— Прекрати сейчас же, ты слышишь, сию же минуту!
Анна, беззвучно всхлипывая, отошла в угол около окна. Через несколько минут она услышала голос Джулиет:
— Ну, ты закончила?
— Что?
— Если ты успокоилась, помоги мне закончить вот это, а то у меня что-то не получается.
Анна подняла голову и подошла к сестре.
— Что нужно сделать? — спросила она.
— Вот здесь и здесь,— показала ей Джулиет.
— Хорошо,— кивнула Анна, взяла скатерть и села у окна.
Ее пальцы проворно управлялись с иголкой и ниткой, время от времени она смотрела в окно на непрекращающийся дождь и видела, как темно стало теперь на улице и в комнате, как трудно уже разглядеть круглую чугунную крышку водостока. За окном в черных сумерках различались только редкие вспышки и какие-то отблески. Вот молния прорезала небо, разорвав паутину дождя...
Прошло с полчаса. На другом конце гостиной Джулиет откинулась в кресле, сняла очки, положила их рядом на столик, прикрыла глаза и задремала. Секунд через тридцать она вдруг услышала, что входная дверь громко хлопнула., до нее донеслись шум ветра и стук удаляющихся шагов — сначала по дорожке, а потом вниз по темной улице.
— Что? — спросила Джулиет, привстав в кресле и нащупывая свои очки.— Кто там? Анна, к нам приходил кто-нибудь? — Она поглядела на пустое кресло у окна, где сидела сестра.— Анна! — крикнула Джулиет. Она вскочила и выбежала в прихожую.
Дверь была распахнута, и сквозь ее проем прихожая наполнялась чудесной мглой моросящего дождя.
— Она просто вышла на минутку,— сказала Джулиет, стоя на пороге и вглядываясь в сырую черноту.— Она сейчас вернется. Ведь ты сейчас вернешься, Анна, дорогая моя? Анна, сестренка, отвечай, ты же обязательно вернешься сейчас?
Где-то на улице открылась и с грохотом захлопнулась крышка водостока.
Всю ночь на улице что-то шептал дождь, падая на закрытую чугунную крышку.
Время уходить
Мысль взрастала три дня и три ночи. Днем голова вынашивала ее, словно зреющую грушу. А ночью он позволял мысли обретать плоть и кровь и висеть в тишине комнаты, освещаемой лишь деревенской луной да деревенскими же звездами. В молчании перед рассветом он рассматривал эту мысль со всех сторон. На четвертое утро протянул руку, уже невидимую, взял мысль в ладонь, поднес ко рту и сжевал всю, без остатка.
Он вскочил так быстро, как только мог, затем сжег старые письма, упаковал несколько самых необходимых вещей в крохотный чемоданчик и надел вечерний костюм, повязав к нему галстук цвета воронова крыла, словно шел на поминки. Спиной он чувствовал, что в дверях стоит его жена и, словно критик, который в любую минуту может ворваться на сцену и остановить представление, оценивает его маленькую пьеску.
Протаскиваясь мимо, он пробормотал:
— Извини.
— Извинить?! — закричала она.— И это все, что ты можешь сказать, ползая тут и что-то замышляя?!
— Я ничего не замышлял, просто так получилось: три дня назад мне был голос о смерти.
— Прекрати болтать,— сказала она.— Это меня бесит.
Линия горизонта мягко раздвоилась в его глазах.
— Я почувствовал, как медленно кровь струится в моих венах. Слушая, как скрипят мои кости, можно подумать, что это ходят ходуном стропила на чердаке и осыпается пыль...
— Тебе всего лишь семьдесят пять,— упрямо буркнула жена.— Ты стоишь на своих двоих, все видишь, слышишь, нормально ешь, спишь, разве нет? Так к чему эта трепотня?
— Это природа говорит со мной,— сказал старик.— Цивилизация отдалила нас от нашего истинного «я». Возьми, например, островитян-язычников...
— Не хочу...
— Всем известно, что островитяне-язычники точно знают время, когда умрут. Тогда они начинают ходить по деревне, пожимать руки, обниматься с друзьями, раздавать накопленное...
— А их жены имеют право слова?
— Они и женам отдают кое-что.
— Хотелось бы надеяться!
— А кое-что друзьям...
— Ну, с этим можно и поспорить!
— А кое-что друзьям. Затем они садятся в каноэ и медленно плывут к закату. И больше никогда не возвращаются...
Жена посмотрела на него снизу вверх так, словно он был деревом, а она лесорубом
— Дезертирство,— сказала она.
— Нет, нет, Милдред,— просто смерть. Они называют это — «Время уходить».
— А кто-нибудь когда-нибудь нанимал каноэ и ездил за ними, чтобы проверить, как это дурачье устраивается дальше?
— Конечно же нет,— слегка раздраженно проговорил старик.— Это бы только все испортило.
— Ты хочешь сказать, что они заводят себе жен и друзей на другом острове?
— Да нет же, нет! Просто, когда соки жизни начинают остывать, человек нуждается в одиночестве и покое.
— Если ты сможешь доказать, что это дурачье в самом деле откидывается,— я заткнусь.— Жена сощурила один глаз.— А кто-нибудь находил их кости на этих дальних островах?
— Все дело в том, что они просто уплывали навстречу закату, словно животные,— животные ведь понимают, когда настает их Великое Время. И я не хочу ничего больше знать!
