– А какое сегодня число? – спросила вдруг она.
– Шестнадцатое июля, – сказал старший.
– Не понимаю, – сказала она. – С утра было пятое…
– И с утра было шестнадцатое, и сейчас шестнадцатое, – сказал старший. – Вы, видимо, эти… потеряшки.
– Кто?
– Ну, которые память теряют на какое-то время. Хорошо, что вы еще себя помните – а то некоторые и имя-фамилию забывают, и родственников не узнают. Ну ладно, пойдемте на пикет, там разберемся.
– А что, такое часто случается? – спросил я.
– Как когда. В этом году уже четверо или пятеро было… или сколько, Серега? Не помнишь?
– Больше пяти, – сказал младший. – И, что характерно, все идут к финской границе. С чего бы это?
– Потому что тех, кто идет в другую сторону, ловит милиция при железке… Такое тут место у нас. Аномальная зона. Черт-те что может происходить. Мы уже привыкли. По-первости жутковато было…
– Это когда собаки с ума сошли?
– Ну, хотя бы. Или когда все намагнитилось… Вы, кстати, жрать хотите?
– Не знаю, – сказал я. – Скорее пить.
– Пить с собой уже ничего нет. А сейчас придем на пикет, там нам и компоту выпишут, и борща… Ну и вас оформим, дело такое… режимное.
– Понимаю, – сказал я. – Сам с погранцами служил.
– А где?
– В разведвзводе. – Я сделал вид, что именно так понял его вопрос.
– Десант?
– Нет, пехота.
– Ну, тогда пошли. Пехота…
Тропа скоро вывела нас к гравийной дороге, на обочине которой и стоял «пикет»: щитовой домик, навес с печкой и обеденным столом, брезентовая палатка, маленький вольерчик с двумя конурами. Лейтенант просмотрел наши документы, заставил нас написать объяснительные, покачивая головой, быстро заполнил какие-то бланки, буркнул: «Зона…» – и ушел в дом. Через несколько минут вернулся.
– Часа два придется подождать. Будет машина, отвезет вас на заставу, а оттуда уже – как получится. С вашим старшим связаться через что можно?
Я продиктовал телефон Артура. И, если тот не ответит, телефон деканата.
– Понял, – сказал лейтенант. – Идите пока поешьте. Сереж, накорми студентов!
Мы сели за стол. Давешний младший сержант выдал нам по миске и по ложке, поставил на стол хлебницу, прикрытую бязевой салфеткой (ну, разумеется, портянкой, только новенькой), снял с печи кастрюлю, обмотанную полотенцами. Приподнял крышку, принюхался… расплылся в улыбке.
– Хорош боржщчец! Ну, разливайте сами, сколько кому надо. В каком звании, пехота?
– Сержант запаса.
– Тогда правила знаешь.
– Дык-ть… Мариш, подставляй.
Борщ и вправду был хоть куда. Отнюдь не сплошное сало плавало в нем, а уваристая мясистая рулька; и картошечка была аккуратно порублена кубиками, и свекла, и морковка, а лук и капусту, похоже, предварительно потомили на сковородке (да, знаю, что не канонический это рецепт, не канонический, но зато вкусно). Только когда я наливал это лакомство Маринке, то обратил внимание, что у нее дрожат руки.
– Что-то не так? – спросил тихо.
– Не знаю, – так же тихо ответила она. – Не могу понять…
Это не было кодовой фразой из знаменитого и сто раз перечитанного романа («В августе сорок четвертого», если кто не въехал), но я вспомнил именно ее – и против своей воли, против объективной расслабляющей реальности – насторожился. Не подавая виду, естественно.
Налил себе, взял ломоть серого, посолил. Нацелился ложкой в борщ. Вот сейчас я подцеплю вкуснятину со дна…
Борщ в миске слегка подрагивал. И даже не слегка. Поверхность его покрывала рябь – круговая стоячая волна, – и в центре миски то и дело вздымался маленький заостренный пик. Я смотрел на это и понимал, что быть такого не может, но оно есть… а потом ступни тоже ощутили вибрацию. Я посмотрел на Маринкину миску – в ней борщ тоже отплясывал. А потом я увидел глаза Маринки – и в них ужас.
– Не предусмотрели, – сказал кто-то сзади.
– Она нас видит, – сказал другой.
И тут, как в Маринкином видении, которое она пересказывала Ирине Тойвовне, все окружающее смялось, как тонкий бумажный лист, и обнажились темно-зеленые пластиковые панели, круглые иллюминаторы, за которыми стремительно проносились верхушки деревьев, – и ровный рокот, который я до того просто отказывался слышать, ворвался в уши. Стол из деревянного стал пластмассовым, и пластмассовыми были тарелки и ложки…
Я оглянулся.
Лучше бы я этого не делал, конечно…
Вертолет сел рядом с большим ангаром из гофрированного металла. Маринке велели остаться, а меня, подталкивая в спину, повели ко входу. Оборачиваться не хотелось. Всю дорогу я отводил взгляд, но их жуткие морды все время попадались в поле зрения, то прямо, то в отражениях, и мерещились, даже когда я зажмуривался.
Сразу за дверью была крутая металлическая лестница вниз. Внизу было полутемно и, похоже, жарко. Я стал спускаться. Люк над головой закрылся, и я услышал звук засова.
– Кто здесь? – спросили снизу голосом Джора.
– Это я, Костя.
– Ч-черт… и ты тоже…
– И я тоже, брат.
