Увы, работорговец не ошибся, сказав, что меня разыскивают за убийство. Что касается Бонжур, вероятно, со смертью Барона отпала необходимость мстить за него — зачем платить долг, если кредитора нет в живых? Бонжур по натуре оставалась воровкой, а для представителей криминального мира такое понятие, как честь, аннулируется после смерти. Быть может, по мнению настоящего, убежденного, отпетого преступника, честь человека умирает вместе с ним самим. После смерти ничего нет — ни рая, ни ада, — если при жизни познано и то и другое. Или же все меркнет в сравнении с истинной скорбью. Как бы там ни было, Бонжур не стала мстить.
Роллен был без сознания; впрочем, я не обнаружил у него серьезных телесных повреждений, перевязал его куском гардины и, прежде чем уйти, нашел умывальник и попытался смыть с ладоней кровь.
Мозг между тем не прекращал лихорадочной работы. Да, верно — за последние часы я на несколько семимильных шагов приблизился к пониманию произошедшего, но у меня по-прежнему не было улик против истинных убийц Барона. Пусть я сделал важные открытия — чем бы я стал подкреплять их в полиции? Предположим, я дождусь возвращения убийц; они умертвят меня, и дело с концом — либо по собственному усмотрению, либо по приказу Роллена, если он придет в чувство. А полицейские только и думают, что о моем аресте, — звать их на помощь бессмысленно.
Как ни крути, а я навсегда останусь убийцей истинного Дюпена. Именно так станут говорить обо мне. Я раздавлен, загнан в угол. Меня повесят за чужое преступление, а я даже не знаю толком, за чье именно — двух французов или Дюпона. Но самое скверное — заваренная мной каша исключает все будущие попытки расследовать смерть Эдгара По.
С этими мыслями я бродил по балтиморским улицам, время от времени делая передышки. Так продолжалось всю ночь, но и рассвет не вынудил меня прекратить движение.
— Это вы, Кларк?
Я обернулся и сообразил, что нахожусь рядом с одним из балтиморских полицейских участков. Соответственно, представшее моим глазам не было полной неожиданностью.
— Мистер Уайт? — произнес я, а затем поздоровался с секретарем.
Я словно в первый раз увидел пятна крови на рукавах и пуговицах своего потрепанного пальто; пятна, которые вопияли: «Виновен! Виновен!» А пока я на них взирал, Уайт с секретарем взяли меня под локти и повели в участок.
32
Неделей позже я сидел в самом удобном своем кресле в библиотеке и думал о Бонжур, с которой не виделся после объятия в доме Бонапартов. Ни одержимость Бонжур идеей отомстить за смерть Барона, ни нежелание помогать мне не являлись в моих глазах причинами таить обиду. Я был почти уверен в нашей скорой встрече; я был совершенно уверен в искреннем чувстве Бонжур ко мне. Причин бояться за ее безопасность, где бы она ни находилась, я также не видел — ведь, если я что и понял относительно этой женщины, то лишь одно: она способна сама о себе позаботиться и выжить в любых условиях, хотя и была убеждена в своей зависимости от Барона с тех пор, как он избавил ее от тюрьмы. Впрочем, по натуре Бонжур принадлежала криминальному миру — не колеблясь, отвечала на угрозу — угрозой, на смерть — смертью.
Однако вернемся к Уайту и его секретарю. В то утро, если бы они не подхватили меня под руки, я упал бы — настолько истощились во мне телесные силы. Я уже и не помнил, когда отдыхал по-настоящему. Очнулся я на втором этаже полицейского отделения. Едва я зашевелился и сел на кровати, как явились секретарь с Уайтом.
— Мистер Кларк, вам все еще нездоровится? — участливо осведомился секретарь.
— Нет, сил как будто прибавилось, — отвечал я. Отнюдь не уверенный в правдивости своих слов, я все-таки не хотел показаться неблагодарным за то, что мне отвели такую удобную комнату. — Я снова арестован, да?
— Сэр! — воскликнул Уайт. — Мы несколько часов кряду искали вас, чтобы уберечь от беды.
На полу стояла коробка с вещицами, некогда создававшими уют в «Глен-Элизе».
— Но я ведь сбежал из тюрьмы, сэр!
— И мы всерьез собирались водворить вас на место. Однако недавно обнаружились очевидцы стрельбы на лекции покойного француза. Эти люди видели двоих — причем один был весь избитый, с рукой на перевязи, поэтому-то и запомнился. Оба злоумышленника прятались в кулисах. Мы сочли, что такое свидетельство вполне вас оправдывает, но отыскать преступников не могли. Вплоть до вчерашнего дня.
Далее секретарь поведал, что известный работорговец заявил о краже лошади. Лошадь обнаружилась возле дома, хозяин которого отсутствовал в Балтиморе, зато к дому вдруг приблизились два субъекта, полностью подходящие под описание свидетелей убийства Барона! («Поразительное совпадение, не так ли, мистер Кларк? И возвращались они явно с какого-то гнусного дела!») Правда, обоим удалось скрыться — предположительно на частном судне, причем с ними скрылся и третий сообщник; зато их поведение красноречиво говорит о моей невиновности. Позднее я узнал, что Хоуп Слэттер, стыдясь сообщить, что был повержен негром, сочинил, будто на него напали двое немцев. С точки зрения балтиморской полиции, немцы недалеко ушли от французов; полиция скомпоновала убийство Барона, украденную лошадь и бегство трех французских подданных и пришла к выводу, что на Слэттера покушались те же лица, что застрелили Барона.
