленькие чудовища не давали ему ни минуты покоя. «Еще неделя такой жизни, – подумал он, – и я окончательно рехнусь. – Он прижал ладонь к ноющему лбу. – Боже, ну почему люди не рождаются сразу взрослыми?»
Прошла еще неделя. Учитель и дети все больше ненавидели друг друга. Ненависть росла не по дням, а по часам. Нервозность, взрывы гнева из-за выеденного яйца, а потом… молчаливое ожидание, и дети, забравшиеся на дерево за поздними яблоками, бросали сверху такие странные взгляды, и так печально пахла вступавшая в свои права осень, и дни становились короче, и ночи наступали слишком рано.