Праздник El Dia de Muerte – День мертвых – отмечался совсем недавно: ленты, обрывки ткани и яркие блестки все еще свисали, подобно безумным прядям волос, и с воздвигнутых надгробий, и с вырезанных вручную и любовно отполированных распятий, и с гробниц, похожих на мраморные шкатулки для драгоценностей. Над холмиками из гравия в ангельских позах застыли статуи, на украшенных затейливой резьбой камнях – громадных, в человеческий рост – ангелы расправляли края своих одежд, а могильные плиты – широкие до нелепости – напоминали собой кровати, выставленные сушиться на солнце после ночной случайности. Внутри каждой из четырех стен кладбища в квадратные ниши были помещены гробы, снабженные мраморными табличками с высеченными на них именами и жестяными, дешевыми (ценой в один песо) изображениями вдвинутых туда мертвецов. Кое-где к портретам были прикноплены безделушки, особенно ценившиеся усопшими при жизни: серебряные брелоки, серебряные руки и ноги (или фигурки целиком), серебряные чашки, серебряные собачки, серебряные церковные медальоны, отрезки красного крепа и голубых лент. Попадались и раскрашенные маслом жестяные пластинки: на них ангелы возносили покойника на небеса.
Снова оглядывая могилы, Джозеф и Мари всюду замечали следы, оставленные недавним празднеством Смерти. Пятна застывшего воска на камнях – от горевших тут праздничных свечей. Увядшие орхидеи, прилипшие к молочно-белым камням наподобие раздавленных пурпурно-ярких тарантулов: обвислые и иссохшие, они сохраняли чудовищно развратный вид. Валялись тут и скрученные листья кактусов, побеги бамбука и тростника, мертвые дикие вьюнки, сохлые венки из гардений и бугенвиллей. Кладбище имело вид бального зала после разгульной ночи, откуда сбежали все танцоры, оставив после себя беспорядочно сдвинутые столы, россыпь конфетти, оплывшие свечи, ленты и несбывшиеся мечты.
Оба – Джозеф и Мари – недвижно стояли на безмолвном, прогретом солнцем кладбище, среди могильных плит и надгробий. В дальнем углу кладбища суетился какой-то человечек – невысокий, скуластый, с примесью испанской молочной светлокожести во внешности, в очках с толстыми стеклами, в черном пиджаке, серой шляпе, серых неглаженых брюках и аккуратно зашнурованных ботинках. Человечек в очках деловито расхаживал среди могил, очевидно наблюдая за работой другого человека в комбинезоне, орудовавшего лопатой. У очкастого коротышки под мышкой была зажата сложенная втрое газета, а руки он держал в карманах.
– Buenos diaz, señora y señor[18], – произнес он, обратив наконец внимание на Джозефа и Мари и подойдя к ним ближе.
– Это именно тут место для las mommias?[19] – спросил Джозеф. – Они ведь и вправду существуют, так?
– Si[20], мумии. Существуют – и находятся здесь. В подземелье.
– Por favor, – сказал Джозеф. – Yo quiero veo las mommias, si?[21]
– Si, señor[22].
– Me Espanol es mucho estupido, es muy malo, – извинился Джозеф.
– Нет-нет, señor. Вы прекрасно говорите! Сюда, пожалуйста.
Он повел Джозефа и Мари за собой между увитыми цветами надгробиями к могильному камню в тени стены. Это был большой плоский камень, лежавший вровень с гравием, на тонкой дверце висел замок. Его отперли, и деревянную заслонку со скрежетом отвалили в сторону. Открылось круглое отверстие, внутри которого ступеньки винтовой лестницы углублялись в землю.
Джозеф и шевельнуться не успел, как его жена поставила ногу на первую ступеньку.
– Постой, – сказал Джозеф. – Давай сначала я.
– Нет, ничего, – ответила Мари и начала спускаться вниз по спирали, пока совсем не скрылась в темноте подземелья.
Двигалась она осторожно: ступеньки были узкими – их ширины едва хватало даже для детской ступни. В темноте Мари услышала, как смотритель спускается вслед за ней, наступая ей чуть ли не на макушку. Затем тьма рассеялась, и они оказались в длинном беленом коридоре на глубине двадцати футов. Свет сюда попадал через геометрически правильные прорези, несущие религиозную символику. Длина коридора составляла пятьдесят ярдов, и слева он упирался в двойную дверь с высокими стеклами, на которой имелась надпись, запрещавшая вход посторонним. В правом конце коридора высилась груда каких-то белых палочек и круглых белых булыжников.
– О, да это же черепа и кости ног, – заинтересованно произнесла Мари.
– Это солдаты, сражавшиеся за отца Морелоса, – пояснил смотритель.
Они подошли к этому нагромождению поближе. Кости были аккуратно сложены одна на одну, будто поленья для костра, а сверху лежало множество голых черепов.
