Рискуя заслужить твою немилость, должен сказать, что грампластинку с этим исполнением выпустить невозможно. Надо делать или нормальную студийную запись, или вовсе от нее отказаться. Вина тут целиком лежит на оркестре. Ситуация тебе хорошо известна изнутри, и ты не можешь не видеть разницу между тем, что ты им предлагал выполнить, и тем, что у них получалось. Знаю, что такому музыканту, как ты, совершенно не интересно и, быть может, абсолютно невмоготу заниматься азбукой или учить ходить малолетних.
Еще раз благодарю за возможность попасть со своей музыкой в твои руки и за короткую возможность общения с тобой.
Желаю тебе таких обстоятельств, каких только ты сам захочешь себе.
Желаю тебе счастья.
Искренне твой Н. Каретников.
10 марта 1985 года, Москва.
На то они и молодые…
В 86-м оперная коллегия Большого театра единогласно, с самой высокой оценкой приняла к постановке моего «Тиля Уленшпигеля».
А. Лазарев, который привел меня на эту коллегию и очень хотел сам осуществить постановку оперы (он тогда еще не был главным дирижером Большого), взял слово последним:
– Господа! Нам сделано предложение перейти в двадцатый век, но я решительно не представляю себе, с кем мы в него перейдем. Для семи главных в этой опере сольных партий мы найдем в нашем театре в лучшем случае троих исполнителей, а необходимо иметь хотя бы полтора состава.
Я подал голос:
– Но ведь в вашей труппе много молодых солистов!
– Так на то они и молодые!
Мне привиделось, что…
Его Императорское Величество, Государь Император Священной Римской Империи Франц I, всемилостивейше повелеть соизволил престарелому Гайдну, еще здравствующему Моцарту, юноше Бетховену и младенцу Шуберту образовать Союз венских композиторов. Волею Государя председателем Союза назначен Сальери, но не тот, что был в реальности, а тот, которого придумали Пушкин и И. Бэлза. Этот Сальери залезал в партитуры членов Союза и объяснял, как и какую музыку следует писать. Он же определял, кому и какие гонорары следует платить или не платить; себе самому назначал самые высокие. Просидев в председательском кресле сорок лет, запретил исполнять музыку молодого Вагнера.
Не восполнить!
С 41-го по 45-й год любимого Третьим рейхом Вагнера у нас не играли.
В 46-м в Большом зале консерватории состоялся сборный концерт, в котором были впервые после войны исполнены фрагменты вагнеровских опер. Нам, ученикам ЦМШ, дали бесплатные места в маленькой ложе, расположенной над ложей дирекции.
Дошла очередь до Вагнера, исполнялось вступление к третьему акту «Лоэнгрина».
К небу взвился мощный, ликующий, раскалывающий сознание унисон тромбонов и валторн – невозможно было представить, что подобный звук в мире существует.
От неожиданности я закричал, я был совершенно не подготовлен к тому, что предстояло услышать. Большой зал поплыл перед глазами, а руки начали колотить по барьеру ложи. Халида Ахтямова, сидевшая рядом со мной, быстро нашлась и закрыла мой рот ладонью. Когда я перестал кричать, она схватила меня в охапку и умудрилась каким-то образом выволочь в фойе. Там я сел на пол и долго не мог опомниться – вагнеровский звук совершенно лишил меня сил.
Я пережил самое сильное в моей жизни потрясение музыкой.
Итак, мне довелось услышать Вагнера только в шестнадцать лет… А должен был услышать, наверное, в одиннадцать или двенадцать.
Запрещенного у нас в послевоенные годы Малера следовало бы услышать в пятнадцать, а не в двадцать три года, а «Новую Венскую школу» хотя бы в восемнадцать, а не в двадцать семь.
У моего поколения украли восемь – девять лет жизни, важнейших в развитии человека, и эти потери никому и никогда не возместить.
Пять рублей золотом
Однажды зимой 49-го в квартиру родителей позвонили. Я открыл дверь. На пороге, держа в руках шляпу, стоял небольшого роста старик с совершенно седой головой. Он спросил моего отца. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
– Ваня!.. Ваня Кортов! – воскликнул отец, и они бросились обнимать друг друга. Потом, держась за руки, вошли в комнату и сели рядышком.
Отец объяснил мне после, что Иван Кортов был любимым учеником бабки и незадолго до ее смерти, в 32-м, его отправили на три года учиться в Италию.
– Рассказывай, где ты был все это время? – спросил отец.
– Десять лет сидел в лагере, потом два года на поселении, а последний год живу с женой в Кишиневе.
– О, Господи! За что же тебя посадили?
Он начал с Италии.
Получал стипендию – пять рублей золотом в месяц.
Этого хватало на наем жилья и еду. За занятия вокалом платили отдельно. Снимал в Милане комнатенку под крышей. Никогда никуда не ходил – только в оперу и к своему педагогу. Днями и ночами учил по разноязычным клавирам (учил, читая ноты, так как инструмента у него не было) главные партии тенорового репертуара. За три года выучил все, что наметил.
