Оборотень пощупал рукой под ступенями ведущими на крыльцо и, вытянув оттуда сверток с одеждой, принялся одеваться, мелко трясясь всем телом, − мороз не шутил.
Двери в хижине заскрипели, и на пороге появилось что-то взъерошенное, скрученное и укутанное с головой в такое бессчетное количество разнообразнейшего рванья, что невозможно было и распознать: что оно собой представляет.
− А-а. Это ты, Мара. Еще не издохла?
− Я, Юхимчик, я, – прошепелявила в ответ беззубым ртом ведьма. – Кто же другой в моей хижине станет жить? А Морены еще нет... Не прибыла еще, касатушка наша. А ты как? Сделал, что велено?
На этот простенький вопрос ведьмы оборотень свирепо щелкнул зубами и гаркнул:
− Сделал, не сделал. Не перед тобой, старая перечница, ответ буду держать! Лучше в дом клич, падаль лесная. Жрать хочу, спасу нет! – и он, будто в подтверждение собственных слов, так бухнул себя в грудь, что загудело. – Камни готов грызть!
− Знать, не управился, – прошамкала ведьма и неодобрительно покивала годами нечесаной кучмой седых, похожих на клочья, волос. – Ой, не понравится это Морене, Юхимчику. Ой, не понравится…
− Молчи, Мара! – огрызнулся волколак а. – Не зли меня! И так на душе муторно. Жрать давай! Добром прошу. Или пожалеешь! В случай чего, мне и твои кости в горле не застрянут.
Ведьма хотя и хмыкнула презрительно, все ж поспешно отступила назад. С оборотнями никогда наперед толком ничего неизвестно. В любое мгновение взбеситься могут.
– Разве же я что? – отозвалась примирительно. – Угощайся... Только у меня, хоть шаром покати. Печь и та третий день не топленая. Недомогаю я что-то. Старая стала, немощная…
Дальше она не успела договорить, потому что несколькими огромными прыжками оборотень очутился рядом, толкнул в грудь так, что ведьма кубарем влетела в хижину, и сам вошел следом. Неудача все-таки обозлила его до предела, и он был рад сорвать зло на ком угодно.
Переступив порог жилища ведьмы, потерял бы аппетит и самый ненасытный обжора. При чем, для этого хватило бы только одного его вида, − не вспоминая о «волшебных» ароматах, издаваемых кошачьим дерьмом, вперемешку с застарелым потом и еще чем-то таким, что лучше и не знать. Потому что хижина – прочь вся: и стены, и потолок, и единственное подслеповатое, не мытое от века окошко, даже пол – как ковром была густо оплетена паутиной, по которой туда-сюда шастали или сидели неподвижно десятки, сотни, а, может, и тысячи – пауков. От маленьких – величиной с головку шведской булавки, до огромных кошмаров, никак не меньше гусиного яйца.
Но Юхим был разъярен, голоден и напуган неминуемой встречей с недовольной богиней, − разочаровавшейся в нем как помощнике! – Брр-рр… – Юхим даже вздрогнул и поневоле втянул голову в плечи.
Пробираясь по этому живому ковру к столу, волколака молниеносным движением поймал одного из самых больших пауков и отправил себе в рот. Остальные же, увидев ужасную судьбу своего родственника, так и прыснули во все стороны.
На грубом, как попало, на живую нить сбитом из необструганных досок, столе паутины было не меньше. Но и тут невесомое липкое кружево окутывало столешницу, единственную щербатую оловянную миску и заросшую по самые края разноцветной плесенью, глиняную кружку. Смахивало на то, что за столом у Мары не садились за трапезу больше года, а то и двух.
− Да, – протянул волколак а, тяжело опускаясь на скамью, которая аж застонала под ним. – С пищей у тебя и в самом деле не густо.
− А я что говорила, – простонала Мара, со стонами и охами подведясь с пола. – Третий день…
− Слышал, слышал, – прервал ее оборотень. – Недомогаешь и все такое. Лучше не морочь мне голову, старое одоробло. В последний раз по-доброму прошу! Сам ведь найду… Может, я и кажусь глупцом, но ни ума, ни обоняния, не потерял. Три дня она не ела. Хе-хе. Да ты и полчаса не просидишь спокойно – если косточку не пососешь, или пирожок не проглотишь...
Он повел дурным глазом по хижине и остановил свой взгляд на древней сове, которая мирно дремала на печи. От старости птица была уже совершенно глухой, поэтому даже поднятая кутерьма не могла потревожить ее сон.
− Начну завтрак с пернатой дичи. Она хоть и стара, как беда его знает что, но мне не первый раз. Пищей не перебираю. Мало будет – поймаю твоего Кощея. Кто-кто, а этот котяра, иного кабана толще. До сих пор удивляюсь, как мыши и крысы его самого на колбасы не переделали. А затем… – он тыкнул пальцем в старуху, – и твоя очередь наступит, бабушка. Веришь – нет? – волколака щелкнул зубами, что и в человеческом подобии были не хуже звериных. – Или, думаешь, я шучу?