– Черепа и кости меня не волнуют, – сказала Мари. – С человеком они мало соотносятся. Почти совсем нет. Черепа и кости ничуть не страшные. Похожи скорее на насекомых. Или на камни, или на бейсбольные биты, или на голыши. Если ребенок подрастет, не подозревая, что внутри у него скелет, мысли о костях ему и в голову не придут, верно? Со мной так и было. На этих костях не осталось ничего человеческого. Нечему ужаснуться. Чтобы испугаться, нужно заметить перемену в чем-то знакомом. А тут ничего не менялось. Скелеты как скелеты, такими они всегда и были. Того, что изменилось, нет, а следов от перемены никаких. Занятно, правда?
Джозеф кивнул.
Мари совсем расхрабрилась:
– Ну что ж, давайте взглянем на мумии.
– Сюда, señora, – указал дорогу смотритель.
Он повел их по коридору от груды костей и, получив от Джозефа песо, отпер застекленную дверь и широко ее распахнул. Глазам Джозефа и Мари предстал еще более длинный, тускло освещенный коридор, по обе стороны которого стояли люди.
Эти люди ждали за дверью, выстроившись в длинный ряд под сводчатым потолком: пятьдесят пять вдоль левой стены, пятьдесят пять вдоль правой и пятеро в дальнем конце.
– Ну и ну, вот так штука! – вырвалось у Джозефа.
Мумии напоминали собой скорее предварительные заготовки скульптора: проволочный каркас, первичные наметки сухожилий, мышц, тонкого кожного слоя. Изваяния были незавершены – все сто пятнадцать.
Пергаментная кожа была натянута между костями, точно для просушки. Разложение тел не коснулось: испарились только внутренние соки.
– Климат такой, – объяснил смотритель. – Тела сохраняются долго. Из-за крайней сухости воздуха.
– И как долго они здесь находятся? – спросил Джозеф.
– Кто год, кто пять лет, señor, иные – десять, а то и все семьдесят.
При этой мысли нельзя было не растеряться от ужаса. Стоило только взглянуть направо – на фигуру, прикрепленную, как и прочие, к стене с помощью крюка и проволоки. Это был мужчина самого омерзительного вида, с ним соседствовало тело – очевидно, принадлежавшее женщине, во что поверить было просто невозможно. Далее помещался мужчина устрашающей внешности, а еще дальше – женщина с опечаленным лицом, словно она сожалела о том, что умерла и оказалась в столь неподходящем месте.
– Что они тут делают? – спросил Джозеф.
– Ничего, только стоят, сеньор.
– Да, но почему?
– Их родственники не внесли плату за могилы.
– А что, существует какая-то плата?
– Si, señor. Двадцать песо в год. Или же – для постоянного захоронения – сто семьдесят песо. Но здешний люд, сами знаете, голь перекатная: за сто семьдесят песо многим из них надо горбатиться года два. Потому они и несут своих покойников прямо сюда. Сперва, заплатив двадцать песо, хоронят в земле на год – с благим намерением вносить такую же плату каждый следующий год. Но на следующий год оказывается, что им необходимо купить ослика – или же в семье появляется новый рот, а то и целых три. Покойники, однако, есть не просят, но, с другой стороны, и за плуг не встанут. Бывает, что заводится и другая жена – или крыша нуждается в починке. Мертвецы, попомним, в постель с живыми не ложатся и, как сами понимаете, крышу ими не залатаешь. Вот и получается, что на покойников деньги тратить некому.
– И что тогда? – спросил Джозеф. – Ты слушаешь, Мари?
Мари считала тела. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.
– Что? – негромко переспросила она.
– Ты слушаешь?
– Слушаю вроде. Что? А, да! Слушаю.
Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать.
– Ну что же, тогда, – продолжал смотритель, – по истечении года я вызываю trabajando[23], он берется за лопатку и принимается копать, копать и копать. Знаете, на какой глубине мы их захораниваем?
– Шесть футов? Как обычно?
– О нет, сеньор, нет, не угадали. Догадываясь, что по истечении года плата, скорее всего, внесена не будет, самых неимущих мы хороним на глубине в два фута. Меньше хлопот, понимаете? Решать приходится, естественно, исходя из достатка семьи умершего. Кое-кого иногда хороним на три, иногда на четыре фута, а то и на пять или даже на шесть – в зависимости от того, какими средствами располагает семья. Главное – убедиться в том, что спустя год не понадобится откапывать мертвеца заново. И позвольте заверить вас, сеньор, если уж мы хороним человека на глубине в шесть футов – значит, не сомневаемся, что доставать оттуда его нам не придется. И, знаете ли, еще ни разу мы не промахнулись: настолько точно определяем финансовые возможности наших клиентов.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Губы Мари шевелились почти беззвучно.
– Вот так. А вырытые тела прикрепляются здесь к стене – рядом с остальными compañeros[24].
– И родственникам известно, что они здесь?
– Si. – Человечек наставил указательный палец. – Вот этот, yo veo?[25]