Названия некоторых зеленых речных островков пришли из саксонских времен. Примером могут послужить Неттл-эйт (Крапивный остров) и Дамси-бушез (Кусты судного дня) близ Чертси. Столь же древнее название – Дог-эйт (Собачий остров) близ Шеппертона. Даже мельчайшие островки на Темзе имеют имена: Хедпайл-эйт, Черри-Три-эйт, Флагг-эйт и Тейнтер-эйт – крохотные кусочки земли посреди реки в районе Таплоу. Впрочем, названия – всегда сложная материя. Некоторые острова превращены в публичные зоны отдыха, другие остаются в частных руках. На них можно было поразвлечься и можно было уединиться для размышлений; их использовали влюбленные парочки и отшельники. Они пребывают вне нашего мира.
Прибрежные сады XVI и XVII веков сыграли немалую роль в истории Лондона. Самым знаменитым из них, наверно, следует считать сад в Челси, принадлежавший сэру Томасу Мору. Именно здесь, у самой воды, он закрыл калитку, навсегда расставаясь с семьей, чтобы отправиться вниз по реке в Ламбет на допрос. Там ему было предложено выйти в сад на берегу реки и еще раз поразмыслить над своим отказом подчиниться воле короля.
Большой прибрежный сад зеленел у Йорк-плейса, лондонской резиденции кардинала Вулси, но единственной растительной памяткой о возвышении Вулси ныне служат сады Хэмптон-корта. Обширный и красивый сад был в свое время разбит при доме смотрителя Лондонского моста; королевские сады в Тауэре с виноградниками и плодовыми деревьями возникли в середине XIII века. Сады Брайдуэлла давно исчезли с лица земли, как и те, что были разбиты лордом-протектором Сомерсетом. Сады Ричмондского дворца называли в свое время “красивейшими и приятнейшими… с клумбами и аллеями… их превосходно украшают многие виноградники и диковинные плоды”. Немало садов было и при церковных учреждениях – например, при резиденции епископа Винчестерского в Саутуорке. Полоса между Темзой и Стрэндом была целиком занята садами епископов – Эксетерского, Батского и Норвичского. Для плывущего по реке этот берег выглядел сплошным садом. По-прежнему существуют, конечно, большие сады при Фулемском и Ламбетском дворцах. Всякий раз они разбивались с тем расчетом, чтобы их видели с реки как эмблему государственности и высокого положения. Но прежде всего это были привилегированные зоны, приятные места для частных бесед и самоуглубления. Беседки, скамейки и укромные уголки, обеспечивая “широкий обзор и наслаждение от общей красоты сада” с его фонтанами, клумбами и мощеными аллеями, составляли часть некоего цельного духовного замысла. В садах не только отдыхали, не только восстанавливали физические силы – там совершалась “рекреация” в интеллектуальном и гражданском смысле. Вот почему столь важным для них было положение на берегу реки.
Сады Хем-хауса, разбитые в XVII веке, воссозданы в первозданном виде. Марбл-хиллская вилла стоит в окружении садов. Парки Буши и Ричмонда выходят к Темзе. На этом участке реки – грубо говоря, между Ричмондом и Хэмптоном – расположены многие знаменитые английские сады, распланированные Александром Поупом, Чарльзом Бриджменом, Уильямом Кентом и, конечно, Ланселотом Брауном. Роскошь и плодородие берегового ландшафта обеспечивают их долговечность. Плавная, волнистая, S-образная линия, о которой писал Уильям Хогарт в “Анализе красоты” (1753), всегда была важнейшим элементом английской эстетики. Ее называли “линией красоты”, и ее изящество – это изящество самой реки. Ландшафты прибрежных садов с XVIII века определялись этой “особой кривой, равно чуждой всему крючковатому и всему спрямленному”, кривой, в которой отражено движение Темзы. У Сайон-хауса, на Строберри-хилле, в Ричмонде, в Айлворте, в Твикнеме – всюду она, эта линия. Линия реки.
Глава 33Поганая река
Темзу называли и серой, и грязной, и чумазой, и закопченной, и дымной. Причем все эти эпитеты – не из XIX века. Она всегда была такой. В период римского вторжения и оккупации ее впервые превратили в канал для слива городских нечистот – об этом свидетельствуют деревянные трубы под большим скоплением римских зданий, обнаруженным археологами на Каннон-стрит. В 1357 году Эдуард III возмутился тем, что “испражнения и прочие нечистоты скопились в различных местах на берегах реки… и оттуда поднимаются испарения и отвратительные запахи”. На Лондонском мосту была общественная уборная, откуда моча и кал попадали прямо в реку, и уборные имелись на всех впадавших в Темзу притоках. “Черные монахи” и “белые монахи” жаловались, что их отравляют испарения реки, протекающей под их стенами; “зловонные пары”, по их словам, “причинили гибель многим из братии”. Даже заключенные тюрьмы Флит подали жалобу на то, что текущие рядом воды медленно убивают их. Один монах написал о своем путешествии по Темзе от Лондона до Чертси в мае 1471 года, что “запах стоял ужасающий, но не захоронения были тому причиною”.
