Мельники Темзы обеспечивали другую обширную и важную часть ее трудовой жизни. Между Оксфордом и Стейнзом насчитывалось двадцать восемь водяных мельниц, из которых пятнадцать упомянуты в Книге судного дня[40], а остальные возникли лишь ненамного позже. Вот вам очередной пример речной консервативности. Водяная мельница как таковая – весьма древнее приспособление; первое упоминание о ней содержится в стихотворении Антипатра Фессалоникийского, датируемом 85 годом до н. э. Первая водяная мельница в Англии была построена, видимо, в v веке, и с тех пор почти пятнадцать столетий “веселый мельник” удовлетворял хозяйственные нужды округи. Не все, однако, были довольны тем, что он запруживал реку и отводил воду в своих целях. Зачастую он серьезно затруднял этим судоходство, и нередки были случаи, когда он требовал с лодочников денег за проход. Есть старинная арабская пословица: “Чистую воду не заставишь крутить мельницу”. Налагая узду на чистую воду Темзы, мельник, по мнению иных, совершал нехорошее дело. Как писал один анонимный речной поэт,
Хорошим соседом того не считают,
Кто реку для выгоды перекрывает.
Согласно подсчетам, на Темзе было примерно сорок водяных мельниц. Цифра кажется несколько заниженной, но иной источники не приводят. Книга судного дня упоминает о мельнице почти в каждой деревне на Темзе выше Виндзора. Важную роль играли мельницы в Марлоу и Хэмблдине, в Мейплдареме и Херли, в Темпле и Марше. Мельницы имелись в Детфорде и Ламбете. Крупные мукомольные предприятия действовали в Баттерси (компания “Ховис”), в Королевских доках (“Спиллерз”) и на Айл-оф-Догс (“Макдугаллз”).
Необходимость тянуть суда на бечеве существовала, вероятно, с тех самых пор, как на берегах реки появились люди. На пристанях артели бурлаков поджидали случая, когда надо будет протащить барку или иное судно по определенному участку реки. Пока позволяла береговая тропа, шла одна артель, когда тропа кончалась, впрягалась артель на другом берегу. Эти тропы так и назывались “бурлацкими”. Некоторые из этих артелей насчитывали до восьмидесяти человек. Люди шли босиком с перекинутой через плечо бечевой и готовы были по пояс погрузиться в ледяную воду. Вес бечевы доходил до тонны, длина – до 350–450 м.
Это была тяжелая и незавидная работа. Бурлаки трудились на Темзе с незапамятных времен, и лишь во второй половине XVIII века людей начали заменять упряжки лошадей или, изредка, ослов. Как и других речных работников, бурлаков часто обвиняли в грубости, строптивости и сквернословии. Частенько их называли “грозой” приречных деревушек. Разумеется, они много и крепко пили и проявляли все неприятные речные качества.
Грубый язык был отличительной чертой бурлаков и иных тружеников Темзы. Один французский путешественник XVIII столетия заметил о барочниках, что они “употребляют особые, непривычные выражения, обыкновенно весьма грубые и забористые, которых я никак не могу здесь привести”. Богохульством и матерщиной лодочники славились со Средних веков и до тех пор, пока их владычеству на Темзе не пришел конец. Брань стала своего рода традицией. В “Оксфордском словаре английского языка” понятие water-language (“водный язык”) определяется как “грубый язык лодочников” и дается отсылка к выражению water-wit (водное остроумие). Остроумия в классическом понимании тут, однако, было мало.
Сквернословие всегда ассоциировалось с Темзой. Одним из словечек, означающих площадную ругань, было попросту “биллингсгейт” – так прославился язык грузчиков и торговок приречного Биллингсгейтского рыбного рынка в Лондоне. “Биллигсгейтской торговкой” могли назвать любую грубую, сварливую бабу.
Дурной язык стал, кроме того, предметом законотворчества. В 1701 году корпорация лодочников запретила своим членам “употреблять нескромные, непристойные и грубые выражения в отношении пассажиров и друг друга, ибо сие оскорбляет всех благовоспитанных людей и ведет исключительно к развращению юношества”. Штраф за “брань и божбу” составлял два шиллинга, за “нанесение обиды пассажирам” – такую же сумму. Но поток сквернословия это не остановило, и в 1773 году продолжали звучать жалобы на “непристойные разговоры” у реки, на “сквернейшую ругань и проклятия”. Когда в начале XIX века один обитатель прибрежного дома упрекнул барочника в том, что тот привязал свой канат к его маленькому столбику для ялика, барочник “ответил, что привяжет, если захочет, к моему дверному молотку. Выражения, которые употребляли эти люди, были слышны дамам, находившимся в доме, и совершенно не годились для их ушей”.
Впрочем, лодочники были не единственными нарушителями благопристойности. Ричард Джефферис, натуралист и прозаик середины XIX века, писал в эссе “Современная Темза” (1885), что на реке любой считает себя вправе ругаться в свое удовольствие, “ругаться, как ветер дует, – без всякого стеснения. Можно начать в самом устье, у отмели Нор, и проругаться хоть до Криклейда. Сто миль сплошной ругани – отличный ругательный заповедник, одно из чудес нашей цивилизации”. Нередко звучали жалобы на сквернословие экскурсантов и разного рода бездельников, нанимавших лодки для прогулок по Темзе; они имели обыкновение напиваться и оглашать реку “гадкими” и “неприличными” выражениями. У речных докеров брань настолько вошла в привычку, что стала чисто механической. Объяснение этому нескончаемому вольному словоизвержению у проточной воды найти, пожалуй, нетрудно. Причина, вероятно, в чувстве свободы и равенства, которое вызывает у людей Темза с ее долгой историей. Как сказал Джером К. Джером в книге “Трое в одной лодке”, “когда человек, плывущий по реке, что-нибудь думает, он сразу это высказывает”.
