– Идти назад одной будет опасно, – ответил я, – поэтому, наверное, попытаюсь отговорить. Но связывать и запирать не стану, если ты это имеешь в виду.
– Ты говорил, что сделал копию записки, которую кто-то прислал мне в харчевне – помнишь? Но так и не показал. Покажи сейчас.
– Я в точности передал тебе, что там говорилось, а записка ведь не настоящая. Ту Агия выбросила. Наверное, думала, что кто-то – быть может, Хильдегрин – пытается предостеречь меня.
С этими словами я открыл ташку. Нащупав записку, пальцы мои наткнулись на что-то еще – холодное, странной формы.
– Что там? – спросила Доркас, увидев выражение моего лица.
Я вытащил странный предмет. Был он лишь самую малость больше и толще орихалька. Холодный материал, из коего он состоял, сверкнул в лунном луче звездой. Казалось, в руке у меня – маяк, видимый всему городу, и я, сунув вещицу обратно, поспешил опустить клапан ташки.
Доркас стиснула мое запястье так, словно пальцы ее превратились в не по мерке тесный браслет из золота и слоновой кости.
– Что это? – прошептала она.
Я помотал головой, надеясь, что от этого в ней хоть немного прояснится.
– Это не мое. Я даже не знал… Самоцвет, драгоценный камень…
– Не может быть. Разве ты не почувствовал тепла? Вот драгоценный камень – на твоем мече. А что ты вытаскивал из ташки?
Я взглянул на опал, венчавший эфес. Да, он блестел при свете луны, однако на предмет, извлеченный мною из ташки, похож был не более, чем стеклянная безделушка – на солнце.
– Коготь Миротворца, – догадался я. – Агия сунула его туда, когда мы врезались в алтарь, чтобы его не нашли при ней в случае обыска. Потом Агил объявил бы о своем праве победителя, и они получили бы камень назад, но я остался жив, и тогда она хотела стащить его там, в камере…
Но Доркас не смотрела на меня. Взгляд ее был обращен к городу, окутанному сиянием мириадов светильников.
– Севериан, – сказала она, – этого не может быть.
Над городом, словно летучая гора из сновидений, парило огромное здание – с башнями, контрфорсами и сводчатой крышей. Окна его сияли багровым светом.
Я хотел было сказать что-то в отрицание чуда, происшедшего на моих глазах, но, прежде чем успел хотя бы открыть рот, здание исчезло, словно пузырь в фонтане, оставив за собою лишь россыпи искр.
XXXIIПьеса
Лишь после этого видения осознал я свою любовь к Доркас. Мы двинулись вниз по дороге, что вела через вершину холма, в темноту. Наши мысли были полностью поглощены увиденным, а души, миновав те несколько секунд, точно дверь, никогда прежде не открывавшуюся и захлопнувшуюся навеки, соединились без помех.
Не знаю, куда мы шли. Помню только дорогу, петлявшую по склону холма, арчатый мост у его подножия и еще одну дорогу, обнесенную на протяжении лиги переносной деревянной оградой. Куда бы мы ни направлялись, говорили мы не о себе, но только о нашем видении и о его возможных значениях. В начале нашего пути Доркас была для меня лишь случайной попутчицей, которую я желал и жалел, в конце же его я любил ее так, как не любил прежде ни одно человеческое существо. Нет, вовсе не оттого, что любовь моя к Текле уменьшилась, – напротив, полюбив Доркас, я полюбил Теклу еще больше, ибо Доркас стала моим вторым «я» (ведь и Текл было словно бы две – одна столь же ужасна, сколь прекрасна другая) и полюбила Теклу вместе со мной.
– Как ты думаешь, – спросила она, – кто-нибудь, кроме нас, это видел?
Я еще не думал об этом, но ответил, что, хотя здание было видно всего лишь мгновение, произошло все над величайшим из городов, и если даже десятки миллионов людей его не заметили, то уж сотни-то на этакое чудо внимание все равно обратили.
– Но что, если это – видение, предназначенное только для нас?
– Доркас, у меня прежде никогда не бывало видений.
– А я и не знаю, бывали ли видения у меня. Когда я пытаюсь вспомнить, что было со мной до того, как я помогла тебе выбраться из воды, то вспоминаю лишь, будто была под водою сама. До того – только яркие, мельчайшие осколки миража. Наперсток, лежащий на куске бархата, тявканье собачонки за дверью… Ничего подобного. Ничего похожего на то, что видели мы с тобой.
Слова ее напомнили мне о записке, которую я, собственно говоря, и искал, когда нащупал Коготь, а записка, в свою очередь, о книге в коричневом переплете, хранившейся в соседнем отделении ташки. Я спросил Доркас, хочет ли она взглянуть на книгу, принадлежавшую Текле, когда мы найдем подходящее место для привала.
– Да, – отвечала она. – Когда мы снова будем сидеть у огня, как в той харчевне…
– Эта реликвия – конечно, перед уходом из города мы непременно вернем ее Пелеринам – и наш разговор напомнили мне, о чем я однажды читал. Ты знаешь о Ключе к Мирозданию?
Доркас тихо засмеялась.
– Нет, Севериан. Я едва помню собственное имя – что я могу знать о Ключе к Мирозданию?
