огда дрогнут сердца их? Что за люди способны на то, что содеяли они – воры, лицемеры, предатели, убийцы и хищники?! Не будь тебя, г-г-господин, что было бы их ночным кошмаром, кто свершил бы возмездие?! Где были бы цепи их, путы, колодки и кандалы? Кто подвергал бы злодеев абацинации, дабы лишить их зрения, дефенестрации, дабы ломать им кости, кто рвал бы им жилы на эстрападах? О, где же, где же она – любимая, потерянная мною?!
Доркас украсила волосы сорванной маргариткой, но, пока мы гуляли за стенами крепости (я был закутан в плащ, так что с расстояния в несколько шагов любой сторонний наблюдатель решил бы, что она гуляет одна), цветок закрылся на ночь, и тогда она сорвала взамен один из тех белых, формой подобных трубе цветов, называемых луноцветом за то, что в зеленом свете луны кажутся зелеными. Нам не было нужды в разговорах: мы были одни, и этого нам хватало, и ладони наши, крепко сжимавшие одна другую, говорили об этом без слов.
В крепость вереницами тянулись повозки поставщиков армии – солдаты готовились выступить в поход. На фоне Городской Стены, окружавшей нас с востока и севера, стена, ограждавшая казармы и здания присутственных мест, казалась не более чем детской игрушкой, песчаным валом, что вот-вот будет смыт случайной волной. К югу и западу от нас простиралось Кровавое Поле. Раздался звук горна, за ним последовали кличи новых бойцов, разыскивавших противников. Наверное, и я, и Доркас какое-то время боялись, что другой предложит пойти и посмотреть бои, но ни один из нас предлагать такого не стал.
Горн на Стене протрубил во второй раз, и мы, разжившись огарком свечи, вернулись в свою комнатушку без окон и очага. Дверь ее не запиралась, но мы придвинули к ней стол, водрузив на него свечу. Я предупредил Доркас, что она вольна уйти, если хочет, и что после ее всю жизнь будут звать палаческой подстилкой, отдающейся прямо под эшафотом за обагренные кровью деньги.
– Что ж, – сказала она, снимая коричневую накидку (свисавшую до пят, а порой, когда она забывала подоткнуть ее, волочившуюся по земле) и оглаживая грубую, желтоватую льняную ткань дзимарры, – эти деньги уже накормили и одели меня.
Я спросил, не боится ли она.
– Боюсь, – ответила она. И тут же поспешила добавить: – Нет, не тебя!
– Чего же?
Я снял одежду. Стоило ей лишь попросить, я не коснулся бы ее и пальцем, однако мне хотелось, чтобы она просила – умоляла – об этом. Тогда наслаждение воздержанием, возможно, оказалось бы даже сильней удовольствия от обладания ею, а еще очень приятно было бы осознавать, что, пощади я ее, на следующую ночь Доркас почувствует себя еще более обязанной мне.
– Себя самой. Тех мыслей и воспоминаний, что могут вернуться ко мне, если я снова лягу с мужчиной.
– Снова? Ты вспомнила, что бывало у тебя прежде?
Доркас покачала головой.
– Нет. Но я уверена, что не девственница. Мне много раз хотелось тебя – и вчера и сегодня. Как ты думаешь, для кого я мылась? А прошлой ночью, пока ты спал, держала тебя за руку и представляла себе, будто мы лежим вместе, уже насытившись друг другом. И чувство насыщения оказалось так же знакомо мне, как и желание, – выходит, до этого я знала хотя бы одного мужчину. Хочешь, я сниму это, прежде чем задуть свечу?
Тело ее было стройным, груди – высоки и пышны, а бедра – узки. Выглядела она едва ли не девчонкой, но в то же время казалась вполне созревшей женщиной.
– Ты такая маленькая, – сказал я, прижимая ее к себе.
– А ты – такой большой…
Тогда я понял, что все мои старания не сделать ей больно – и в ту ночь, и во все последующие – будут напрасны. Понял я и то, что удержаться уже не смогу. Мгновением раньше смог бы, попроси она о том, но теперь… Нет, теперь об этом не могло быть и речи. Стремясь вперед, я ничуть не боялся напороться на рожон привязанности и, быть может, ревности.
Однако распятым на колу оказалось вовсе не мое, но ее тело. Мы стояли посреди комнаты, я гладил ее и целовал груди, округлые, точно половинки чудесных мягких плодов, а после поднял ее, и вместе упали мы на одну из кроватей. Вскрикнув от боли и наслаждения, Доркас оттолкнула меня, чтобы тут же привлечь к себе снова.
– Как хорошо… как хорошо…
Зубы ее впились в мое плечо, тело выгнулось, словно туго натянутый лук.
Позже мы сдвинули кровати, чтобы лечь рядом. Во второй раз все вышло медленнее; от третьего же она отказалась, сказав:
– Тебе завтра понадобятся силы.
– Тебе-то что за забота?
– Будь на то наша воля, ни единый мужчина не скитался бы без приюта и не проливал крови. К сожалению, миром правят не женщины… а все вы – палачи, каждый в своем роде…
Той ночью пошел дождь – столь сильный, что казалось, будто по черепице над нашими головами грохочет вечный, всеочищающий, всесокрушающий водопад. Стоило задремать, мне приснилось, будто мир перевернулся кверху ногами, и Гьёлль извергает на нас все воды свои, всю свою рыбу, и ил, и все водяные цветы. Во сне я снова увидел лицо, явившееся мне под водой в тот день, когда я едва не утонул. Огромное, кораллово-белое, оно улыбалось с неба, обнажив в улыбке игольно-острые зубы.