Глава 23Аборигены
Река может войти в кровь человека. И сегодня на Темзе живут и работают семьи, чья речная история насчитывает много поколений. Это, например, Хоббсы в Хенли, Терки в Кингстоне, Коббсы в Патни, Фелпсы в Хаммерсмите, Мерфи в Уоппинге, Коу в Баркинге, Краучи в Гринхайте, Лаптоны в Грейвзенде, Фишеры в Лаймхаусе и Солтеры в Оксфорде. Создается впечатление, что на каждом населенном участке берега имеется свое главенствующее семейство речников.
Семья Боссомов, жившая в Медли и Уоллингфорде, была связана с рекой по крайней мере с середины XVIII века, и связь эта длилась до 1960-х годов. Барочник Чарльз Боссом был упомянут в 1754 году, а в 1878 году Уильям Моррис написал, что проплыл от Медли до Келмскотта с помощью “Боссома и другого человека, которые провели нас на буксире до самого моста Нью-бридж”. Сохранился снимок лодочной мастерской Боссома близ Оксфорда, сделанный в 1880 году знаменитым речным фотографом Генри Тонтом; эта мастерская существует и ныне. Компания “Братья Сарджент (Темза)” оказывает такие речные услуги, как лоцманство и гидрографические работы. Связь этой семьи с городом Вулиджем длится три столетия; в частности, Томас Сарджент был в XVIII веке корабельным плотником на Вулиджской верфи. Главный офис компании и сейчас находится в Вулидже. Теддингтонская фирма “Братья Таф”, связанная с Темзой, действует с начала XIX века. Река, кажется, благоприятствует подобным формам преемственности, подобным случаям продолжительного труда и обитания на берегах вечнотекущей Темзы.
Семейство Фрибоди впервые упоминается в документе середины XIII века. Это были паромщики и барочники. Джон Фрибоди был барочником в Херли в начале XVII столетия. Питер Фрибоди в наши дни занимается в Херли лодочным бизнесом и славится изготовлением судов по старинным образцам. Есть и другие речные семейства – Бушнеллы и Вуттоны, Пэрроты и Куперы, начинавшие свои речные труды в качестве засыпщиков гравия или барочников; их связь с рекой продолжается и ныне, когда они обеспечивают все необходимое для речных увеселительных прогулок. Историю семьи Ливеттов из Грейвзенда и Лондона можно проследить вплоть до начала XVIII века, когда первый Ливетт, французский матрос, поселился в Бермондси. На протяжении последних 150 лет Ливетты занимались буксирным делом, но сейчас у Криса Ливетта процветающий пассажирский бизнес на Темзе; он женился на дочери лодочника и уже обучил своей профессии сына и дочь. Семья Пердью была связана с Шепертоном на Темзе пять столетий, правда, сейчас, кажется, ее уже там нет.
Существует мнение, что местные условия определенным образом повлияли на людей, живущих и работающих, к примеру, в верховьях Темзы или близ ее устья. Те, у кого есть топографическое воображение, склонны видеть в различных человеческих сообществах некие свойства, отражающие поведение реки. Так, жителей верховий считают людьми спокойными и задумчивыми, почти апатичными; обитателей берегов в нижнем течении – напротив, проворными, смекалистыми и шаловливыми. Не исключено, что подобные суждения – плод фантазий. И тем не менее на всяком участке местности, на всяком людском сообществе близ Темзы соседство реки сказалось тем или иным особенным образом. Если семья живет на берегу в течение семи-восьми поколений (а таких семей по-прежнему немало), Темза составляет часть ее душевного достояния.
Население верховий Темзы до недавнего времени было относительно стабильным; заметного притока людей извне после конца XI века здесь не наблюдалось, и при отсутствии больших городов (за исключением Оксфорда) дух предприимчивости и перемен, свойственный средневековому купцу и современному бизнесмену, проявлялся в этих местах слабо. До Первой мировой войны считалось, что четыре пятых здешнего населения живут и умирают в радиусе десяти миль от места своего рождения. Подобное, конечно же, можно сказать и о многих других сельских регионах, но сравнительная изолированность долины Темзы сделала в ней эту тенденцию очень отчетливой.
Среди исследований и исторических книг, посвященных краю, выделяются “Прогулка по верховьям Темзы” (1922) и “Народные песни верхней Темзы” (1923) Альфреда Уильямса. О людях, населяющих здешние берега, Уильямс говорит как о племени, которым руководит некая незримая сила, некий особый дух. В первой из книг Уильямс представляет Темзу своего рода божеством этих мест, у обитателей которых “вся жизнь подчинена реке, влияющей сотней способов, тайно и явно, определяющей все и вся, отдающей непререкаемые повеления”. Он прослеживает историю жителей верхней Темзы от первых поселений до момента написания книги и по ходу дела сообщает в высшей степени локальные и специфические подробности – от необычного тумана, повисающего над берегом, до популярности пирога с угрем в различных деревнях долины Темзы. Он пересказывает истории о призраках, о похороненных у дорог ведьмах, о пироге из мертворожденного поросенка, которым разрешилась длинноухая белая свинья.