Когда окончил стажировку, получил возможность спеть на сцене «Ла Скала» партию Канио в «Паяцах».
На следующее утро после представления предложили на выбор ангажементы в Нью-Йорке, в «Ла Скала», в Лондоне и Мадриде. Кортов сразу влетел в мировую «теноровую пятерку», но он отказался от всех предложений, так как считал своим долгом вернуться на родину. Вернулся.
В Москве его через два месяца арестовали… За что арестовали?.. Да за антисоветскую агитацию и пропаганду: в дружеской компании рассказал о том, как жил в Италии на пять золотых рублей.
Быстро попал в лагерь и остался живым только благодаря тому, что пел оперы в Магаданском театре. А что удивляться?.. Там была первоклассная опера с таким оркестром, с таким хором, с такими солистами, дирижерами и режиссерами, каких в Москве в одном театре не соберешь! Все они были заключенными.
Приходили двое конвойных с примкнутыми штыками и вели его в театр. Пока гримировался или пел на сцене, они из гримерной не уходили.
Перед началом представления являлся начальник лагеря и приказывал: «Сегодня будешь петь Хозе (в „Кармен“) по-французски». В другие дни он приказывал петь по-русски или по-итальянски.
Оперный репертуар у них был немалый.
Начальник очень его ценил – хвастался Кортовым перед начальниками соседних лагерей, так что на лесоповал или на что другое тяжелое его не ставили и даже заботились о его здоровье. После спектакля те же конвойные отводили его в барак. В этой опере он познакомился со своей будущей женой – у нее очень хорошее сопрано. Теперь их обоих после двух лет жизни на поселении отпустили на волю, и они оба преподают пение в Кишиневской консерватории.
В Москву Кортов приехал для того, чтобы попробовать отыскать кое-какие документы… Вот, добрел до нас…
– А ты петь-то еще можешь, Ваня? – спросил отец.
– Если хочешь, спою. Пусть твой сын мне аккомпанирует. Мне на рояль поставили ноты арии Канио, и он запел.
Пел он так же изумительно, как пели на пластинках того времени Джильи, Карузо или Гобби. Пел мощно и яростно. Закрыв глаза, можно было вообразить, что поет молодой человек лет двадцати – двадцати двух, а не седой старик.
Через полгода он появился еще раз, потом вновь исчез – навсегда.
Возможно, его повторно арестовали…
Непроизнесенная речь А. Б. Гольденвейзера на открытом заседании кафедры теоретико-композиторского факультета Московской консерватории
Александр Борисович сидит сбоку стола, положив ногу на ногу. Он прикрывает глаза ладонью правой руки, левая лежит поперек живота, ее ладонь на правом бедре. Говорит очень размеренно тонким старушечьим голосом, модулируя вверх и вниз в широком диапазоне.
– Я не хотел говорить, но многочисленные требования присутствующих и самого директора Московской ордена Ленина государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского – Александра Васильевича Свешникова – вынуждают меня выступить.
Я хочу использовать эту возможность для того, чтобы еще и еще раз напомнить нашей композиторской молодежи о недопустимости выдавливания прыщей на собственных физиономиях.
Начну с упоминания одной из самых трагических страниц в истории мировой музыкальной культуры. У великого русского композитора Александра Николаевича Скрябина выскочил прыщ. Александр Николаевич не утерпел и выдавил этот прыщ, от чего и умер.
Другой великий русский композитор, Сергей Иванович Танеев, который жил вот здесь неподалеку, в Сивцевом Вражке (в то время извозчик стоил от Страстного до Сивцева Вражка пятиалтынный!), пошел хоронить Александра Николаевича, простудился на похоронах и тоже умер. Таким образом, от одного прыща погибли два великих русских композитора.
Задолго до этих трагических событий мы с Лёв Николаевичем Толстым (у него я часто живал в Ясной Поляне) имели продолжительные беседы, во время которых многократно обсуждали острую необходимость запретить композиторам выдавливать свои прыщи. Мы неоднократно обращались к правительству Его Императорского Величества с предложением издать специальный монарший указ по вышеизложенному поводу. Как раз в этот период Лёв Николаевич создавал свою замечательную теорию «Непротивления прыщу насилием».
Но реакционное царское правительство ответило отказом, а сам Лёв Николаевич был предан за нее анафеме. Русские композиторы продолжали беспрепятственно выдавливать свои прыщи. Последствия известны.
После бесед с Лёв Николаевичем, во время которых я под столом записывал его мысли, я часто игрывал ему Лунную сонату Бетховена (опус 27 № 2). Мое исполнение очень нравилось Лёв Николаевичу, да и меня он очень любил, чего нельзя сказать о Софье Андреевне.
Однажды она сделала в дневнике такую запись: «Опять приехал этот противный Гольденвайзер, а у Лёвушки и без того плохо работает желудок»… Думаю, эта неприязнь возникла в тот момент, когда Софья Андреевна заметила, что я поглядывал из-за куста, как она досаждала Сергею Ивановичу Танееву своими домогательствами. Лёв Николаевич очень ревновал.