колеса, сброшен в канализационный люк.
Залившись слезами, Мартин уткнулся в подушку. Мир стал немой картиной под стеклом. Мир был мертвым.
Мартин беспокойно метался на постели. Прошло 31 октября, канун Дня всех святых, и еще два дня после праздника В мусорном баке догнивала последняя тыквенная маска, сожжены маски из папье-маше, а фигурки святых снова заняли свои места на полке до будущего года.
Для Мартина этот вечер был таким же, как все остальные, хотя под холодным звездным небом трубили шутовские трубы, резвились дети в маскарадных костюмах, рисуя мелом на плитах тротуара и на тронутых морозцем стеклах магические знаки и имена.
В доме стояла тишина, и было так хорошо, лежа в постели, смотреть в окно, на чистое небо и яркую луну. Он вспомнил, как в такие вечера они с псом уходили бродить по городу. Пес бежал то впереди, то сзади, временами исчезал в зеленом овражке парка и снова появлялся. Он радостно лакал из лужиц молочно-белую от лунного света дождевую воду, с лаем прыгал вокруг кладбищенских надгробий, словно читал имена усопших. Они с псом спешили на лужайки, где ночные тени не стояли на месте, а двигались вместе с ними или теснились вокруг. Беги, дружище, беги! Преследуй или убегай от дыма, туманов, ветра, чьих-то вспугнутых мыслей и воспоминаний. А потом — скорее домой, в безопасность, уют, теплоту и сон…
Девять часов вечера. Бьют куранты. Им вторит сонно ленивый бой часов в гостиной.
Пес, где ты, вернись и принеси мне все, что ты увидел,— ветку чертополоха, тронутую морозцем, или просто свежий ветер. Где ты? А теперь слушай, я зову тебя!
Мартин затаил дыхание.
Где-то там, далеко — звук…
Мартин, вздохнув, приподнялся на постели.
Снова звук… Еле слышный, такой слабый и тонкий, словно серебряное острие иглы легонько коснулось неба где-то далеко-далеко.
Слабое эхо собачьего лая!
Пес, бегущий вдоль полей и ферм, по мягким проселочным дорогам, где оставил свои следы вспугнутый заяц. Пес, лаем нарушивший ночную тишину, кружащий по округе, то убегающий далеко-далеко, словно кто-то отпустил длинный-предлинный поводок, то появляющийся снова, будто кто-то, стоящий под каштаном, натянул поводок и свистом позвал его обратно в тень, темную, как ночь, влажную, как поднятый лопатой грунт, четко очерченную, как в новолуние. Пес на поводке кружил и кружил, и рвался к дому.
«Пес, дрркище, поскорей возвращайся,— думал Мартин.— Где же ты был все это время? А теперь, прошу, найди след домой!»
Пять, десять, пятнадцать минут. Лай все ближе. Послушай, негодник, как ты посмел пропадать так долго? Непослушный пес, нет, нет, хороший, добрый пес, возвращайся скорее и принеси мне с собой все, что можешь.
Вот он совсем близко, слышен его лай, такой громкий, что хлопают ставни и вертится флюгер на крыше.
Он уже за дверью.
Мартин поежился, как от холода.
Он должен встать и открыть дверь. Или лучше подождать, когда вернутся родители? Стой, пес, не убегай. А что, если он опять убежит? Нет, лучше спуститься вниз, распахнуть настежь двери и прижать к себе четвероногого друга, а потом, смеясь и плача, взбежать с ним по лестнице наверх…
Лай затих.
Мартин так плотно прижался лицом к оконному стеклу, что чуть не выдавил его. Тишина. Будто кто-то велел псу умолкнуть.
Прошла целая минута. Мартин до боли сжал кулаки. Внизу кто-то жалобно заскулил. Потом скрип медленно отворяемой двери. Кто-то сжалился над псом и впустил его в дом. Ну конечно, пес привел с собой мистера Джекобса, а если не его, то мистера Гилеспи или же соседку мисс Таркин. Входная дверь громко захлопнулась.
Повизгивая от радости, пес вбежал в комнату и прыгнул на постель.
— Пес, дружище, где же ты был, что делал? Ах, шалун ты эдакий…
Плача и смеясь, Мартин прижимал к груди мохнатого мокрого друга и кричал от радости. Но внезапно умолк и отстранился. Он пристально смотрел на пса, и в глазах его была тревога.
Что за запах принес ему на сей раз его верный посланец? Запах чужой земли и темной ночи, запах земных недр и того, что схоронено в них и уже тронуто тленом? Лапы и нос пса были в чужой земле, пахнущей чем-то резким, незнакомым и путающим. Пес, должно быть, опять рыл землю и рыл глубокоглубоко… Нет, этого не может быть! Только не это!
— Что ты принес мне? Откуда этот отвратительный запах тлена? Ты опять нашкодил, опять рыл норы там, где рыть не положено? Ты плохой, непослушный пес. Или ты хороший, ты, должно быть, искал друзей, ведь ты любишь общество и наверняка кого-то привел с собой?
Мартин слышал шаги на лестнице. Кто-то медленно поднимался в темноте, тяжело ступая и останавливаясь, чтобы передохнуть…
Пес дрожал. На одеяло, словно мелкий дождь, сыпались крупинки чужой земли.
Пес посмотрел на дверь. С шорохом, похожим на шепот, она отворилась.
К Мартину пришли гости.
