удто детки в ванне.
Анна, наложив правую руку на левую, медленно и бережно переплела дрогнувшие пальцы. Тусклый осенний свет, проникавший в комнату через залитое дождем окно, казался на ее пальцах струившейся блеклой водой, в толщу которой они были погружены и поочередно перебегали один над другим. Недолгая греза подходила к концу.
– Он – высокий и невозмутимый, с раскрытыми ладонями. – Анна показала, какой он высокий и как непринужденно выглядит в воде. – Она – маленькая, тихая, расслабленная. – Анна неторопливо провела правой рукой по левой. – Им обоим так чудесно, спешить некуда, времени хоть отбавляй, они это знают. – Анна выставила руки перед собой, завороженно на них глядя. Бросила взгляд на сестру, продолжая держать руки на весу. – Всегда лучше любить, когда любить можно долго, заботливо, не сломя голову. Они там могут любить сколько угодно и заботиться друг о дружке, потому как их никто не видит, некому на них прикрикнуть или изругать. Никто им не помешает. Разве что клочья бумаги проплывут мимо – или журнал какой-нибудь. Но даже если вдруг кто-то на них наткнется – они ведь мертвые!
Анну, казалось, очень обрадовало заново сделанное ею открытие. Она посмотрела на свои белые руки:
– Они мертвые, пойти им некуда, и никто им ничего не скажет. Они и ухом не поведут, если их заметят и закричат: «Гляньте! Мужчина и женщина, совсем голые, оба в воде – ну не ужас ли?» – Анна тихонько рассмеялась. – Они просто-напросто останутся у себя в воде, беспечно кружась один вокруг другого, и какое им дело, что о них скажут, кто как поглядит, и совсем не важно, кто именно – даже родители или, допустим, сестры. – Анна кивнула в сторону Джульет. – Помнишь этот детский стишок – как там? «Не боюсь я ремня, мне порка – чихня, и тебе не прикончить меня!» Только для этих мужчины и женщины иначе: «Тебе нас не воскресить!» Их надо было бы воскресить, оживить еще до того, как им скажут, что они грешны и порочны. Но никому это не под силу, слишком поздно. И в этом-то вся прелесть! И вот они там, ничто их не касается и ничто не тревожит, их тайное убежище – глубоко под землей, в недрах водостока, где их постоянно носит туда-сюда. Они касаются друг друга руками и губами, а когда попадают в створ на перекрестке улиц, течение бросает их навстречу – и вода обжигает их холодом! – Анна захлопала в ладоши. – Их ударяет об стену. Так они застывают на месте, прижатые друг к дружке – может быть, на целый час, а течение их слегка покачивает, и все распрекрасно. А потом… – Анна разъединила руки. – Потом, быть может, они путешествуют вместе, рука об руку, то всплывая, то погружаясь, беспечно и привольно, под всеми улицами, выделывая шальные антраша, когда их увлечет внезапный поток – она походит на вспышку белого огня, и он тоже. – Анна раскинула руки; окно окатывали дождевые брызги. – И вот они несутся по течению к морю, через весь город, по одному тоннелю и по другому, улица за улицей – Дженеси-авеню, Креншо, Эдмонд-Плейс, Вашингтон, Мотор-Сити, набережная, – и вот наконец оказываются в океане. Могут теперь направиться куда пожелают, по всему белому свету, на самой глубине, а позже вернуться обратно: через впускной шлюз водостока снова проплыть под городом, под дюжиной табачных лавочек и под четырьмя дюжинами винных, под шестью дюжинами бакалейных магазинов и под десятком театров, под железнодорожным вокзалом и под сто первым шоссе, под ногами тридцати тысяч прохожих, которые даже понятия не имеют и в жизни не думают о водостоке. – Голос Анны дрогнул, но вскоре снова выровнялся. – А потом – время идет, гром над улицей стихает. Дождь прекращается. Влажный сезон окончен. В тоннелях сверху покапает – и перестанет. Вода убывает. – Анна выглядела огорченной: казалось, это очень ее печалит. – Река впадает в океан. Мужчина с женщиной чувствуют, что вода мало-помалу опускает их на дно. И вот они там. – Анна в несколько приемов опустила руки на колени и с грустью, не отводя глаз, в них всмотрелась. – Они соприкасаются ногами, но из ног уходит жизнь, которую давала им вода извне. Они соприкасаются коленями и бедрами, но вот спадающая вода укладывает их рядом, бок о бок, и постепенно исчезает, а тоннель пересыхает. Остаются только маленькие лужицы и мокрые обрывки бумаги. И оба они так и лежат. Слабо и довольно улыбаясь. Они не шевелятся и совсем не стыдятся. Как детки, лежат рядом на сухом полу, и кожа у них тоже высыхает. Они едва-едва касаются друг друга. А наверху, по всему миру, светит солнце. Они лежат в темноте – и засыпают, до следующего раза. До следующего дождя. – Руки Анны лежали у нее на коленях, раскрытыми ладонями вверх. – Чудно́й мужчина, чудна́я женщина, – пробормотала она. Наклонила голову и крепко зажмурилась. Потом вдруг выпрямилась и впилась взглядом в сестру. – А ты знаешь, кто этот мужчина? – едко спросила она.
Джульет не ответила: уже минут пять она пораженно следила за сестрой. Губы у нее побелели, рот приоткрылся. Анна перешла на крик:
– Этот мужчина – Фрэнк, вот кто! А я – та самая женщина!
– Анна!
– Да, Фрэнк, и он там – внизу!
– Но Фрэнка нет, уже не первый год, и он точно не там, внизу, Анна!
