— Мы же просто разговаривали! Тут нет ничего особенного.
— Вы ошибаетесь,— возразил я ему.— Тут что-то есть.
Я надел шляпу и взял в руку чемодан.
— Господи,— простонал коммивояжер,— кажется, вы и в самом деле собираетесь это сделать.
Сердце отчаянно колотилось у меня в груди, щеки пылали.
Локомотив подал сигнал. Поезд мчался но рельсам вперед. Город был уже совсем близко!
— Пожелайте мне удачи,— попросил я.
— Удачи! — сказал мой попутчик.
А я с громким криком бросился к проводнику.
К стене здания станции прямо на платформе бил приставлен древний облезлый стул А на нем совершенно расслабленно, так, что он совсем утонул в своей одежде, устроился старик лет семидесяти; казалось, его приколотили гвоздями, когда строили станцию, и он с тех пор тут и сидит. Солнце так долго жгло его лицо, что оно стало почти черным, а щеки превратились в тяжелые, совсем как у ящерицы, складки кожи,— создавалось впечатление, будто он постоянно щурится. Летний ветерок чуть шевелил волосы цвета дымного пепла. Голубая рубашка, расстегнутая у ворота, откуда выглядывали белые пружинистые завитки, невероятно похожие на внутренности часового механизма, по цвету ничем не отличалась от белесого, точно выгоревшего, неба над головой. Ботинки покрылись трещинами и волдырями, словно старик бесконечно и неподвижно стоял возле пылающей печи, засунув их, не жалея, в ее огнедышащую пасть. Тень старика, прячущаяся где-то у его ног, была выкрашена в непроглядный мрак.
Когда я вышел на перрон, старик быстро оглядел весь состав, а потом удивленно уставился на меня.
Я решил, что вот сейчас он помашет мне рукой.
Однако в его полуприкрытых глазах что-то промелькнуло, они как будто чуть изменили свой цвет; произошел некий химический процесс — узнавание. Впрочем, старик по-прежнему сидел неподвижно, ни один мускул лица — ни уголок рта, ни веко — не дрогнул.
Я проследил глазами за отъезжающим поездом На платфор-ме никого не было, Возле покрытой паутиной, заколоченной досками кассы не стояло никаких машин. Лишь я один, оставив за спиной железный перестук колес, устремился в неизведанное, ступив на расшатанные доски платформы.
Поезд утробно загудел, сообщая всей округе, что он начал взбираться на холм.
«Какой же я дурак! — подумал я. Мой попутчик был совершенно прав. Скука, царящая в этом городке, скука, которую я ощутил всем своим существом, уже навевала на меня ужас,-— Ну хорошо, я дурак — согласен. Но бежать отсюда — нет!»
Не глядя па старика, мы с моим чемоданом прошли по платформе. Оказавшись рядом с сидящим, я услышал, как его хрупкое тело снова изменило положение, теперь для того, чтобы я обратил па него внимание. Нош старика коснулись прогнивших досок платформы.
Я не остановился.
— Добрый день,— донесся до меня едва различимый голос.
Я знал, что он на меня не смотрит, что его глаза подняты к огромному, безоблачному, мерцающему небу.
— Добрый день,— ответил я.
И направился по грязной дороге в сторону города. Ярдов через сто я оглянулся.
Старик по-прежнему сидел на своем стуле, смотрел на солнце. будто задал ему какой-то вопрос и ждал ответа.
Я ускорил шаг.
И оказался в провинциальном сонном городке, днем, один, где никто меня не знал. Я был похож на форель, которая плывет вверх по течению, не касаясь берегов прозрачной реки жизни, несущей свои воды мимо.
Мои подозрения подтвердились: в этом городке никогда и ничего не происходило. Хронология событий здесь примерно такова.
Ровно в четыре часа хлопнула дверь скобяной лавки Хоннегера, из нее вышел пес и принялся валяться в пыли. В четыре тридцать соломинка с хлюпающим звуком коснулась дна опустевшего стакана с лимонадом, да так громко, словно в тишине закусочной разверзлись хляби небесные. Пять часов — мальчишки и мелкие камешки посыпались в городскую речку. Пять пятнадцать — в косых лучах вечернего солнца шеренга муравьев чинно прошагала под старыми вязами.
И все же — я медленно кружил по улицам — здесь обязательно должно быть нечто такое, что необходимо увидеть. Я это знал. Знал, что ни в коем случае не должен останавливаться, главное — старательно смотреть по сторонам. Знал, что обязательно найду, если буду хорошенько искать.
Я не останавливался. И смотрел по сторонам.
За все время моей прогулки по городку я обратил внимание только на один постоянный, неменяющийся фактор: старик в выгоревших голубых брюках и рубахе всегда был рядом. Когда я зашел в закусочную, он устроился снаружи возле двери и сидел, сплевывая табак, который мгновенно превращался в пыльные шарики, разбегающиеся в разные стороны. А когда я стоял у реки, он присел чуть ниже по течению, изображая, будто моет руки.
Где-то в половине восьмого вечера я уже в восьмой или девятый раз делал обход тихого городка, когда услышал у себя за спиной шаги.
Я оглянулся. Старик меня догонял, он шагал, глядя прямо перед собой, в зубах у него была зажата сухая травинка.
— Давненько,— тихо сказал он.
Мы шли, не останавливаясь, в сгущающихся сумерках.
