– Вы хотели убить меня. Лишь для того, чтобы завладеть моим мечом.
– Я надеялся, что ты оставишь его в лавке, – сказал Агил. – Помнишь? Я хотел убедить тебя, переодевшись, бежать. Я дал бы тебе и одежду, и денег – сколько смог бы.
– Севериан, неужели ты не понимаешь? Этот меч стоит вдесятеро дороже нашей лавки, а эта лавка – все, что у нас есть!
– Вы проделывали такое и прежде. Наверняка. Слишком уж гладко все вышло. Совершенно законное убийство, незачем прятать тело…
– Но и ты собираешься убить Агила, разве нет? Ты ведь пришел из-за этого, хотя не знал, кто за дверью, пока не открыл ее. Чем же ты отличаешься от нас?
– Бой был честным, – несколько мягче сказал Агил. – На равном оружии, и условия ты принял. А завтра – будет так же?
– Ты знал, что с наступлением вечера тепло моей руки оживит аверн, и он ужалит меня в лицо. А сам надел перчатки, поэтому тебе-то оставалось только подождать. И даже ждать не нужно было – ты до этого наверняка достаточно напрактиковался в метании листьев.
– Ну да, – улыбнулся Агил, – перчатки дела не решали. И я было победил. – Он развел руками. – Однако выиграл ты – при помощи какого-то тайного искусства, непонятного нам с сестрой. Я был обижен тобою трижды, а древний закон гласит, что трижды обиженный вправе требовать у обидчика выполнения любой просьбы. Конечно, этот закон давно не имеет силы, но сестренка говорит, что ты питаешь слабость к древним временам, к эпохе величия вашей гильдии, когда ваша крепость была центром Содружества. Вот моя просьба: освободи меня!
Агия поднялась, отряхнула солому с коленей и бедер и, словно только теперь осознав, что обнажена, подняла с пола столь памятное для меня парчовое платье и завернулась в него.
– Чем же я обидел тебя, Агил? – спросил я. – По-моему, это ты обидел меня. Во всяком случае, пытался обидеть.
– Во-первых, ты заманил меня в ловушку. Ты носил при себе, напоказ всему городу, древность, стоящую дороже виллы, и даже не знал, чем владеешь, хотя владелец обязан это знать, и твое невежество завтра будет стоить мне жизни, если только ты не освободишь меня сегодня. Во-вторых, ты отказался от переговоров о купле-продаже. В нашем же торговом сообществе каждый может назначать любую цену, какую только пожелает, но отказ в продаже товара по какой бы то ни было цене есть тяжкое преступление. Мы с Агией только рядились в причудливый варварский доспех, ты же носишь в груди сердце варвара. И, в‐третьих, ты победил меня в поединке, прибегнув к шулерскому трюку. В отличие от тебя, я обнаружил, что оказался лицом к лицу с силой гораздо выше моего разумения. Это лишило меня мужества, и я бежал – так поступил бы на моем месте любой. И вот – я здесь. И призываю тебя выпустить меня на свободу.
Помимо воли из горла моего вырвался смех, принесший с собой горечь желчи.
– Ты, кого я имею все основания презирать, просишь меня о том, чего я не сделал бы и для Теклы – для той, кого любил больше собственной жизни! Нет. Я – глупец, и, если не был им до сих пор, твоя сестрица, несомненно, сделала из меня глупца. Но все же я не настолько глуп.
Платье Агии упало на пол, и она бросилась ко мне столь стремительно, что я решил, будто она собирается напасть на меня. Однако она, покрыв лицо мое поцелуями, схватила мои ладони и положила одну себе на грудь, другую же – на бархатный холмик меж бедер, как и спина, облепленных прелой соломой.
– Севериан, я люблю тебя! Я хотела тебя все время, пока мы были вместе, и раз двадцать пыталась отдаться тебе! Разве ты забыл, как я старалась увести тебя в Сад Наслаждений? Он и вправду стал бы для нас садом истинных наслаждений, но… ты не пошел! Хоть раз будь честен! – В ее устах честность словно бы превратилась в нечто ненормальное, наподобие некоей мании. – Разве ты не любишь меня? Возьми меня сейчас… здесь… Агил отвернется, я обещаю.