Теперь Анна заговорила, не обращаясь по отдельности ни к кому, а словно бы ко всем сразу – к Джульет, к окну, к стене, к улице.
– Бедный Фрэнк! – со слезами восклицала она. – Я знаю – он ушел именно туда. В этом мире ему нигде не было места. Его матушка портила ему жизнь как только могла! Он увидел водосток и понял, какое это чудесное тайное убежище и что оттуда можно попасть в океан и странствовать по всему миру: все равно что вернуться в материнскую утробу, где было так уютно и укромно и где никто к тебе не придирается. О, бедный Фрэнк. И бедная, бедная Анна – никого у меня нет, кроме сестры. Ах, Джул, ну почему все так вышло – и почему я не удержала Фрэнка, пока он был тут! Но если бы я старалась его не отпустить, он бы взбунтовался – и я тоже, а тогда Фрэнк перепугался бы до смерти и удрал, как мальчишка, а я бы его возненавидела, если бы он ко мне притронулся. Господи, Джул, на что мы годимся!
– Прекрати сейчас же – слышишь, прекрати сию же минуту!
– Дождь идет уже три дня, и все это время я просидела здесь – и думала, думала. И когда сообразила, что Фрэнк там, внизу, то поняла, что ему там самое место, а когда открыла кран на кухне, то услышала, как он зовет меня оттуда – из водостока, голос его доносился по нескончаемым металлическим трубам, он меня звал и звал. А когда мылась утром в ванной, он выглянул из-за сетки в душе и увидел меня. Мне пришлось срочно намылиться! Я видела, как за сеткой блестел его глаз!
– Мыльный пузырь! – гневно бросила Джульет.
– Нет, глаз.
– Капля воды.
– Нет, глаз Фрэнка!
– Шарнир, гайка, винтик.
– Зоркий, прекрасный глаз Фрэнка!
– Анна!
Анна съежилась в углу возле окна, держась за него одной рукой, и беззвучно заплакала.
– Ну что, ты всё? – послышался спустя какое-то время голос сестры.
– Что «всё»?
– Если успокоилась, то помоги мне это закончить, а то мне ввек не разделаться.
Анна подняла голову: лицо у нее было бледным и ничего не выражало. Джульет смотрела на нее с легким нетерпением. Нетерпение легкое, но в нем сквозила такая настойчивость, что противиться было невозможно. Нечего было возразить, нечему сопротивляться. Но эта настойчивость – мягкая, ненавязчивая – длилась бесконечно, год за годом.
Анна встала и со вздохом шагнула к сестре:
– Что я должна сделать?
– Вот здесь и здесь, – показала ей Джульет.
– Хорошо, – кивнула Анна и уселась с шитьем у холодного окна, за которым по-прежнему не прекращался дождь.
Ее пальцы проворно управлялись с иголкой и ниткой, но думала она о том, как темно сейчас на улице, и как темно в комнате, и как трудно стало разглядеть круглую чугунную крышку водостока. В непроглядной черноте позднего вечера вспыхивали неяркие отблески и отсветы. В паутине дождя с треском сверкнула молния.
Прошло полчаса. Сонная Джульет сняла очки, положила их рядом с шитьем, откинула голову на спинку кресла и на миг задремала. Секунд тридцать спустя – не больше – она услышала, как яростно хлопнула входная дверь, в дом ворвался ветер, послышались торопливые шаги по дорожке: кто-то опрометью спешил на черную улицу.
– Что там такое? – Джульет выпрямилась, нашаривая очки. – Кто там? Анна, к нам кто-то приходил? – Она уставилась на пустое сиденье у окна, где только что была Анна. – Анна! – крикнула она, вскочила на ноги и выбежала в прихожую.
Входная дверь была распахнута, дождь просачивался в дверной проем тончайшей туманной взвесью.
– Она, наверное, выскочила погулять, – проговорила Джульет, вглядываясь в мокрую черноту. – И вот-вот вернется. Правда ведь, ты сейчас вернешься – Анна, дорогая? Анна, откликнись, ты вправду через минутку вернешься, дорогая моя сестричка?
На улице приподнялась и со стуком захлопнулась крышка канализационного люка.
Дождь что-то нашептывал улице всю ночь, падая на плотно закрытую крышку водостока.
Следующий
Playboy
Декабрь 1955
Я проводил [в Мексике] затянувшийся отпуск, путешествуя с Грантом [Бичем] – отличным парнем: именно он побудил меня отправить мои рассказы издателям, и я продал за неделю три рассказа – только потому, что он меня подзуживал. За три дня – неслыханное дело – я продал три рассказа. В журналы «Мадемуазель», «Чарм» и «Колльерс». [Мексика в те времена] представляла собой смесь убожества и неповторимости, насилия и смертоубийства. Рассказать было о чем. А этот город [Гуанахуато], где я спустился в катакомбы, а добравшись до самого конца, огляделся в недоумении: как же, черт подери, отсюда выбраться? Меня ожидали там мумии – целых четыре дюжины, выстроившись в ряд с каждой стороны. Я прошел там до упора, как отпетый дурак. Теперь надо было возвращаться – и снова пройти сквозь строй. Перепуганным до смерти. Вернувшись, я сказал Гранту: «Не хочу я ночевать в этом городе». Он ответил: «Что ж, понятно». Мы сели в машину, но мотор не завелся. Пришлось остаться на ночь и отдать машину в починку. Я не мог сомкнуть глаз до самого утра. С площади доносился стук молотков: это гробовщики сколачивали гробы. Сущий кошмар. А рассказ я написал и продал в «Ю-Эс-Эй мэгэзин», где он так и не был опубликован.