− О-хо-хо, – зашамкала ведьма. – Ну, что мне, бедной, делать с таким гостем. Грабь, холера! Забирай последнее, что на тризну хранила. Чтобы ты подавился моей пищей!
Согнувшись, она кряхтя и проклиная, полезла под лежанку возле печи. Но волколака только и ждал, чтобы ведьма указала на свой тайник. Тут же мигом очутился рядом и запустил руку вглубь, не обратив внимания на то, что старая не слишком-то и опиралась. А дальше Юхиму стало уже не до того. Резкая, жгучая боль острыми зубами впилась ему в запястье, и когда волколака понял, что случилось, то даже взвыл от бессильной ярости. Дернулся было к ведьме, но та уже предусмотрительно отступила в самый дальний угол избы и лишь удовлетворено хихикала, потешаясь с беспомощности сильного мужчины.
− Разорву! – зарычал оборотень и рванулся так, что утлая лежанка рассыпалась кучей щепы, зато новый, кованый на медведя капкан держал крепко. А толстенная цепь пряталась в полу и исчезала где-то снаружи. – Ведьма проклятая! Ну, погоди же! Вот выберусь – и косточки не оставлю! Шутить себе надо мной вздумала? Я тебе покажу забаву! А ну, освободи руку! Карга стара! Кому говорю! Не отпустишь добром, пожалеешь, что и на свет появилась!!! На малюсенькие кусочки порву! У-у-у! – он взвыл от бессильной ярости на Мару и на самого себя, что так глупо попался.
− Э-хе-хе, – закряхтела ведьма, – глупый ты, Юхим. Кто же так в гости ходит? Нет – чтоб «здравствуйте хозяюшка» сказать... Нет – чтоб гостинец преподнести. Ворвался бурей, все переломал. Меня, немощную, обидел. Всех пожрать обещал. Даже теперь – на привязи сидишь, а и дальше ругаешься, угрожаешь… Нет, чтобы с лаской, с извинениями. Придется тебя поучить хорошим манерам. Хоть немножко… Потом сам спасибо скажешь.
Где и взялся кнут в руке старухи. Засвистел, зазмеился в воздухе и упал на плечи оборотня. Еще и с такой силой, что Юхима на колени бросило. А шрам на теле сразу кровью прыснул. Завыл оборотень, заметался. Но не его сила была из сырого железа высвободиться. Не простой был капкан, − без ведьмовских чар не обошлось. И во второй раз свистнул кнут, вырывая вскрик из оскаленного рта, и в третий раз...
Волколак сначала выл, рычал, грозился загрызть старуху, потом уже и добром просил, но не помогало ничего. Ведьма знай лишь раз по разу размерено взмахивала кнутом и тихонько похихикивала при каждом ударе, что поневоле вырывал вскрик боли из уст мужчины. Юхим попробовал обернуться на волка, но что-то не давало, и он уже почти скулил от боли и унижения.
− Ну погоди же, падаль старая, ну погоди...
Ведьма лишь улыбалась молча.
Такого наслаждения от чужих мук Мара уже давно не получала и так быстро не собиралась прекратить истязание в любом случае. Правда, если бы ей было разрешено выбирать, то она предпочла бы оборотню какую-то спелую панночку, с белой и нежной кожей. С длинными шелковыми волосами, которые так замечательно пахнут, когда горят. Но и волколак сгодится, − как говориться: «на безрыбье и рак рыба».
Кто знает, чем бы все это закончилось, когда бы в какое-то мгновение рука ведьмы не замерла в воздухе с занесенным кнутом, а сама она не насторожилась, прислушиваясь, − и таки не послышалось ей. Над лесной опушкой, где-то высоко в небе, прозвучал громкий клекот орлицы.
− Морена! – воскликнули в тот же миг оба.
Ведьма с облегчением, потому что уже и сама понимала, что перегнула палку и, если оборотень сумеет освободиться, − убьет без сожаления. А волколака – со страхом. Даже издевательство Мары он с большим удовольствием согласен был терпеть и дальше, чем встретиться через мгновение с недовольной богиней.
Еще раз заклекотала орлица, уже ближе.
Они оба задрали вверх головы, будто сквозь закопченный, укутанный паутиной сволок могли увидеть в небе могучую птицу.
А тогда – загудело, завыло, загрохотало. Бухнуло в дымоход, аж туча сажи выметнулась из-под заслонки, ослепив всех непроглядным мраком. Когда же прочухались, протерли глаза, а сажа уселась, − увидели, что перед печью стоит молодая черноволосая женщина. И ни одна пылинка не пристала к ее белоснежному платью. Богиня Судьбы и Времени!