е как от весов морской Фемиды и служит но только известным символом правосудия, но еще и средством исполнения приговора. Вот какой казус в юридической практике.
Сырая рассветная мгла пронизывала насквозь. Задул береговой бриз, в отдалении уже поднималось кипение волн. Холод побежал за ворот куртки. И тут я вспомнил один рекламный плакат. Впервые увидел его еще в Нью-Йорке в день приезда, а потом он преследовал меня со страниц газет и журналов. На нем красовались три бутылки трех разных фирм и соответственно с различными этикетками. Под первой стояла подпись: «Неплоха «Смирновская», под второй: Хороша «Эльзасская», под третьей: «Но ничто но сравнится с настоящей «Столичной» из СССР». Мистер Кендалл, крупный бизнесмен, чьи интересы лежат во многих сферах торговли и промышленности, действовал энергично и в этом случае. И, решив поддержать его бизнес, я вытащил из внутреннего кармана куртки некое вместилище с изображением нашей старой гостиницы «Москва». Несколько глотков укрепили наш дух и тело, убедительно подтвердив точку зрения председателя Американо-Советского торгово-экономического совета.
Между тем, пока я отдавался внутреннему монологу, Василий Петрович, чутко ощущая рукой, как эхолотом, малейшее движение там, под водой, таскал из залива одного краба за другим, переселяя их в ведерко.
Боязливо всходило солнце, и чем выше оно поднималось, тем слабее поддувал береговой бриз. Теперь он налетал слабыми, замирающими порывами. Вдруг совсем недалеко от нас из клочьев тумана показался парусник, как будто всплыл со дна залива. В сознании качнулась когда-то запавшая в память фраза и вытянулась слово за словом в кильватерном строе: «Переменив галс, он вытравил грота-шкот и пошел фордевинд прямо на абордаж». Парусник исчез в направлении Саусалито.
Четыре часа провели мы на этом причале, четыре часа прямо пород нами возвышался то черный на сером, то серый на синем, то синий на розовом и, наконец, в лучах крепнущего солнца золотистый на розовом Голден-гэйт бридж — мост Золотых ворот.
Тридцать крабов барахтались в ведерке, и среди них только два мои. В девять часов, отстояв одиннадцать минут в очереди к дверям кафе в отеле «Уэтсбери», я сидел за завтраком и поглощал найденную мною в меню «яичницу-ранчо», что, как и ожидалось, было нашей глазуньей по-деревенски, то есть с картошкой и помидорами.
В глазах еще стояли темный причал, летящий парус, в ушах мешались гомон на пирсе, звуки разношерстных мелодий из транзисторов, неврастеничный смех женщины, потом — глухая тишь, объявшая огромный мир, и только шлеп-шлеп набегающих воли под деревянными мостками, будто водяной играет с кем-то в ладошки.
Нужно расплачиваться за завтрак (два доллара и сорок центов) и ехать на деловую встречу в «Бэнк оф Америка», где, в отличие от моего бумажника, этих самых долларов, хотя и сильно тронутых инфляцией, несметное количество. Но об этом позже, а сейчас о другом.
Высокие метелки придорожных платанов подметают уже совсем чистое калифорнийское небо. Мы едем в Беркли и Дэвис — университетские городки. До первого пятнадцать миль от Сан-Франциско, до второго еще шестьдесят. На выезде из уличной путаницы мелькнул огромный ясень. Двумя нижними ветвями в их узловатом сгибе он склонился к самой земле, словно стал на колени и просит пощады у современной цивилизации. Хорошо бы ему перебраться в Дэвис: здесь тихо, бьют фонтаны среди подстриженных «под полубокс» газонов, чистый воздух современных садов Эпикура. Парами и стайками гнездятся на ухоженных дорожках студенты и студентки со стопками книг под мышками, большими сумками или перекинутыми за плечо гитарами.
Нас встречает толстенький круглолицый человек с добродушной улыбкой на полных губах. Мистер Пиквик признал бы в нем свои черты и... вскоре поплатился бы за ошибку. Пол Зиннер лукав и осторожно язвителен. Его чарующая улыбка легко на доли мгновения складывается в ироническую, когда он полагает, будто поставил собеседника в тупик. Но пока он отменно любезен и, поглядывая на часы — время ленча, приглашает разделить с ним трапезу.
Пол Зиннер профессор политических наук. Он советолог, чех по происхождению. Кроме того, Зиннер диетик, и упоминание о чешской сливовице не пробуждает в нем каких-либо эмоций. Разговор идет главным образом вокруг меню, но эта интродукция без всяких нюансировок приводит к развитию генеральной темы.
— Мистер Зиннер, скажите, чем вы объясняете тот факт, что многие деловые люди Штатов поддерживают разрядку и желают развития экономических связей с нашей страной, а, так сказать, теоретики, советологи — не знаем, как вы лично, — занимают другую позицию?
Зиннер усмехается и, откинув себя на спинку кресла, как на дуршлаг, цедит, к моему удивлению:
— Наши бизнесмены необразованны, не знают истории. Их интересует только прибыль. Теоретики же относятся к вашим инициативам скептически.
— Ого! Надстройка бунтует против базиса! Но прибыль вы не отрицаете?
— Нет, — помедлив и с досадой соглашается Зиннер.
И мы оба, конечно, в этот момент вспоминаем нашумевшую речь одного сенатора.