– Нет, я, пожалуй, неверно выразился. Знакома ли тебе идея, будто на свете есть тайный Ключ к Мирозданию? Фраза, сочетание слов или, как говорят некоторые, всего одно слово, которое якобы могут исторгнуть уста некоей статуи, или же его можно прочесть в старинном пергаментном свитке, или узнать от анахорета, живущего за далекими морями?
– Его знают младенцы, – сказала Доркас. – Знают до того, как выучатся говорить. А выучившись, забывают. Однажды мне кто-то говорил об этом.
– Да, именно это я и имел в виду. В коричневой книге собраны древние мифы и есть целый раздел, где перечислены все Ключи к Мирозданию – все то, что люди якобы узнавали от мистагогов с далеких миров, или вычитывали из волшебного пополь-вуха, или получали в озарении, постясь в дуплах священных деревьев… Мы с Теклой читали их и говорили о них, и суть одного из этих ключей была в том, что все на свете имеет три ипостаси, три смысла. Первая – практическая, как сказано в книге, «доступная взору оратая». Вот корова жует пучок травы: трава реальна, корова реальна; эта ипостась мира столь же важна и истинна, как и все остальные. Вторая – отображение мира в самом себе. Каждый предмет имеет связь со всеми прочими, и посему мудрый может из наблюдений над одним предметом извлечь знание обо всех остальных. Это называется ипостасью ворожей – именно ею пользуется тот, кто предсказывает удачную встречу по змеиным следам на песке или пророчит счастье в любви, если поверх патронессы одной масти выпадет курфюрст другой.
– А третья? – спросила Доркас.
– Третья ипостась – воплощение Вседержителя. Поскольку все в мире берет свое начало в Нем и Им же приводится в движение, весь мир есть воплощение Его воли. В этом – реальность высшего порядка.
– Выходит, то, что мы видели, – небесное знамение?
Я покачал головой.
– В книге сказано, будто небесным знамением является все вокруг нас. И столб в этой ограде, и то, как ветви того дерева нависают над ней… Некоторые из знамений выражают эту третью ипостась с большей вероятностью, нежели прочие.
Шагов сто после этого мы прошли в молчании. Затем Доркас заговорила:
– Пожалуй, если то, что написано в книге шатлены Теклы, правда, то у людей все наоборот. Мы видели, как огромное здание взмыло в воздух и пропало, верно?
– Я видел лишь, как оно висело над городом. Оно в самом деле взлетело вверх?
Доркас кивнула. Светлые волосы ее блеснули в свете луны.
– По-моему, третья, как ты говорил, ипостась очевидна. Вторую найти труднее, а первую – казалось бы, самую простую – вовсе невозможно.
Я хотел сказать, что понимаю ее – по крайней мере насчет первой ипостаси, но тут в некотором отдалении от нас раздался грохот – раскатистый, точно гром.
– Что это?! – воскликнула Доркас, схватив меня за руку.
Прикосновение ее маленькой теплой ладошки оказалось очень приятным.
– Не знаю. Похоже, это за той рощицей впереди.
– Да, – кивнула она, – теперь я слышу голоса.
– Значит, твой слух острее моего.
За рощицей снова загрохотало – еще громче и продолжительнее прежнего. Впрочем, наверное, мы просто подошли ближе. Мне показалось, что сквозь заросли молодых буков пробивается свет огней.
– Вон там! – Доркас указала куда-то чуть севернее деревьев. – Это не звезда – слишком низко и слишком быстро движется.
– Наверное, фонарь. На крыше фургона или в чьей-то руке.
Грохот возобновился, и на этот раз я узнал в нем барабанную дробь. Теперь и я слышал голоса, и один из них звучал еще басовитее и, пожалуй, громче, чем барабан.
Обогнув рощу, мы увидели с полсотни человек, собравшихся вокруг небольшого помоста. На помосте, меж двух пылающих факелов, возвышался великан, державший под мышкой, на манер тамтама, литавру. Справа от него стоял богато одетый человек небольшого роста, а слева – самая чувственная и прекрасная из всех виденных мною женщин, почти нагая.
– Что ж, все в сборе, – громко и быстро говорил маленький человек. – Все в сборе. Кто у нас тут? Любовь и красота? – Он указал на женщину. – Сила? Храбрость? – Взмах тростью в сторону великана. – Хитрость? Таинственность? – Он ударил себя в грудь. – Порок? – Снова жест в сторону великана. – И… взгляните-ка, кто к нам пожаловал! Наш старый враг, Смерть! Рано ли, поздно ли, но приходит он обязательно!
С этими словами он указал на меня, и лица публики – все как одно – повернулись в нашу сторону.
То были Бальдандерс с доктором Талосом. Что же они, вездесущи? Женщину, насколько мне помнилось, я видел впервые.
– Смерть! – продолжал доктор Талос. – Смерть идет к нам! Вчера и сегодня я думал, что ты не придешь никогда! Извини, старый дружище, ошибся!
Я ждал, что публика рассмеется его мрачноватой шутке, но нет. Два-три человека что-то пробормотали себе под нос, какая-то старуха плюнула в ладонь и двумя пальцами указала на землю.
– Кого же привел он с собой? – Доктор Талос подался вперед, рассматривая Доркас в свете факелов. – Ну конечно, Невинность! Вот теперь и вправду все в сборе! Представление вот-вот начнется! Нервных просим не смотреть! Никогда в жизни не видели вы ничего подобного! Все в сборе! Все на местах!