– Вы одиноки, – продолжал Антон. – А человек не рассчитан на одиночество, это у нас в генах. Мы – общественные существа. Даже самый глубокий интроверт постоянно жаждет общения. И вы не исключение, Боб.
К глазам подступили слезы, но Боб отказывался их признать. Он ненавидел эмоции – они подтачивали его, ослабляли.
– Дайте мне рассказать вам то, что я знаю, – сказал Антон. – Не как ученый – дорога эта пусть и не закрыта для меня до конца, но она разбита и полна колдобин, я по ней больше не хожу. Но человеческую жизнь я помню, эта дверь все еще открыта.
– Я слушаю.
– Я всегда был так же одинок, как и вы, – сказал Антон. – Я не был слишком умным, но и дураком не был. Разум вел меня в работу, и я сделал ее своей жизнью. Я был ею доволен, отчасти потому, что работа была успешной и приносила колоссальное удовлетворение, а отчасти потому, что я не был расположен смотреть на женщин с вожделением. – Он скупо улыбнулся. – В ту эпоху, эпоху моей юности, правительства почти всех стран поощряли тех из нас, у которых брачный инстинкт был закорочен так, чтобы позволять себе интрижки, но не иметь подруги и не иметь детей. Это делалось в рамках попыток направить энергию человека на великую борьбу с врагами-пришельцами. Так что с моей стороны было даже патриотично разрешать себе мимолетные связи, ни к чему не ведущие. Куда бы они могли вести?
«Это больше, чем я хочу о тебе знать, – подумал Боб. – Тут ничего обо мне».
– Я вам это рассказываю, – сказал Антон, – чтобы вы поняли: я тоже кое-что знаю об одиночестве. Потому что внезапно работу у меня отобрали. Изъяли ее не из ежедневной рутины – из мозга. Я даже думать о ней не мог. И тут я понял, что все мои дружеские контакты не были… далекими. Они все были связаны с работой, и когда работы не стало, не стало и друзей. Они не были черствы, они все еще мной интересовались, приходили общаться, но говорить было не о чем: ни умы, ни сердца уже не соприкасались. Оказалось, что я никого не знаю и никто не знает меня.
И снова боль кольнула Боба в сердце. На этот раз он был все же подготовлен и только вдохнул чуть глубже.
– Я разозлился, конечно, – говорил Антон. – Кто бы не разозлился? А знаете, чего я хотел?
Боб не сказал первое, что пришло ему на ум: смерти.
– Нет, не самоубийства. У меня слишком сильна воля к жизни, и я был не подавлен, а разъярен. Нет, конечно, и подавлен тоже, но знал, что самоубийство будет только на руку моим врагам – правительству. Они бы достигли своей истинной цели, не запачкав перчаток. Нет, я не хотел умирать. Чего я хотел всем сердцем – это начать жить.
– Что-то мне кажется, будто в этом месте должна звучать музыка, – сказал Боб.
К его удивлению, Антон рассмеялся:
– Ага, после такого штампа должна включиться песня о любви. Сентиментальный мотив, рассказывающий, как я не жил до того, как встретил возлюбленную, а теперь луна новая, море синее, месяц июнь и любовь истинная.
Петра взорвалась хохотом:
– Вы упустили свое призвание – русский Коул Портер![18]
– Но я говорю серьезно, – сказал Антон. – Когда жизнь человека так перекошена, что желание его направлено не на женщин, это не отменяет его жажды познать смысл жизни. Человек ищет чего-то, что будет жить после него, – какой-то род бессмертия. Способ изменить мир, придать жизни значение. Но все это было напрасно, меня смели, как мусор, и я остался существовать только в сносках к чужим статьям. К этому все свелось, как всегда бывает. Можешь изменить мир – как сделали вы, Джулиан Дельфики, – вы и Петра Арканян, оба, все воевавшие дети и те, кто не воевал, – все вы изменили мир. Вы спасли мир. Все человечество – ваше потомство. И все же… пустовато как-то, да? У вас ничего не забрали так, как забрали у меня. Но все забирает время. Все в прошлом, а вы продолжаете жить, но зачем теперь вы живете?
Они вышли к каменным ступеням, ведущим в воду. Боб хотел идти дальше, прямо в Средиземное море, вниз и вниз, найти на дне моря старика Посейдона и двинуться дальше, к трону Аида. «Зачем мне жизнь?»
– Вы нашли себе цель в Таиланде, – продолжал Антон. – Спасти Петру – это была цель. Но для чего вы ее спасали? Вы проникли в логово дракона и унесли дочь дракона – так всегда говорится в мифе, если не говорится о жене дракона, – теперь она ваша, и… и вы отказываетесь видеть, что вы должны сделать – не для нее, но с ней.
Боб повернулся к Петре с выражением усталости на лице:
– Петра, сколько понадобилось писем, чтобы объяснить Антону, что он должен мне сказать?
– Не делайте поспешных заключений, глупый юнец! – ответил Антон. – Она только хотела узнать, есть ли способ решить вашу генетическую проблему. О вашей личной дилемме она не говорила. Что-то я узнал о ней от моего старого друга Хайрама Граффа, что-то от сестры Карлотты. А остальное – просто поглядев на вас двоих. Вы столько выделяете феромонов, что хватило бы на оплодотворение пролетающих птиц.