— Давненько,— продолжал старик,— я жду на платформе.
— Бы? — спросил я.
— Я.— Он кивнул, оставаясь в тени деревьев.
— Вы ждали кого-то на станции?
— Да,— ответил он.— Тебя.
— Меня? — В моем голосе, водимо, прозвучало удивление, которое я испытал.— Почему?.. Вы же мета ни разу в жизни не видели.
— А разве я сказал, что видел? Сказал только, что ждал
Мы уже были на окраине городка. Старик повернул, и я — вслед за ним, на темнеющий берег реки, в сторону насыпи, по которой промчался ночной поезд, направляющийся куда-то на восток, на запад, почти не делающий остановок в пути.
— Хотите что-нибудь про меня узнать? — спросил я.— Вы шериф?
— Да нет, я не шериф. И не хочу про тебя ничего знать.— Старик засунул руки в карманы. Солнце уже село, стало неожиданно холодно.— Меня просто удивило, что ты в конце концов приехал.
— Удивило?
— Удивило,— сказал он,— и... обрадовало.
Я резко остановился и посмотрел на старика
— Сколько же вы так просидели на станции?
— Двадцать лет. Ну примерно — чуть больше или чуть меньше.
Я знал, что он говорит правду; его голос шелестел тихо и неспешно, словно вода в реке.
— Вы ждали меня? — переспросил я,
— Или кого-нибудь вроде тебя,— ответил старик.
Мы шли вперед. Становилось все темнее.
— Как тебе понравился наш город-'
— Приятный, тихий.
— Приятный, тихий.— Он кивнул— А люди понравились?
— Похоже, люди здесь тоже приятные и тихие.
— Вот именно,— согласился старик.— Приятные и тихие.
Я уже собирался повернуть, но мой попутчик не умолкал, и, чтобы не показаться ему невежливым и выслушать, мне пришлось продолжать идти рядом с ним. Нас окутал глубокий ночной мрак, поскольку мы уже оказались в полях за городом.
— Да,— заявил старик.— в тот день, когда я вышел на пенсию, двадцать лет назад, я уселся на платформе на станции и с тех самых пор там и сидел — просто так, дожидаясь, когда что-нибудь случится. Я не знал, что это такое будет, не знал, не смог бы сказать, если бы кто меня и спросил. Только был уверен, что, когда оно все-таки произойдет, я сразу все пойму, узнаю. Посмотрю и скажу: «Да, сэр, вот чего я так долго ждал». Крушение поезда? Нет. Моя старая подружка вернулась в город через пятьдесят лет? Нет, нет и нет. Трудно сказать. Я ждал кого-то. Или чего-то. Мне кажется, ты имеешь к этому отношение. Жаль, я не могу...
— А почему бы не попытаться? — предложил я ему.
На небе появились звезды, мы по-прежнему, не останавливаясь, шли вперед.
— Ну,— медленно начал старик,— тебе известно, что у тебя внутри?
— Вы имеете в виду мой желудок или психологию?
— Вот-вот. Я имею в воду твою голову, мозги. Ты про это много знаешь?
У меня под ногами шуршала трава.
— Кое-что.
— Вы теперь многих ненавидите?
— Не очень.
— Такое происходит со всеми. Ненависть — нормальное явление, правда? И не только ненависть... мы ведь никогда об этом не говорим, но разве нам не хочется причинить страдания тому, кто нас обидел, иногда даже убить его?
— Не проходит и недели, чтобы такое чувство не возникло,-— ответил я.— Только мы противостоим ему.
— Всю свою жизнь мы гоним от себя эти мысли,— сказал старик.— В городе начнутся разговоры, а что скажут мама и папа, что скажет закон? И поэтому ты откладываешь одно убийство, а потом другое, я третье... К тому времени, когда достигнешь моего возраста, у тебя за душой накопится уже много всего такого. И если ты не пойдешь на какую-нибудь войну, тебе ни за что не избавиться от тяжести в душе.
— Кое-кто стреляет уток, а иные ставят капканы,— заявил я,— Другие занимаются боксом или борьбой.
— А есть и такие, кто ничего эдакого не делает, Я сейчас говорю про них. Вот я, например. Всю жизнь я засаливал тела, складывал их на лед, чтобы не протухли,— в своей голове, естественно. Иногда ты свирепеешь оттого, что город, в котором живешь, и люди, рядом с которыми живешь, заставляют тебя отказаться от подобных идей. И начинаешь завидовать древним пещерным дикарям — им только и нужно было, что издать воинственный клич, размахнуться дубиной, треснуть кого-нибудь по башке — и все в порядке.
— Что приводит нас к...
— Что приводит нас к следующему выводу: каждый человек в своей жизни хотел бы совершить хотя бы одно убийство, сбросить груз, лежащий у него на плечах, отыграться за все не-сбывшиеся убийства, за то, что ему не хватило духа поднять руку на своих врагов. Иногда такая возможность представляется. Кто-то перебегает дорогу прямо перед носом его машины, а он забывает нажать на тормоз и мчится вперед. Тут никто ничего не докажет. Этот человек даже себе не признается, почему он так поступил. Он просто не успел поставить ногу на педаль тормоза. Нo ты и я, мы-то знаем, что произошло на самом деле, не правда ли?
— Да,— согласился я.
Теперь город остался далеко позади. Мы пересекли небольшую речушку по деревянному мосту, совсем рядом с железнодорожной насыпью.