— Нет, — пробормотал я, ощущая, как щеки заливаются краской. — Мне никуда не надо.
— Вот и отлично. Пойдем!
Питер собрал множество знакомых. Праздновали двадцатитрехлетие Хэтти Блум. Как я мог забыть про ее день рождения? Меня мучило горькое раскаяние в собственной бесчувственности. Раньше я подобной забывчивостью не страдал. Неужели я так далеко забрел в своих изысканиях, что даже самые приятные развлечения и самые дорогие друзья остались в стороне? Ничего — вот только наведаюсь к доктору Бруксу, и на этом моя миссия будет выполнена.
В тот вечер в доме у Питера собрались самые уважаемые, самые почтенные леди и джентльмены Балтимора. Однако я предпочел бы оказаться в камере ужасов Музея мадам Тюссо или в каком-нибудь аналогичном месте — словом, где угодно, только бы не слушать эти тягучие светские разговоры ни о чем. Особенно несносными они казались теперь, когда у меня было столь важное, столь срочное дело!
— Как вы можете? — вдруг раздалось в мой адрес. Говорила крупная полнокровная женщина, за этим изысканным ужином сидевшая точнехонько напротив меня.
— Могу что?
— Подумать только, — игриво простонала она, — чтобы джентльмен смотрел на меня — даму почтенных лет, — когда рядом сидит настоящая красавица! — И она указала на Хэтти.
Конечно, я не смотрел на полнокровную даму, во всяком случае, не рассматривал ее. Я просто впал в обычное состояние, иными словами, уставился прямо перед собой.
— Действительно, я здесь будто в розарии, — учтиво сказал я.
Хэтти не покраснела. Эта ее черта — не краснеть от комплиментов — всегда мне очень нравилась.
Заговорщицким шепотом Хэтти выдала:
— Вы, Квентин, не сводите взгляда с часов, вот и проигнорировали нашу главную гостью — утку, тушенную с диким сельдереем. Неужели мистер Стюарт, этот образчик трудолюбия, не мог хотя бы на сегодняшний вечер освободить вас от работы?
Я улыбнулся:
— Питер тут ни при чем. Но я и правда почти не притрагивался к еде. Что-то в последнее время аппетит совсем пропал.
— Квентин, со мной вы можете говорить откровенно, — произнесла Хэтти, и мне показалось в этот миг, что она вылеплена из принципиально иного теста, нежели остальные женщины. — О чем вы так сосредоточенно думаете, Квентин?
— Я… я, мисс Хэтти, мысленно декламирую одно стихотворение. — Это была почти правда, ибо не далее как утром я перечитывал эти строфы.
— Лучше продекламируйте его вслух, Квентин!
Замечу, что в расстройстве я успел выпить два бокала вина, однако съел отнюдь не достаточно для уравновешивания действия алкоголя. Возможно, поэтому меня не пришлось уговаривать. Собственный голос показался чужим, когда зазвучали первые слова, — я декламировал уверенно, смело, как хороший актер. Чтобы иметь представление о стиле моей декламации, уважаемому читателю желательно, где бы он ни находился, подняться в полный рост и вслух, с подвываниями и пафосом, прочесть следующие строки, причем в процессе воображать оживленное общество за богатым столом — общество, внезапно прекратившее разговоры, как всегда бывает при вторжении самонадеянного оратора.
На пологе алом — жемчужины в ряд,
Рубины в короне — как зимний закат,
И в залу, залитую светом лампад,
Осанны от подданных к трону летят…
Да, было! Осанну царю вострубят —
И эхо в горах отзовется стократ,
Лукавое эхо откроет стократ,
Как любят царя, прославляют и чтят.
Известно: загад не бывает богат.
И вот, когда в замке кричали «Виват!»,
Ущелье, долина, утес, водопад
«Виват» повторяли — как били в набат.
А ныне и самые отзвуки спят
В утробе предательской горных громад,
И в замке, где правит всесильный распад,
Летучие мыши рядами висят…[5]
Поставив последнюю интонационную точку, я почувствовал себя триумфатором. До ушей моих донеслись жидкие хлопки, вызванные чьим-то многозначительным покашливанием. Питер нахмурился в мой адрес; Хэтти достался его сочувственный взгляд. Лишь несколько человек, которые вовсе меня не слушали, но были рады любому развлечению, казалось, оценили мои старания. Хэтти аплодировала дольше всех.
— Никогда еще ни одной девушке в день рождения не читали столь дивных стихов, — с чувством произнесла Хэтти.
Вскоре одна из ее сестер согласилась спеть под аккомпанемент фортепьяно. Я выпил еще вина. Питер, как нахмурился еще во время декламации, так и не поменял выражения лица. Дамы прошли в соседнюю комнату, мужчины достали портсигары, а мрачный Питер увлек меня к массивному камину, подальше от посторонних глаз и ушей.
— Известно ли тебе, Квентин, что Хэтти вообще не хотела отмечать свой день рождения и сдалась уже в последний момент?
— Надеюсь, Питер, это не из-за меня?