Крошка-убийца
Трудно сказать, когда она поняла, что ее убивают. В последний месяц внутри ее подобно приливу накатывало нечто неуловимое, чуть заметное: будто смотришь на абсолютно спокойную гладь тропических вод, хочешь искупаться и, наконец окунувшись, обнаруживаешь, что как раз под тобой обитают чудовища: невидимые твари, жирные, многолапые, с острыми плавниками, злобные и неотвратимые.
В комнате вокруг нее била ключом истерия. Парили острые инструменты, звучали голоса, мелькали люди в белых халатах.
«Как меня зовут?» — подумала она.
Алиса Лейбер. Она вспомнила. Жена Дейвида Лейбера. Но спокойнее от этого не стало. Она была наедине с этими тихими, шепчущимися белыми людьми, а ее переполняли нестерпимая боль, тошнота и страх смерти.
«Меня убивают у них на глазах. Эти врачи, эти медсестры не представляют, что таится внутри меня. Дейвид не знает. Никто не знает, кроме меня и… убийцы, маленького душегуба, крохотного палача.
Я умираю, а сказать им сейчас об этом не могу. Они засмеются и назовут меня сумасшедшей. Они увидят убийцу, возьмут его на руки, им и в голову не придет, что он повинен в моей смерти. Вот она я, умираю перед лицом Господа и человека, и нет никого, кто поверил бы мне, все будут смотреть на меня с недоверием, утешать ложью, похоронят, ни о чем не подозревая, оплачут и спасут моего губителя».
«Где Дейвид?— задумалась она.— В комнате ожидания, курит одну сигарету за другой, прислушиваясь к долгому тиканью столь медленных часов?»
Из всех ее пор извергся пот, и тут же раздался агонизирующий крик. «Ну! Ну! Попробуй убей меня! — кричала она.— Старайся, старайся, а я не умру! Не умру!»
Пустота. Вакуум. Внезапно боль отпустила. Нахлынули усталость и сумрак. Все кончилось. О господи! Она стала погружаться в черное небытие, которое уступило место небытию и небытию, а за ними следующему и следующему…
Шаги. Легкие приближающиеся шаги.
Голос вдали произнес:
— Она спит. Не тревожь ее.
Запах твида, трубки, неизменного лосьона после бритья. Дейвид стоял рядом. И чуть поодаль безукоризненный запах доктора Джефферса.
Она не стала открывать глаза.
— Я не сплю,— тихо сказала она.
Какой сюрприз, облегчение, что можешь говорить, жить.
— Алиса,-— сказал кто-то, взяв ее усталые руки. То был Дейвид.
«Хочешь познакомиться с убийцей, Дейвид? — подумала она.— Я слышу, как твой голос просит разрешения посмотреть на него, значит, мне ничего не остается, как показать тебе его».
Дейвид стоял над ней. Она открыла глаза. Комната стала в фокусе. Шевельнув ослабевшей рукой, она откинула одеяло.
Убийца взглянул на Дейвида с крошечным, краснолицым, голубоглазым спокойствием. Его глубокие глаза сверкали.
— Ах! — воскликнул Дейвид Лейбер.— Какой красивый ребенок!
Когда Дейвид Лейбер приехал забирать домой жену и новорожденного, его ждал доктор Джефферс. Он жестом предложил Лейберу сесть, угостил сигарой, сам закурил, присел на край стола, долго серьезно попыхивал. Потом откашлялся, взглянул Дейвиду прямо в глаза и сказал:
— Твоя жена не любит своего ребенка, Дейв.
— Что?!
— Ей пришлось нелегко. Твоя любовь ей очень понадобится в ближайшее время. Я тогда не все тебе сказал, в операционной у нее была истерика. То, что она говорила,— невероятно. Не стану повторять. Скажу главное: она чувствует себя чужой ребенку. Так вот, может, все очень просто, и один-два вопроса все разъяснят,— Он пососал сигару, потом сказал: — Этот ребенок — желанный ребенок, Дейв?
— Почему ты спрашиваешь?
— Это важно.
— Да. Да, это желанный ребенок. Мы оба хотели его. Алиса была так счастлива год назад, когда…
— Гм… Тогда сложнее. Потому что если ребенок незапланированный, то подобные вещи объясняются тем, что женщине вообще ненавистна мысль о материнстве. К Алисе же это не подходит.— Доктор Джефферс вынул сигару изо рта, поскреб подбородок.— Тогда что-нибудь еще. Возможно, что-то случилось в детстве, а проявляется теперь. А может, это временно! Сомнение и страх бывают у всякой матери, испытавшей сильные муки и близость смерти, подобно Алисе. Если это так, то время залечит. Все-таки я считал, что должен рассказать тебе об этом, Дейв, Тебе это поможет быть мягким и терпеливым с ней, если она скажет что-нибудь о… ну… о том, что лучше бы ребенок не рождался. И если дела будут идти не очень гладко, заходите ко мне, втроем. Я всегда рад встретиться со старыми друзьями, ладно? Слушай, выкури еще сигару за… э… за ребенка.
Был яркий весенний день. Автомобиль жужжал по широким, окаймленным деревьями бульварам. Синее небо, цветы, теплый ветер. Дейв говорил, закурил сигару, опять говорил. Алиса отвечала сразу, спокойно, все более расслабляясь. Но она держала ребенка не настолько крепко, не настолько тепло и не настолько по-матерински, чтобы рассеять подозрение, засевшее у Дейва в мозгах. Казалось, она держит фарфоровую куколку.
— Ну,— сказал он наконец, улыбаясь.— Как мы его назовем?
Алиса Лейбер провожала взглядом зеленые деревья, проносившиеся мимо.