– А Маринка?
Я спустился на пол. Глаза быстро привыкали к полумраку.
– И Маринка…
– Поня-атно…
Все наши были здесь – кто стоял, кто сидел. Джор подошел к Артуру и без размаха врезал ему в челюсть. Артур рухнул и остался лежать неподвижно.
18
– …ну, привезли нас сюда, не сразу в подвал, сначала наверху поставили рядком, и подходит такой… холеный, одни ботинки, думаю, тонн на пять баксов тянут, я уж про галстук помалкиваю… и говорит: так, мол, и так, признавайтесь – кто трогал щит? Ну и на щит этот показывает. На котором мы Маринку несли. Ну, мы руками разводим – типа все трогали, а что, нельзя было? А если острая необходимость? Хорошо, говорит – а кто первый его тронул? Тут Кобетова принялась права качать. Ну, ты знаешь, как она умеет… В общем, ей дали по морде. Без затей. Тогда Артур говорит: вы, мол, не тех поймали, потому что первые, кто в подземелье пробрался, они на машине не поехали – и типа давайте договоримся, я вам все расскажу, а вы нас отпустите… Ну, этот холеный на него посмотрел и говорит: деточка, ты не с того конца базар повел. Если ты не расскажешь все, что знаешь, быстро, вежливо и старательно, то я не то что вас не отпущу, а жить вы все будете ярко, только очень недолго… Ну, Артур и рассказал. Правда, мне он потом заливал, что пустил этих по ложному следу…
– Может, и пустил. Например, случайно, – сказал я. – Ирину Тойвовну он поминал?
– А я не слышал. Его в сторону отвели… Допросили, выдали нам по аэрофлотовскому пайку – и в подвал. Типа ждите, если все подтвердится – пойдете по домам, если нет – сами виноваты.
– И вы все время тут сидите?
– Ну а как… постой, Костя, что-то я в твоем вопросе слышу странное. Что значит «все время»?
– Сколько вы тут сидите? Неделю, больше?
Джор посмотрел на часы.
– Одиннадцать часов. Примерно. Я не сразу…
– Бли-ин! – сказал я. – Как же они нас развели! Вот сволочи…
И рассказал ему о наших приключениях – опустив весь эпизод с Ириной Тойвовной и не упоминая куколку-проводника…
– Да, – согласился Джор, – остроумно. Так вот простенько, шарах по тыкве – и уносите тело. Молодцы…
– Угу, – согласился я. – Не тупые.
– Мягко говоря…
Я встал. Ноги все равно очень болели – будто я много дней шел, и шел, и шел, лишь изредка отдыхая…
– Тут какая-нибудь вода есть?
– Есть, – сказал Джор.
– Я покажу, – вмешался Хайям.
Подвал имел форму жирной буквы «Е». Вполнакала светились лампочки в потолочных плафонах, забранных проволочными решетками. Мы сидели кучкой (и лестница спускалась здесь же) у основания короткой палочки. Хайям же повел меня в конец длинной верхней. Здесь была темно-синяя фанерная выгородка с грязным унитазом и железная раковина с одним краном над нею. Стояла также и табуретка.
– Куда вы шли? – тихо спросил Хайям, когда я, посетив выгородку, разулся, забрался на табуретку и подставил распухшую ступню под холодную воду.
– Все равно не дошли, – так же тихо сказал я.
– Так все-таки?
– Помнишь два столба? И туман?
Хайям помолчал.
– Вот так, да? – сказал он наконец.
Больше он ничего не спросил, а я ничего не добавил. Подержал под струей воды и вторую ногу, потоптался, пошевелил пальцами, обсыхая, надел чистые носки, эти постирал обмылком, отжал и сунул в карман – может, еще пригодятся. Меня этой нехитрой премудрости научили еще до армии, и она мне многажды уберегла мои многострадальные ноги. Передаю эту мудрость вам, не пренебрегайте. Самые простые вещи нередко оказываются крайне полезными.
На обратном пути я присматривался к стенам. Под потолком виднелись отдушины, но пролезть в них могла разве что кошка.
– Я уже смотрел, – сказал Хайям. – В том конце коридора есть дверь. Но она железная и без замка. Во всяком случае, без скважины. С нашей стороны не открыть. Боюсь, что выход тут только один.
– Телекамер не видел?
– Нет. Но мог и не заметить.
– Это да…
Но оказалось, и Хайям, и все остальные не заметили кое-чего гораздо большего, навроде слона. Едва мы вернулись к основной группе, как раздалось негромкое урчание, и стена, что была в торце «короткой палочки», отъехала в сторону. Ударил свет, и в этом потоке света появились трое – в мешковатой униформе, перетянутой ремнями, и в каскетках на головах. Позади них стояло что-то здоровенное, я подумал, танк, но нет, больше танка, укрытое брезентом.
– Встали, – сказал тот, что шел посередине и немного впереди остальных. Когда он подошел совсем вплотную, а меня немного перестало слепить, я его узнал: это был бритый наголо лжеспасатель, стоявший рядом с «капитаном Шараповым»; он сказал нам: «Ни слова, ясно?», его я хотел застрелить первым, если дотянусь до пистолета Шарапова, и это он убил Сергея Рудольфовича…
Мы кое-как встали.
– Видно? – спросил он через плечо.
– Да, видно, – раздался голос из скрытого где-то динамика. Скрытого, наверное, там же, где и камера. – Итак, считаю до пяти…