— Значит, ваши финансисты и предприниматели не благодетельствуют нам, как утверждает Джексон, а ведут дела на взаимовыгодной основе?
— При чем здесь Джексон? — вскидывается Зиннер. — Я говорю не от его имени.
— Хорошо, займемся скепсисом теоретиков. Значит, советологи настроены заведомо скептически к объекту их изучения. Как это соответствует принципам объективной науки?
— Ну, знаете... — Зиннер развел руками. — Мы добросовестно изучаем вашу политическую историю.
— Надеюсь, вы нашли в ней и ленинский Декрет о мире, и принципы мирного сосуществования, и нашу совместную борьбу с гитлеровским фашизмом, и желание развеять кошмары «холодной войны», наконец, соглашения, где стоит также подпись вашего президента?
— Вы очень любите Никсона? — выжидательно прищурился советолог.
— Мистер Зиннер, хочу заметить следующее: ни один советский человек не участвовал в ваших президентских выборах. Не мы голосовали за Никсона, а вы, ваши избиратели, послали его в Белый дом подавляющим большинством голосов. Мы уважаем ваш народ, а кто его представляет на международной арене, это ваше дело...
— Я голосовал за Макговерна! — перебивает Зиннер.
— Но ведь и он клятвенно обещал покончить с «холодной войной», расширить экономические и культурные связи с Советским Союзом?
И тут Зиннера прорвало:
— Вы не хотите свободного обмена идеями! Вы боитесь эрозии вашей идеологии!
Он долго и общеизвестно распространялся на эту тему. А я тем временем, глядя на этого сидящего рядом со мной толстенького, румяного, как будто только-только вынутого из целлофана советолога, вспоминал событие, происшедшее однажды в Нью-Йорке.
На реке Гудзон, как и семьдесят миллионов лет назад, появились динозавры. Правда, современные чудовища отличались от своих вымерших предков — их сделали из стали и стекловолокна для Всемирной выставки 1964—1965 годов. Видавшие виды нью-йоркцы остолбенели от изумления. Встречные суда и даже океанский лайнер приветствовали гудками динозавров, плывших в нью-йоркском предместье Флэшинг-Медоуз. Вскоре, к радости любознательных посетителей выставки, чудовищные ящеры паслись на воссозданном мезозойском лугу. Девять копий исчезнувших с лица земли пресмыкающихся сработал ученый и художник Луис Поль Джонс. После выставки макеты динозавров, не боящихся ни жары, ни холода, поставили в школьных дворах. Создатель ископаемых обещал, что его творения просуществуют дольше, чем их погибшие пращуры. Не знаю, что там стало с макетами динозавров, но живой сидел со мною рядом.
Когда Зиннер окончил свое бурное выступление, я подвел итог:
— Понятно, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году вы хотели бы голосовать за Джексона. Но свободный обмен идеями, как вы его понимаете, — это, с одной стороны, желание широко наладить и узаконить некий «самиздат» и ему подобное в качестве «правды об СССР», а с другой — открытые ворота Советского Союза для всего, что за пределами нашей страны давно вызывает возмущение миллионов прогрессивно мыслящих людей. Значит, мы вам — подтверждение ваших инсинуаций о Советском государстве, а вы нам — буржуазный прагматизм, нападки на социалистические идеи, расизм, порнографию, проповедь насилия. Какой же это свободный обмен идеями? Это надувательство с использованием школьного правила арифметики: два пишем, три в уме. Пишете — свободный обмен идеями, а в уме — экспорт контрреволюции. Что же касается эрозии нашей идеологии, то вы и сами прекрасно знаете — ее не будет. Но «холодная война» — ваше поприще и...
— Я против «холодной войны», — скороговоркой произносит Зиннер.
— Так ли? Вот вы заказали клубнику, а от сливок отказались — слишком жирно, — а в политике диеты не признаете. Хотите задавать лукулловы пиры! Требуете за разрядку идеологических уступок. Не жирно ли?
И тут Зиннер поднял руки. Что уж с ним произошло, не знаю, но только он сначала насупился, потом рассмеялся и неожиданно не фигурально, а буквально простер над собой пухлые ручки.
— Фотографа! — воскликнул я, и официант озадаченно оглянулся на шумок за столом. — Фотографа! Советолог сдается!
Есть свидетели и участники всей этой сцены и разговора — мои отличные спутники в поездке Геннадий Шишкин из ТАСС, Виталий Кобыш, тогда работавший в «Известиях», и Николай Курдюмов из «Правды».
Я далек от мысли, будто Зиннер изменил свои взгляды за время нашего ленча. Просто аргументация советологов однообразна, уныла и с точки зрения серьезной политики провинциальна, а сам Зиннер не лишен чувства юмора и, поперхнувшись клубничной ягодой, по-видимому, оценил метафору — всего лишь.
Дело в другом. Профессиональные антикоммунисты сдаются не так просто. Еще бы — они не хотят расстаться со своим профитом и влиянием. Но в пору, когда в США заговорили о равенстве военных потенциалов СССР и Америки и необходимости нормализовать отношения двух держав, советологи потеряли головы. Их паника подтверждает, насколько далека так называемая советология от подлинной науки и как близка к военному ведомству и всяким прочим службам. Теперь советологи вышли на прямую связь с Пентагоном. Они прикрывают его стремление проскочить мимо политической разрядки, чтобы продолжать гонку вооружений.