Пальцы ее скользнули по моему животу, пробираясь под пояс, и я не замечал, что другая ее рука подняла клапан ташки, пока не услышал шелест бумаги.
Я поймал ее запястье, пожалуй сжав его сильнее, чем следовало, и она хотела было вцепиться ногтями мне в лицо – точно так же порой, не в силах больше вынести мыслей о заточении и боли, делала Текла. Я оттолкнул ее, и на сей раз за ее спиною не оказалось кресла. Агия ударилась головою о стену – и, хотя ее пышные волосы должны были смягчить удар, звук вышел резким, будто каменщик стукнул по кирпичу молотком. Лишившись сил, сползла она по стене вниз, на груду соломы. Никогда не подумал бы, что Агия способна плакать, однако она заплакала.
– Что она сделала? – спросил Агил, и голос его не выражал ничего, кроме любопытства.
– Ты, без сомнения, видел и сам. Она хотела залезть в мою ташку. – Я выгреб все оставшиеся монеты из кармашка, в котором хранил деньги: два медных орихалька и семь аэсов. – Быть может, хотела украсть письмо к архонту Тракса. Однажды я упоминал о нем при ней, однако ношу его не здесь.
– Нет, ей наверняка нужны были деньги. Меня-то здесь кормят, а вот она, должно быть, жутко голодна.
Я поднял Агию, сунул ей в руки разорванное платье и вывел ее в коридор. Она еще не вполне пришла в себя, но, стоило дать ей орихальк, швырнула его на пол и плюнула на него.
Вернувшись в камеру, я застал Агила сидящим, скрестив ноги и прислонившись спиною к стене.
– Только не спрашивай о ней меня, – сказал он. – Все твои подозрения верны – этого тебе хватит? Завтра я умру, а она выйдет замуж за того старика, что положил на нее глаз, или еще за кого-нибудь. Чем скорее она это сделает, тем лучше. Раньше я был этому помехой, а теперь меня не станет, и…
– Да, завтра ты будешь казнен, – подтвердил я. – Я как раз хотел поговорить об этом. Тебе все равно, как будешь выглядеть на эшафоте?
Агил опустил взгляд к собственным рукам, мягким, изящным, лежавшим на коленях в луче солнечного света.
– Нет. Она может прийти. Надеюсь, что не придет, однако – нет, мне не все равно.
Тогда я (как меня учили) велел ему с утра есть поменьше, чтобы не стошнило, когда придет время, и загодя опорожнить мочевой пузырь, расслабляющийся при ударе. Вдобавок я выложил ему о порядке процедуры все те выдумки, что обычно рассказываются приговоренным, дабы удар оказался для них неожиданным – так делается для того, чтоб человек испытал перед смертью хоть чуточку меньше страха. Поверил ли он мне, я не знал, но надеялся, что поверил – если и существует на свете ложь, праведная в очах Вседержителя, моя была именно такова.
Покинув камеру, своего орихалька я на полу не нашел. На том месте, куда упала монета – и, несомненно, ее же ребром, – на грязных камнях было нацарапано нечто, с равным успехом способное оказаться как свирепым лицом Хурупари, так и, к примеру, картой, испещренной совершенно незнакомыми мне письменами. Я стер рисунок подошвой.
XXXНочь
Их было пятеро – трое мужчин и две женщины. Ждали за дверьми, только не у самых дверей, а в дюжине шагов от них. В ожидании они разговаривали, по двое-трое одновременно, почти крича; хохотали, размахивали руками, подталкивали друг друга локтем. Некоторое время я наблюдал за ними из тени. Они не могли заметить – либо просто не замечали – меня в плаще цвета сажи, а я вполне мог делать вид, будто не понимаю, зачем они здесь. Могло статься, что у них просто какой-то праздник – все они были слегка пьяны.