В 1481 году о лондонских причалах писали, что “при каждом отливе там остаются потроха животных и прочая грязь и падаль в великом объеме и количестве”. Слова, которыми обозначались все эти речные нечистоты, зависели от их природы: мертвечина, отбросы, дерьмо, потроха, мусор, испражнения, хлам. Результаты порой были локальными и четко очерченными; например, в одной жалобе 1422 года читаем: “…оные нечистоты стекают по Тринити-лейн и Кордуэйнер-стрит у Гарликхита в переулок промеж лавок Джона Хазерли и Рика Уитмена, из коего дерьма немалая часть попадает в Темзу”. Нам легко представить себе вонючий ручей из кала и мочи, струящийся прямо в Темзу между лавками мистера Хазерли и мистера Уитмена. Переулки под названием Дангхилл-лейн (dunghill – куча дерьма) имелись в разных лондонских районах – в Паддл-Доке, Уайтфрайарс и Куинхайте, а около пристани Три-Крейнз-уорф был спуск к воде, называемый Дангхилл-стэрз. Там в Темзу сбрасывались большие количества фекалий. В XV веке, помимо прочего, в конце Фрайар-лейн был сооружен “дом облегчения”, или “длинный дом” с двумя рядами по шестьдесят четыре сиденья (один для мужчин, другой для женщин). Нечистоты смывались оттуда в Темзу приливами.
В 1535 году парламент запретил сброс в реку экскрементов и прочего мусора, отметив, что “доныне всяческие злонамеренные люди сохраняют привычку отправлять туда испражнения и сор”. Это был тот самый век, когда Спенсер в “Проталамионе” воспел “сладостную Темзу”, продемонстрировав, что речной миф по-прежнему сильней любой обыденности. В XVII столетии Джон Тейлор составил стихотворный перечень нечистот, которые можно обнаружить в реке: “дохлые свиньи, собаки, кошки и освежеванные лошади… конский навоз, потроха, отбросы”. Лондонская улица Пудинг-лейн названа не в честь лакомого блюда, а в честь фекальных “пудингов”, которые грузились здесь на особые суда, курсировавшие по Темзе. В том же столетии итальянский путешественник Орацио Бусино писал, что вода Темзы “густа, мутна и грязна настолько, что ее запах сообщается выстиранному в ней белью”.
Темза, таким образом, была способна имитировать или воплощать в себе различные стороны городского бытия, включая все самое темное и грязное, что имелось в жизни Лондона XVIII века. Близ Уоппинга, к примеру, река была нечиста и зловонна, опасна для беспечных горожан; проплывая там, пассажир корабля, как иронически пишет Генри Филдинг в “Дневнике путешествия в Лиссабон” (1755), вдыхал “упоительный воздух” и наслаждался “сладкозвучными голосами матросов, гребцов, торговок рыбой и торговок устрицами, как и всех горластых обитателей обоих берегов”[60]. Это была зона беззакония, не входящая в юрисдикцию Сити; именно там находился “док казней”, где расставались с жизнью осужденные за преступления на морях. Там было вдоволь борделей, таверн низкого пошиба, грязных доходных домов, вонючих переулков, бродяг, безработных, обнищавших матросов. Для них река была скорее проклятием, чем благословением.
Неприятные свойства Темзы XVIII века отражены и в других источниках. Путешественник Томас Пеннант оставил дневниковые записи о плавании от лондонской пристани Темпл-стэрз до Грейвзенда весной 1787 года. Он отмечает, что у Гренландского дока на южном берегу реки около Айл-оф-Догс “на должном отдалении от столицы идет кипячение ворвани”. В Вулидже он увидел “множество заключенных в цепях на земляных работах; одну тележку везут восемь человек”.
В 1771 году в “Путешествии Хамфри Клинкера” Тобайас Смоллетт жаловался:
Ежели я вздумаю выпить воды, мне приходится пить омерзительную бурду из открытого акведука, подвергающегося опасности всяческого загрязнения, либо глотать воду из Темзы, впитавшую в себя все нечистоты Лондона и Вестминстера. Человеческие испражнения входят в их состав как наименьшее зло, а слагаются сии нечистоты из всякой дряни, ядов и минералов, употребляемых ремесленниками и мануфактурами в производстве своих изделий, равно как из гниющих остатков людей и скота, смешанных с помоями всех лачуг, портомоен и сточных канав всего города[61].
Еженедельно в лондонских церковных приходах публиковались “смертные списки”, где фиксировались причины всех смертей. Прежде всего эти списки должны были предостерегать от чумы, но нередко причиной смерти становилась вода Темзы. На окраине Лаймхауса у самой реки была сточная канава, называвшаяся в XVIII веке (и, без сомнения, не одно столетие до этого) “черной канавой”.
К середине XIX века положение еще намного ухудшилось. Все лондонские нечистоты сливались в Темзу, вызывая эпидемии среди горожан. Вдоль берегов возникли многочисленные небольшие газовые предприятия, которым для работы необходима была вода, и их отходы тоже оказывались в Темзе. В реку попадали гашеная известь, аммиак, цианид и карболовая кислота, что не способствовало процветанию какой бы то ни было речной жизни.
Все экскременты и вся грязь самого большого города в мире попадали в Темзу. Выделения трех миллионов человек пузырились в потоке, и река была всего-навсего огромной сточной канавой. Шторы на окнах парламента пропитывались хлоркой, но это не очень-то помогало. Как сказано в одном тогдашнем сообщении, однажды канцлер казначейства спешно покинул зал заседаний: “С кипою бумаг в одной руке и платком, плотно прижатым к носу, в другой, согнувшись в поясе, в смятении он устремился прочь от болезнетворного запаха”. По словам того канцлера, которого звали Бенджамин Дизраэли, река превратилась в “адский зловонный омут, от которого