— Удивляюсь, как человек, полагающий, будто от него целый мир зависит, не видит в упор людей и обстоятельств, которые действительно имеют к нему отношение! Ты даже не вспомнил о дне рождения Хэтти. Остановись, Квентин. Подумай о словах Соломона: «От лености обвиснет потолок, и когда опустятся руки, то протечет дом»[6].
— Не понимаю твоих намеков, — раздраженно перебил я.
Питер взглянул мне прямо в глаза:
— Все ты понимаешь! Ты не в себе, Квентин. Сначала носился с этими похоронами как курица с яйцом. Теперь катаешься по всему городу на омнибусах, словно бродяга, которому лишь бы погреться…
— Питер, кто тебе сказал?
— Это еще не все, — продолжал Питер. — Оказывается, меня видели неделю назад бегающим по улицам в пальто нараспашку; я гонялся бог весть за кем, точно полицейский. А еще я неоправданно много времени провожу в читальном зале.
— Потом ты придумал какого-то шантажиста, якобы преследующего тебя за чтение стихов. Неужели твои литературные пристрастия — это повод для шантажа? А что тебе понадобилось на старом пресвитерианском кладбище? Ты бродил среди надгробий как какой-нибудь «воскреситель» или лунатик!
— Погоди, Питер, — снова перебил я, ибо самообладание вернулось ко мне. — Откуда тебе известно про кладбище? Разве я сообщал, что был там на днях? — И тут перед моими глазами возник экипаж, уносящийся от кладбищенских ворот. — Питер, ты следил за мной? Как ты мог?
Питер только плечами передернул.
— Да, я за тобой следил, до самого кладбища. Признаюсь в этом. В оправдание себе скажу, что очень волновался за тебя. Хотел убедиться, что ты ни во что не вляпался, — к примеру, не связался с миллеритами[7], которые разгуливают в белых простынях и ждут, что в будущий вторник на землю сойдет Спаситель рода человеческого. Деньги твоего отца не бесконечны, Квентин. Слышал пословицу: богатый бездельник — это бедняк? Боюсь, потакая своим сомнительным пристрастиям, ты промотаешь отцовское наследство. Или какая-нибудь представительница слабого пола — только далеко не такая возвышенная натура, как мисс Блум, — воспользуется твоим состоянием и оберет тебя до нитки. Ибо известно, что при встрече с искусной женщиной сам Улисс не считал зазорным привязать себя к мачте!
— Зачем ты оставил на его могиле цветок? В насмешку надо мной, да, Питер?
— Какой еще цветок? Ты о чем? Я нашел тебя коленопреклоненным на могиле; ты словно молился языческому божеству. Вот и все, что я видел; впрочем, мне хватило. Цветок! Да у меня на такие пустяки времени нет!
Я поверил Питеру; в самом деле, он говорил так, будто никогда не слыхивал о цветах и не видывал их.
— А шантажиста разве не ты подослал? Что молчишь? Не твоя была идея — отвлечь меня от дел, которые не относятся к работе? Отвечай!
— Какой бред! Квентин, ты сам себя слышишь? Так вот, советую прислушаться, пока на тебя смирительную рубашку не надели. Конечно, тебе нужно время на адаптацию к сложившейся ситуации, это всем понятно. Твоя угнетенность духа была вызвана… — Питер на секунду отвернулся. — Но прошло уже полгода. (На самом деле с тех пор, как мои родители упокоились с миром, прошло всего пять месяцев и одна неделя.) Подумай обо всем, — продолжал Питер, — начни думать прямо сейчас, а не то… — Он не закончил фразы, лишь многозначительно наклонил голову. — Ты вызвался на бой с иным миром, Квентин.
— С каким еще иным миром?
— Ты вот думаешь, у нас с тобой сплошные разногласия. А я, между прочим, всячески стараюсь понять твои вкусы. Я, если хочешь знать, даже взялся за рассказы этого твоего По. Целых полрассказа осилил, больше, извини, не смог. Пока я читал, мне казалось… — Питер понизил голос до шепота: — Мне казалось, Господь умер для меня. Так-то, Квентин. А иной мир — это мир книг и писак, что захватывают умы впечатлительных граждан. Но этого мира не существует. Нет, Квентин, ты принадлежишь реальности. Вот твой мир, вот люди твоего сословия — серьезные, трезвомыслящие. Здесь твое место. Твой отец говорил, что бездельник и меланхолик вместе блуждают в пустыне безнравственности.
— Я знаю, что и по каким поводам говорил мой отец! И ключевое слово здесь — «мой»! Думаешь, я забыл его? Думаешь, только у тебя память хорошая?
Питер отвернулся. Кажется, вопрос смутил его, будто я поставил под сомнение самое существование Питера, даром что я просто требовал ответа.
— Ты всегда был мне как брат, — наконец выдавил Питер. — Я только хочу видеть тебя спокойным и довольным жизнью.
Наш разговор прервал один из гостей, весьма бесцеремонно предложив закурить. От табака я отказался, но взял стакан теплого яблочного пунша.
Питер был прав невыносимой правотой.
Родители действительно обеспечили мне положение в обществе, дальше дело было за мной. Мне предстояло самому заводить полезные знакомства и заботиться о приятном времяпрепровождении. А я чем занимался? Я пестовал свою н