— Что же, зато знаю я,— сказала женщина.— Последняя цитата из этой проклятой статейки в «Нейшнл джиогрэфик», о свалке слоновьих костей.
— О кладбище, а не о свалке! — закричал он.
— Кладбище, свалка — без разницы. Я надеялась, что спалила все эти журнальчики, Ты что, спрятал где-нибудь несколько штук?
— Послушай меня, Милдред,— сказал он сурово, вновь берясь за свой чемоданчик.— Мои мысли устремлены на север, и что бы ты ни говорила, они не изменятся. Я настроен в унисон с бесконечными тайными струнами простой жизни.
— Ты настроен в унисон с тем, что последним вычитал в этой паршивой газетенке! — Она наставила на него палец,— Ты считаешь, что у меня склероз?
Его плечи поникли.
— Только давай не будем начинать все сначала Я прошу тебя.
— Помнишь случай с. мамонтами? — спросила она.— Когда тридцать лет назад в русской тундре нашли этих замерзших волосатых слонов? Тогда ты и этот старый осел, Сэм Херц, придумали замечательную штуку: завалить мировой рынок консервированным мамонтовым мясом! Думаешь, можно забыть, как ты говорил тогда: «Представь себе, как члены правления Национального географического общества будут платить за то, чтобы в их домах появилось нежное мясо сибирского мамонта, умершего десять тысяч лет назад!» Ты думаешь, время способно излечить подобные раны?
— Я все это прекрасно помню,— вздохнул он.
— Ты думаешь, я позабыла, как ты сбежал, чтобы найти в Висконсине «затерянное племя оссюс»? Как ты на собаках добрался до городка Субботний Вечер, нализался, загремел в этот чертов карьер, сломал ногу и провалялся там целых три дня?
— На память тебе грех жаловаться.
— Так скажи мне, что это еще за новости о дикарях и о Времени Уходить? А хочешь, я скажу тебе, что это за время? Это —
Время Быть Дома! Это время, когда фрукты уже не падают с деревьев прямо тебе в руку — за ними нужно идти в магазин. И, кстати, почему мы ходим в магазин, а? Потому что кое-кто в этом доме — не будем указывать пальцами, кто именно,— несколько лет назад разобрал нашу машину на винтики и оставил ржаветь во дворе. В этот четверг можно будет справить десятилетие «починки». Еще одно десятилетие — и от нее останется несколько кучек ржавчины! Выгляни в окно! Это — Время сгребать и сжигать листья. Это — Время чистить печь и навешивать ставни! Это — Время чинить крышу — вот что это за время! И если ты думаешь, что сможешь улизнуть от всего этого,— не обольщайся!
Он приложил руку к груди.
— Мне больно, что ты не можешь поверить в мои ощущения надвигающейся Судьбы!
— Эго мне больно оттого, что «Нейшнл джиогрэфик» попадает в руки старых, выживших из ума людей! Я же прекрасно вижу, как ты читаешь эти газетки, а затем впадаешь в маразм и видишь прекрасные сны, которые мне потом приходится выметать вместе с мусором. Нужно было бы издателям «Джиогрэфик» и «Попьюлар мекэникс» показать недоделанные шлюпки, вертолеты и одноместные планеры, что валяются у нас на чердаке, в гараже и в подвале. И чтобы они не только посмотрели на это, но и развезли всю эту рухлядь по своим домам!
— Можешь болтать,— сказал он.— Я стою рядом с тобой, как белый камень, тонущий в водах Забвения. Ради всего святого, женщина, может быть, ты разрешишь мне уйти, чтобы спокойно умереть?!
— У меня будет достаточно времени для Забвения, когда я обнаружу тебя замерзшим насмерть на поленнице.
— Господи ты боже мой! — вскричал он.—- Неужели мысль о собственной бренности кажется тебе обыденной и тщеславной?
— Ты жуешь эту мысль, словно табак.
— Хватит! Все накопленное мною добро выставлено на заднем крыльце. Отдай людям из Армии спасения.
— И «Нейшнл джиогрэфик»?
— Да! Черт бы их побрал, и «Джиогрэфик». А теперь — отойди!
— Если ты собираешься умереть, тогда тебе не понадобится битком набитый чемодан!
— Руки прочь, женщина! Смерть все-таки займет какое-то время. Неужто мне отказываться от последних удобств? Это должна была быть нежная сцена прощания. Вместо нее я получил взаимные упреки, сарказм, сомнения и тра-ля-ля-ля-ля.
— Ну ладно,— сказала она.— Иди проведи ночку в лесу.
— Почему же обязательно в лесу?
— А куда еще человек из Иллинойса может пойти помирать?
— Н-ну...— На мгновение он задумался.— Есть еще шоссе.
— Ты предпочитаешь, чтобы тебя задавили?
— Нет, нет! — Он крепко зажмурил глаза, затем снова открыл их.— Пустые проселочные дороги, ведущие в никуда, через ночные леса, пустыню, к далеким озерам...
— А что, разве тебе не хочется нанять где-нибудь каноэ и грести, грести?.. А помнишь, как ты однажды свалился в воду и чуть было не утонул у пожарного причала?
— А кто хоть слово сказал о каноэ?
— Да ты же, ты! Твои дикари — или забыл? — уплывают таким образом в великую неизвестность.
— Так то в южных морях! Здесь же человеку необходимо самому передвигать ноги, чтобы вернуться к истокам и встретить свой естественный конец. Я могу пройти северным берегом озера Мичиган, среди дюн, волн, петря.