— О! — воскликнул он.— Это ты, Маргарет!
— Да,— ответила я.— Добрый вечер.
— Чем могу быть полезен?
— Я бы хотела поговорить с вашей женой, л^иссис Несбитт.
— О!..
— Можно?
— Она пошла по магазинам.
— Я подожду,— сказала я и прошмыгнула в дом.
— Ну ладно,— согласился он.
Я уселась на стул.
— Сегодня ужасно жарко,— произнесла я, пытаясь сохранить спокойствие, хотя меня преследовала мысль о несчастной женщине, о том, что она задыхается в яме, а крик ее становится все слабее и слабее.
— Послушай.— Чарли подошел ко мне.— Думаю, тебе не стоит ждать.
— Почему, мистер Несбитт?
— Видишь ли, сегодня моя жена не вернется.
— Да?
— Она действительно пошла за покупками, но затем собиралась навестить свою мать. Вот так-то. А мать живет в Скенек-теди. Так что жена вернется через два-три дня, а возможно, и через неделю.
— Жаль.
— Почему?
— Мне необходимо кое-что ей рассказать.
— Что именно?
— Я хотела сказать ей, что на пустыре захоронена женщина, которая все время кричит.
Мистер Несбитт уронил сигарету.
— У вас сигарета упала, мистер Несбитт.
— Правда? Действительно,— пробормотал он.— Я расскажу Хелен твою историю, как только она вернется домой. Ей понравится.
— Спасибо, но это живая женщина.
— Откуда ты знаешь?
— Я слышала ее.
— Да? Ты уверена? А может быть, это корень мандрагоры?
— А что такое мандрагора?
— Видишь ли, мандрагора — это такое растение, издающее крик. Где-то я об этом читал. А ты думаешь, что это не мандрагора?
— Я об этом не думала.
— Надо подумать,— сказал мистер Несбитт, закуривая новую сигарету. Он старался выглядеть спокойным.— Слушай, а ты… э-э… рассказывала кому-нибудь об этом?
— Да. Многим.
Мистер Несбитт обжег палец спичкой.
— И кто-нибудь что-нибудь предпринял?
— Нет. Мне никто не верит.
— Ну конечно,— улыбнулся он.— Естественно. Ты ведь только ребенок. Разве они обязаны тебя слушать?
— Я пойду и выкопаю ее.
— Постой.
— Я должна идти.
— Побудь со мной немного,— настаивал он.
— Благодарю, но я не могу.
Он схватил меня за руку.
— Ты умеешь играть в карты? В «блэкджек»?
— Да.
Мистер Несбитт взял со стола колоду карт.
— Давай сыграем?
— Я должна идти копать.
— У тебя еще много времени. Может быть, моя жена скоро вернется. А ты ее немного подождешь.
— Вы думаете, она вернется?
— Конечно. Э… а тот голос…, очень громкий?
— Он с каждым разом становится тише.
Мистер Несбитт вздохнул и улыбнулся:
— Детские игры! Давай сыграем в «блэкджек». Это гораздо занятнее, чем кричащая женщина.
— Я должна идти. Уже поздно.
— Посиди немного. Тебе все равно нечего делать.
Я понимала, чего он хочет. Он пытался задержать меня в доме до тех пор, пока крики женщины окончательно не затихнут и я уже не смогу ей ничем помочь.
— Моя жена вернется через десять минут,— сказал он.— Всего десять минут. Подожди. Сиди, где сидишь.
Мы играли в карты. Часы тикали.
Солнце уже исчезло за горизонтом. Стало очень темно. Крик звучал в моем воображении все тише и тише.
— Я должна идти,— наконец произнесла я.
— Сыграем еще разок? — спросил мистер Несбитт.— Подожди еще часик. Моя жена вот-вот вернется. Подожди.
Наконец он посмотрел на часы:
— Ладно, Маргарет, думаю, тебе пора.
Я знала, что он задумал. Тайком, глубокой ночью, он собирался выкопать свою жену еще живой, утащить куда-нибудь и похоронить понадежнее. «Всего доброго, Маргарет. Всего доброго». Он отпустил меня, потому что думал, что воздух в ящике уже кончился.
Дверь захлопнулась перед моим носом.
Я побежала обратно на пустырь и спряталась в кустах. Что же мне делать? Рассказать отцу с матерью? Но они не верили мне. Вызвать полицию? Но Чарли Несбитт скажет, что его жена уехала. Мне никто не верил!
И посмотрела на дом мистера Келли. Никого. Я побежала на то место, откуда раздавались крики. Но криков уже не было. Все кончилось.
«Слишком поздно»,— подумала я, легла и приложила ухо к земле.
И вдруг я услышала звуки — такие слабые, что их едва было слышно. Женщина больше не кричала. Она пела. Что-то вроде: «Я любила тебя всей душой, я любила тебя по-настоящему».
Это была печальная песня. Тихая. И какая-то прерывистая. Долгие часы под землей, должно быть, свели женщину с ума. Она больше не кричала, не звала на помощь, она просто пела.
Я прислушалась к песне. Затем быстро вскочила на ноги, пересекла пустырь, взбежала по ступенькам нашего дома и открыла входную дверь.
— Отец!
— Наконец-то! — закричал он.
— Отец,— повторила я.
— Ну, тебе попадет!
— Она больше не кричит.
— Хватит о ней говорить!
— Она поет.
— Что ты выдумываешь!