Но вот они приблизились – нетерпеливо, однако не без колебаний, словно решившись преодолеть боязнь быть прогнанными. Один из мужчин, без сомнения незаконный сын какого-нибудь экзультанта, был гораздо выше меня ростом и почти так же толст, как хозяин харчевни «Утраченная Любовь». На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Рядом с ним, почти прижавшись к нему, шла худощавая женщина лет двадцати – взгляда голоднее, чем у нее, я в жизни еще не видел. Когда пожилой толстяк оказался передо мною, загородив мне путь брюхом, она подошла ко мне совсем вплотную – чудом казалось, что тела наши не соприкоснулись. Ее длинные пальцы потянулись к моему плащу, точно гладя мою грудь, однако не касаясь ее, и мне показалось, что я вот-вот паду жертвой какого-то призрака-кровопийцы – суккуба или, быть может, ламии. Остальные сгрудились вокруг, едва не прижав меня к стенке.
– Значит, завтра, да? А что при этом чувствуешь? Как твое настоящее имя? А он – злодей, да? Чудовище? – Вопросы сыпались градом – видимо, спрашивавшие и не ожидали и даже не желали на них ответов. Им нужны были лишь ощущения от близости ко мне и беседы со мною. – Ты будешь ломать его на колесе? А клеймение будет? А женщин убивать тебе доводилось?
– Да, – ответил я. – Один раз.
Один из мужчин – низенький, хрупкого сложения, с высоким, выпуклым лбом интеллектуала – вложил в мою ладонь азими.
– Я знаю, ваш брат получает не так уж много, а преступник нищ, от него чаевых ждать не приходится.
Женщина с распущенными седыми космами сунула мне носовой платок, обшитый по краю кружевом.
– Намочи его в крови. Хочешь, вымочи весь или только уголочек. Я тебе после заплачу.
Все они были омерзительны и жалки, но одного мне стало действительно жаль. Еще ниже ростом, чем давший мне денег, еще более седой, чем женщина с распущенными волосами, тусклый взгляд исполнен безумия… Казалось, его глазами смотрит на мир тень некоей непрестанной тревоги – подавленной заключением в темнице разума, лишившейся жажды вырваться наружу, но все свои силы сохранившей в целости. Он явно ждал, когда остальные четверо замолчат, но этому, видимо, не суждено было произойти никогда, и потому я жестом велел им умолкнуть и спросил, чего он хочет.
– Г-г-господин, на «Квазаре» была у меня паракоита – к-к-кукла, так сказать, геникон, с огромными, темными, точно колодцы, з-з-зрачками. Р-р-радужки, окружавшие их, были пурпурны, словно астры или же анютины глазки в весеннем цвету, г-г-господин; пожалуй, целые с-с-сады цветов потребовались, дабы изготовить эти глаза, это тело, что, казалось, всегда было согрето солнцем! И г-г-где же она теперь, моя скополанья, прелестница моя? Да вонзятся крюки в те д-д-длани, что украли ее! Сокруши их каменной плитой, господин! Куда пропала она из сделанного мной для нее ящика лимонного дерева, где не спала ни разу, проводя ночи напролет рядом со мною – со мною, а вовсе не в ящике, где ждала она меня целыми днями – стражу за стражей, господин! – улыбаясь, когда я укладывал ее туда, и радуясь тому, что вновь улыбнется мне, когда я вернусь и выну ее? Сколь мягки были ее руки, ее маленькие ладошки! Мягки, точно г-г-голубки! Она порхала бы по каюте, трепеща ими, словно крылышками, если бы не предпочитала вместо того лежать со мною! Н-н-намотай же к-к‐кишки их на свой ворот, вынь очи их и вложи им в уста! Сбрей их срамные уды острою бритвой, сбрей начисто, дабы их девки не узнали их, дабы полюбовницы прогнали их прочь, дабы с горячих губ шлюх летел им вослед жгучий смех! Да будет воля твоя над преступными, ибо где их сострадание к невинным?! Когда же восплачут они, к