– Я действительно о наших делах никому не говорила.
– Слушайте меня, вы оба! Вот смысл жизни: для мужчины – найти женщину, для женщины – найти мужчину, существо более всего на вас непохожее. А потом с ней или с ним делать детей либо как-то иначе их найти, но воспитать их и смотреть, как они делают то же самое, поколение за поколением, и когда ты умрешь, то будешь знать, что ты остался навеки кусочком великой паутины жизни. Не стал оборванной нитью.
– Это не единственный смысл жизни, – сказала Петра несколько скучливым тоном.
«Ты нас сюда притащила, – подумал Боб, – так что глотай эти пилюли».
– Единственный, – возразил Антон. – Думаете, у меня было мало времени все это обдумать? Я тот же, каким был, с тем же разумом, тот, кто нашел «ключ Антона». Я и много других ключей нашел, но мою работу у меня отобрали, и мне пришлось искать другую. Ну так вот она. Я отдаю это вам – результаты моего… труда. Пусть он неглубок, но это самая верная вещь из всех моих находок. Даже мужчины, которые не желают женщин, даже женщины, которые не желают мужчин, не свободны от самого глубокого из всех желаний – желания стать неотъемлемой частью рода человеческого.
– Мы и так к нему принадлежим, что бы мы ни делали, – сказал Боб. – Даже те, кто на самом деле не люди.
– Это в нас заложено природой. Не просто сексуальное желание – его можно извратить по-любому, что часто и делается. И не просто желание иметь детей, потому что у многих это никогда не получается, и все же они вплетены в ткань. Нет, это глубокое желание найти человека из чужого, до ужаса иного пола и вместе прожить жизнь. Даже старики, вышедшие из детородного возраста, даже те, кто знает, что детей у них не будет, тянутся к этому. К истинному браку, когда два непохожих создания становятся, как только могут, одним.
– Я знаю несколько исключений, – сухо сказала Петра. – Знавала я людей с твердым убеждением: «больше никогда».
– Я не говорю о политике или раненых чувствах, – возразил Антон. – Я говорю о той черте, которая абсолютно необходима роду человеческому для процветания. Это то, что делает нас не стадными животными и не одиночками, а чем-то средним. То, что делает нас цивилизованными или хотя бы цивилизуемыми. И те, кто отрезан от своих желаний поворотами и изворотами, направившими их в другую сторону, – такие, как вы, Боб, столь решительно настроенный, чтобы в мире больше не было детей с вашим дефектом, не было детей, которые осиротеют с вашей смертью… Так вот, те, что отрезаны, потому что думают, что хотят быть отрезанными, и они стремятся к тому же, рвутся к тому же, и голод их сильнее, чем у других, особенно если они его отвергают. Такие люди становятся злыми, желчными, печальными и не знают почему, а если знают, то не могут посмотреть правде в глаза.
Боб не знал и знать не хотел, прав Антон или нет, действительно ли такое желание неизбежно для всех людей, хотя он подозревал, что так и есть – что это желание должно быть у всего живого, у любого вида, чтобы продолжать то, за что вид так отчаянно борется. Это не воля к выживанию – желание эгоистичное, а такой эгоизм ни к чему бы не приводил. Это желание, чтобы выжил вид, и желание сохранить себя как особь, желание стать частью вида, привязать себя к нему, навеки вплестись в прядь паутины. Теперь Боб это понял.
– Даже если вы правы, – сказал Боб, – это лишь придает мне решимости преодолеть это желание и никогда не заводить ребенка. Именно по тем причинам, которые вы назвали. Я вырос среди сирот. И не хочу оставлять за собой сироту.
– Они не будут сиротами, – возразила Петра. – У них буду я.
– А когда Ахилл найдет тебя и убьет? – огрызнулся Боб. – Или ты думаешь, он слишком милосерден, чтобы сделать то, что сделал Волеску с моими братьями? Отчего я сумел ускользнуть? Потому что я такой чертов умник?
Глаза Петры наполнились слезами, и она отвернулась.
– Вы лжете, когда говорите такое. И жестоко лжете, когда говорите это ей, – тихо сказал Антон.
– Я говорю правду.
– Вы лжете, – повторил Антон, – но думаете, что эта ложь необходима, и настаиваете на своем. Я знаю такую разновидность лжи: я сохранил здравый рассудок, ограждая себя ложью и веря в нее. Но вы знаете правду. Если вы покинете этот мир, не оставив детей, не связав свою жизнь с таким чужеродным созданием, как женщина, то ваша жизнь будет для вас самого бессмысленна, и умрете вы в горечи и одиночестве.
– Как вы, – сказал Боб.
– Нет. Не как я.
– А вы что, собираетесь жить вечно? То, что удалось обратить рак вспять, не значит, что ничего больше вам не грозит.
– Нет, вы меня не поняли. Я собираюсь жениться.
Боб рассмеялся:
– А, тогда понимаю. Вы так счастливы, что хотите и других видеть счастливыми.
– Женщина, с которой я собираюсь связать судьбу, хорошая и добрая. У нее двое маленьких детей, без отца. У меня теперь приличная пенсия, и я смогу сделать так, чтобы у детей был дом. Мои склонности не изменились, а она еще молода, и, быть может, мы найдем способ для нее выносить действительно моего ребенка. Но е