Тракс называют Градом Без Окон… Быть может, подумал я, наша каморка – приготовление к жизни в Траксе? Да, наверное, Тракс будет таким же… А может быть, мы с Доркас уже там, и он вовсе не так уж далеко на севере, как я полагал или как мне внушали?
Доркас поднялась, чтобы выйти, и я отправился с нею – одной ей расхаживать ночью по крепости, где так много солдат, было бы небезопасно. Коридор, куда выходила дверь нашей комнаты, пролегал вдоль наружной стены с множеством амбразур, сквозь каждую из которых хлестали внутрь струи дождя.
Вынимать из ножен «Терминус Эст» не хотелось, но столь большой меч в случае чего быстро не выхватишь. Вернувшись в комнату и вновь подперев дверь столом, я извлек из ташки брусок и принялся оттачивать лезвие, пока рабочая его часть – последняя треть – не разделила надвое парящую в воздухе нить. Протерев и смазав клинок, я прислонил меч к стене у изголовья.
Завтра я в первый раз выйду на эшафот, если только хилиарх в последний момент не решит проявить милосердие. Такая возможность – такой риск – есть всегда. История показывает, что каждая эпоха отличается своим общепризнанным неврозом, и наш, как говорил мастер Палемон, – именно милосердие. Что ж, все лучше, чем ничего. Вдобавок, если людской закон не нуждается в последовательности, то и правосудие быть последовательным вовсе не обязано. В книге с коричневым переплетом был приведен диалог между двумя мистиками, один из которых утверждал, будто культура есть результат представления Предвечного в виде существа логичного и справедливого, самой сутью своею вынужденного выполнять свои обещания и угрозы. Думаю, окажись оно так, мы – на грани падения: нашествие с севера, отражение коего столь многим стоило жизни, сомнет нас подобно ветру, что рушит на землю насквозь прогнившее дерево.
Правосудие, справедливость – понятия высшего порядка; в ту ночь я был молод и посему желал только высокого. Наверное, именно поэтому мне хотелось, чтоб наша гильдия вновь обрела вес и влияние, какими обладала когда-то. (Да, я желал этого и после изгнания!) Быть может, по той же причине любовь ко всему живому, столь сильная во мне, пока я был ребенком, к тому моменту, как я нашел возле Медвежьей Башни истекающего кровью беднягу Трискеля, стала лишь воспоминанием. В конце концов, жизнь не принадлежит к высшим понятиям; во многих случаях она и вовсе есть нечто противоположное чистоте. Теперь, хотя времени прошло совсем немного, я стал мудрее и понимаю, что обладать всем, и низшим, и высшим, гораздо лучше, чем только высшим.
Значит, завтра я лишу Агила жизни, если только хилиарх не дарует ему помилование. Лишу жизни… Кто знает, что это может значить? Тело есть совокупность клеток (когда мастер Палемон говорил об этом, я неизменно представлял себе наши темницы). Будучи разделено на две достаточно большие части, оно гибнет. Но к чему оплакивать гибель совокупности клеток? Подобная совокупность гибнет всякий раз, как в духовку пекаря отправляется очередной комок теста! Если человек – всего лишь совокупность, колония клеток, то человек – ничто, но инстинктивно мы понимаем, что человек все-таки есть нечто большее. Что же случается с этой, главной его частью, когда гибнут клетки?
Возможно, она гибнет вместе с ними, только медленнее. На свете есть множество зданий, мостов и туннелей, населенных духами, но я слышал, что в тех случаях, когда дух принадлежит человеку, а не стихии, со временем он появляется все реже и реже, пока в конце концов не исчезнет совсем. Историографы утверждают, будто в далеком прошлом люди не знали других миров, кроме Урд, не боялись зверей, населявших ее в те времена, и свободно путешествовали с нашего континента на северный, однако ж никто никогда не видел призраков этих людей!
Возможно также, что это нечто погибает сразу же или уходит к звездам. Конечно, Урд – не более чем захолустная деревушка в бескрайних просторах мироздания; если дом человека, живущего в деревне, сожжен соседями, он уйдет из деревни прочь или же сгорит вместе с домом. Но в нашем случае вопрос, ушел он или сгорел, остается открытым.
Мастер Гюрло, свершивший множество казней, не раз говаривал, что лишь глупец боится мелких погрешностей в отправлении ритуала – скажем, поскользнуться в крови или, не заметив, что клиент носил парик, попытаться поднять отрубленную голову за волосы. Гораздо опаснее, утратив твердость духа, позволить рукам задрожать, отчего удар выйдет неуклюж, или же, поддавшись чувству гнева, превратить акт правосудия в тривиальную месть… Помня об этом, я, прежде чем снова заснуть, изо всех сил постарался очистить разум свой от страха и гнева.
XXXIТень палача
Вобязанности наши входит и долгое стояние на эшафоте в ожидании клиента – без плаща, в маске, с обнаженным мечом в руках. Некоторые говорят, будто таким образом палач служит символом вездесущего правосудия, но я полагаю, причина – в толпе. Ей просто нужно нечто, фокусирующее на себе внимание, внушающее ощущение значительности того, что должно вскоре произойти.