— То есть меня не арестовали? — уточнил я после некоторого размышления.
— Господь с вами, мистер Кларк! — воскликнул секретарь. — Вы свободны! Хотите, мы отвезем вас домой?
Как выяснилось в последующие месяцы, балтиморское общество считало грехом уже самый факт официального обвинения.
Я рисковал потерять все самое дорогое.
Хэтти Блум я уже, можно сказать, потерял; а без нее что мне была уютная роскошь «Глен-Элизы»! «Хэтти с Питером скоро поженятся», — беспрестанно повторял я, но даже в самых глубоких закоулках души не находил стремления тем или иным способом добиться расторжения помолвки. Хэтти и Питер лучше меня; я недостоин обоих; они толкали меня на правильный путь, а я все-таки поступил по-своему и вот погряз в проблемах. Более того: Хэтти и Питер сблизились на почве моего спасения, а мое упрямство отвратило меня от них. Хэтти вдобавок рисковала репутацией, тайком пробираясь на тюремные свидания. Теперь, уже из «Глен-Элизы», я написал ей благодарное письмо с пожеланиями счастья. Из-за меня был нарушен ход жизни Хэтти и Питера; я задолжал им покой, мир и благополучие.
Самому мне и покой, и мир, и благополучие пока только снились. Не успел я снова оказаться в милой «Глен-Элизе», как прибыла с визитом двоюродная бабка Кларк и начала методично изводить меня расспросами о «галлюцинациях», «иллюзиях» и «маниях», спровоцированных гибелью родителей и приведших («Чего и следовало ожидать!») прямехонько в тюрьму.
— Я делал то, что считал нужным, — ответствовал я. Именно этой фразой Эдвин подбадривал меня в пакгаузе.
Бабуля Кларк приняла позу Наполеона; длинное черное платье составляло резкий контраст с белоснежными волосами.
— Квентин, милый мальчик! Тебя арестовали за убийство! Ты сидел в тюрьме! Если хоть один приличный балтиморец продолжит здороваться с тобой, считай, тебе крупно повезло. Что касается Хэтти Блум, ты не заслужил это украшение балтиморского общества; ей под стать человек вроде Питера Стюарта. Увы, этот дом превратился, твоим попущением, в сущий замок Праздности![29]
«Надо же, — подумал я, глядя на бабулю Кларк, — до чего близко к сердцу она приняла мой арест и заключение».
— Я хотел жениться на Хэтти Блум; больше мне ничего не нужно.
Мои слова лишь сильнее покоробили престарелую родственницу — ведь речь шла о чужой невесте.
— Ваши упреки, тетя, не достигают цели — я достаточно наказан. Но я рад за Питера. Он хороший человек.
— Бедный твой отец! Увы, за ошибки отцов расплачиваются дети. Вот она когда сказалась — дурная кровь твоей матери, да простит меня Господь за эти слова! — прошипела бабуля Кларк.
В тот день, прежде чем удалиться, она метнула на меня взгляд, не сразу верно истолкованный мной. Лишь некоторое время спустя стало понятно — бабуля Кларк мне угрожала. Она и на «Глен-Элизу» смотрела так, словно в любую секунду весь дом мог развалиться по причине вопиющей безнравственности хозяина.
А вскоре мне сообщили, что моя двоюродная бабка намерена в суде оспаривать завещание моего отца и что она претендует на бо́льшую часть моей собственности, в том числе на «Глен-Элизу», на том основании, что внучатый племянник подвержен умственным расстройствам и эмоциональной неуравновешенности, каковые дефекты проявились в неспособности верно оценить его статус в Питеровой адвокатской конторе, а также упорном отказе отслеживать капиталовложения семьи Кларк и блюсти семейные деловые интересы. Результатом сего прискорбного небрежения стали существенные убытки за последние два года, кульминацией же явились безумный, продиктованный бредом альянс с Бароном Дюпеном, побег из тюрьмы, чудовищная попытка осквернить могилу и вторжение в дом на Эмити-стрит, а подтверждается печальный диагноз полным непониманием, которое больной проявляет в отношении значения вышеперечисленных действий и событий.
Оказалось, источником информации для бабули Кларк выступила тетя Блум. Похоже, она перехватила мое последнее письмо к Хэтти, узнала про визиты в тюрьму и не замедлила призвать на мою голову бабулю Кларк.
Бабуля Кларк, в свою очередь, написала письмо ко мне, в котором клялась, что отстаивает честь моего покойного отца и затеяла судебный процесс исключительно из любви к заблудшему внучатому племяннику.
Я стал готовиться к самозащите. Работал как безумный, почти не выходил из библиотеки — совсем как Дюпон, бывало, просиживавший дни напролет в библиотечном кресле.
Нельзя было упускать ни одной мелочи. Процесс обещал напряжение всех моральных и физических сил. Требовалось не только парировать каждый пункт обвинения (бабуля Кларк уж наверняка в деталях и с уликами поведает суду, как я транжирил отцовское наследство и пятнал фамилию), но и перевести оправдания на язык судебных терминов, в которых я давно не упражнялся.