– Был некоторый инцидент. С вашим мужем ничего не случилось, он цел и невредим, но на него было совершено покушение. Мы считаем, что, если бы вы сели в первое такси, покушения бы не было. Было бы похищение.
– А почему вы так думаете? Тот, кто хочет смерти моего мужа, хочет и моей смерти.
– Да, но еще больше он хочет то, что вы носите в себе.
Только секунда понадобилась ей, чтобы понять, откуда он это знает.
– Они захватили эмбрионы.
– Охранник получил взятку от третьей стороны и позволил этой стороне похитить ваши замороженные эмбрионы.
Петра знала, что Волеску лгал насчет своей возможности определить, у каких младенцев есть «ключ Антона». Но теперь и Боб это тоже знает. Они оба понимали цену детей Боба на открытом рынке и что самая высокая цена будет за тех, у кого в ДНК обнаружится «ключ Антона», по крайней мере по мнению потенциальных покупателей.
Петра заметила, что дышит слишком часто. Не хватает еще, чтобы голова закружилась. Она заставила себя успокоиться.
Ланковский нагнулся и чуть потрепал ее по руке. Да, он видит, как я расстроена. Я не умею скрывать свои чувства, как Боб. Если только это умение – не признак отсутствия любых чувств.
Боб теперь должен знать, что Волеску их обманул. Судя по всему, ребенок у нее внутри также может быть поражен болезнью Боба. Боб поклялся, что никогда не заведет детей с «ключом Антона».
– Были требования о выкупе? – спросила она Ланковского.
– Увы, нет. Мы не думаем, что они предпримут невозможную попытку получить деньги от вас. Слишком велик риск, что их перехитрят или арестуют, – по сравнению с риском при продаже ваших детей третьей стороне.
– Тут, я думаю, риск почти нулевой, – сказала Петра.
– Наверное, вы правы. Но ваши дети будут в безопасности, если это может вас утешить.
– Чтобы из них вырастили чудовищ.
– Наверное, они не будут себя таковыми считать.
– Вы хотите сказать, что готовы выйти на рынок за одним из них, чтобы воспитать себе гения?
– Мы не участвуем в торговле живым контрабандным товаром, – ответил Ланковский. – У нас долго стояла проблема работорговли, с которой не удавалось покончить. Сейчас, если кто-то будет пойман на владении, продаже, покупке или перевозке раба, если официальное лицо поймают на потворстве рабству или работорговле, наказанием будет смертная казнь. Суд в этих случаях скор, просьбы о помиловании не удовлетворяются. Нет, миссис Дельфики, место, где мы сейчас находимся, весьма неподходящее для попыток сбыть украденные эмбрионы.
Даже сквозь тревогу о детях – потенциальных детях – до Петры дошло, что он только что открылся: «мы» – это не Сирия, а, скорее, некое панисламистское теневое правительство, которое – официально по крайней мере – не существует. Власть, переходящая национальные границы.
Вот что имел в виду Ланковский, когда говорил, что работает на правительство Сирии «иногда»? Потому что не «иногда» он работал на правительство выше сирийского.
У них уже был собственный соперник Гегемону.
– Быть может, когда-нибудь, – сказала Петра, – моих детей обучат и используют для помощи в защите какой-то страны от мусульманского завоевания.
– Поскольку мусульмане больше не вторгаются в другие страны, мне интересно, как это может случиться.
– Где-то здесь вы прячете Алая. Чем он у вас занят – плетет корзины или лепит горшки на продажу?
– Вы видите только эти две альтернативы? Плетение корзин или агрессивная война?
Но Петре не были интересны его отрицания. Она знала, что ее анализ верен настолько, насколько возможно при таких скудных данных, и отрицание в данном случае было не опровержением, а косвенным подтверждением.
А интересовал ее сейчас Боб. Где он? Когда попадет в Дамаск? Что он собирается предпринять по поводу пропавших эмбрионов?
Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души: «Мои дети у него». Не флейтист увел детей из города. Не Баба-яга заманила их в избушку на курьих ножках. Не ведьма в пряничном домике держит их в клетках и откармливает на убой. Не серые детские фантазии, не дымка и туман. Только сплошная чернота, где нет света, где даже не помнят, что такое свет. Вот где теперь ее дети.
В утробе Зверя.
Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти и паломники снова будут совершать хадж.
Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.
И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась бы.
«Только сейчас мне нельзя сломаться. Потому что одно семя у меня могло остаться. Может быть, оно не погибло, когда его в меня вложили, а начало жить. Может быть, оно пустило корни в моем саду, расцветет и принесет плод – младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может».
– Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…
В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, на поляне которых Питер отдал приказ, который привел в их дом Зверя и изгнал их самих.
Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.
В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была цвета какао, как воды в верховьях Нигера, где он родился.
Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что увидела. Облаченный не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.
– Алай, – сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.
Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.
Она поняла, почему Алай исчез с горизонта.
Он – Халиф. Они снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек – Алай.
Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае не из того, что он находится в этом саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей – и элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алая была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.
Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.
– Салам, – сказал Алай.
– Салам, – ответила Петра.
– Каменная девушка.
– Хай.
Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого – в ответ на ее дразнилку «хай» из «хай-алай»[22].
– Я рад, что ты спаслась, – сказал он.
– Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.
– И твоя тоже. Ты теперь замужем.
– Добрая католическая свадьба.
– Вы должны были меня пригласить.
– Ты бы не смог приехать.
– Не смог бы, – согласился он. – Но я бы вас поздравил и пожелал добра.
– Вместо этого ты сотворил для нас добро, когда это было нужнее всего.
– Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я тревожу твои раны, вместо того чтобы их успокоить.
Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.
– Когда мы были детьми и играли в самую сложную компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.
– Мы спасали мир.
– А теперь создаем тот мир, который спасли.
– Только не я, – сказала Петра. – Я больше не игрок.
– А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?
– Иншалла, – отозвалась Петра.
Она ждала, что Алай засмеется, но он только кивнул:
– Да, в это мы верим – в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.
– Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.
– Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.
– Дети играют тенями на стене, – сказала Петра, – и вдруг кто-то выключает свет.
– Или включает другой, поярче, – подхватил Алай, – и тени исчезают.
– Алай, ты отпустишь нас? – спросила Петра. – Я ведь теперь знаю твою тайну.
– Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.
– Мы никогда ее не выдадим.
– Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.