— Па, она там и скоро умрет, а ты не слушаешь. Она поет.— И я замурлыкала: — «Я любила тебя всей душой, я любила тебя по-настоящему».
Отец побледнел, подошел ко мне и взял за руку.
— Что ты сказала?
— «Я любила тебя всей душой, я любила тебя по-настоящему»,— вновь пропела я.
— Где ты слышала эту песню?!
— На пустыре, только что.
— Но это же песня Хелен, та самая, которую она написала для меня много лет назад! — закричал отец.— Ты не могла знать ее! Никто ее не знал, кроме меня и Хелен. И я никогда никому не пел эту песню.
— Да, ты прав.
— О боже! — воскликнул отец и выбежал из дома, прихватив лопату.
Через несколько секунд он уже яростно копал на пустыре. Вскоре к нему присоединились другие люди и стали помогать ему. Я чувствовала себя такой счастливой, что готова была рыдать.
Я набрала телефон Диппи и, когда он подошел, произнесла:
— Привет, Диппи. Все прекрасно. Все очень хорошо. Женщина больше не кричит.
— Грандиозно!
— Немедленно приходи на пустырь. Не забудь лопату!
— Давай на спор: кто быстрее! Пока! — крикнул Диппи.
— Пока, Диппи.
Я бросила трубку и со всех ног помчалась на пустырь.
Горячечный бред
Его положили на чистые выглаженные простыни, а на столе под лампой с приглушенным розовым светом всегда стоял стакан густого, только что отжатого апельсинового сока. Чарльзу нужно было лишь позвать маму или папу, и тогда кто-нибудь из них заглядывал в комнату, чтобы посмотреть, как он себя чувствует. Акустика в детской была просто великолепная; Чарльз каждое утро слышал, как туалет прочищает свое фарфоровое горло, слышал, как стучит по крыше дождь и хитрые мышки снуют по потайным коридорам в стенах, слышал, как поет канарейка в клетке внизу. Если держаться настороже, болезнь не так уж и страшна.
Была середина сентября, и весь мир полыхал осенними красками. К тому моменту, когда Чарльза, которому исполнилось тринадцать, охватил самый настоящий ужас, он пролежал в постели уже три дня.
У него начала изменяться рука. Правая. Чарльз бросил на нее один, короткий взгляд — она лежала сама по себе на стеганом одеяле, горячая, вся в поту. Вздрогнула, чуть пошевелилась. А потом вдруг стала другого цвета.
Днем снова пришел доктор и принялся стучать по худой груди Чарльза так, словно это был барабан.
— Как дела? — улыбаясь, спросил доктор.— Только не говори мне: «С насморком все в порядке, а вот я чувствую себя отвратительно!»
Он рассмеялся своей любимой шутке, которую частенько повторял.
Чарльз молчал, потому что для него эта старинная дурацкая шутка становилась реальностью. Она упрямо сидела в голове; сознание прикасалось к ней и сжималось в бессильном ужасе. Доктор не знал, сколь жестоки его слова!
— Доктор,— прошептал бледный Чарльз, который лежал на спине, боясь пошевелиться,-— Моя рука, она мне больше не принадлежит. Сегодня утром она превратилась во что-то другое. Сделайте так, чтобы она снова стала моей, доктор, доктор!
Доктор продемонстрировал ему свои великолепные зубы и погладил по руке.
— А у меня такое впечатление, что с ней все в порядке, сынок. Просто тебе приснился страшный сон.
— Но она и в самом деле изменилась, доктор, о, доктор! — воскликнул Чарльз, жалобно протягивая к нему свою бледную, чужую руку.— Она изменилась!
— Я дам тебе розовую таблеточку,-— подмигнув, сказал доктор и положил таблетку Чарльзу на язык.— Проглоти ее!
— А она сделает так, чтобы рука превратилась назад и снова стала моей?
— Конечно.
В доме было совсем тихо, когда доктор ехал по дороге в машине под безмятежным синим сентябрьским небом. Где-то внизу, в мире кухни, тикали часы. Чарльз лежал и не сводил глаз со своей руки.
Она ему не принадлежала, по-прежнему оставаясь чем-то чужим.
На улице подул ветер, и в холодное окно застучали листья.
В четыре часа Чарльзу показалось, что его другую руку опалил болезненный жар. Она пульсировала и менялась, клетка за клеткой. Совсем как живое, теплое сердце. Ногти сначала посинели, а потом стали ярко-красного цвета. Превращение заняло около часа. Рука была похожа на самую обычную левую руку, только больше не была обычной. И перестала быть собственностью Чарльза.
Мальчик полежал некоторое время, охваченный паническим страхом и очарованный одновременно, а потом, окончательно обессиленный, заснул.
В шесть часов мама принесла суп. Чарльз к нему даже не притронулся.
— У меня нет рук,— сказал он, не открывая глаз.
— Твои руки в полном порядке,— попыталась успокоить его мама.
— Нет,— возразил Чарльз и заплакал,— они исчезли. Мне кажется, что на их месте появились обрубки. Мама, мама, обними меня, я боюсь!
Матери пришлось покормить его с ложечки, как маленького.
— Мама,— проговорил Чарльз,— пожалуйста, позови еще раз доктора. Я очень серьезно болен.
— Доктор придет сегодня вечером, в восемь,— ответила мать и вышла из комнаты.
В семь, когда на дом уже опустились черные тени, Чарльз сидел в постели. Вдруг он почувствовал, как в ногах возникло то же самое ощущение, что он испытал, когда его руки перестали быть его руками.