Порой, когда все внимание приковано к образам прошлого, наши глаза, оставленные без присмотра, приметив среди мешанины деталей некий отдельный предмет, видят его с такой ясностью, какой ни за что не достичь, сосредоточившись. Так вышло и со мной. Среди множества лиц, мелькавших снаружи, у дверного проема, я увидел одно – запрокинутое к небесам, озаренное солнцем лицо Агии.
IIIШатер балаганщика
Мгновение это застыло, будто и мы оба, и все вокруг изображено на полотне живописца. Запрокинутое лицо Агии, мои вытаращенные глаза – такими мы и остались в водовороте крестьян, среди их ярких одежд да вьюков на плечах. Затем я шевельнулся, и она тут же исчезла из виду. Я побежал бы за ней, если б мог, но, вынужденный проталкиваться сквозь толпу зевак у дверей, достиг того места, где видел ее, лишь спустя добрую сотню ударов сердца.
К этому времени она исчезла бесследно, а толпа бурлила, меняла облик, словно рассекаемая носом лодки вода. Выведенный из мрака на солнце, Барнох пронзительно закричал. Схватив за плечо какого-то местного шахтера, я проорал вопрос в самое его ухо, но нет, внимания на юную женщину, стоявшую рядом, он не обратил и, куда она могла скрыться, не имел никакого понятия. Пришлось мне присоединиться к толпе, двинувшейся следом за Барнохом, а убедившись, что среди зевак Агии нет, за неимением лучшего начать обход ярмарки – шатер за шатром, навес за навесом – и всюду расспрашивать о ней крестьянских жен, торгующих ароматными кардамонными пряниками, да разносчиц с лотками еще горячего жареного мяса.
Неспешно, строка за строкой ложащееся на бумагу, алеющее киноварью чернил Обители Абсолюта, мое повествование вполне может казаться спокойным, даже размеренно-скрупулезным, однако от истины сии впечатления весьма и весьма далеки. В то время я, запыхавшийся, взмокший, кричал во весь голос, расспрашивая торговок, и мчался дальше, едва дождавшись ответа. Широкое, веснушчатое, смуглое от солнца, с впалыми щеками и мягко округленным подбородком, лицо Агии парило перед мысленным взором, словно во сне; в продолговатых, чуть раскосых глазах ее поблескивали насмешливые искорки. Что привело ее в Сальт, я и представить себе не мог; знал лишь одно: Агия здесь, а эта мимолетная встреча вновь пробудила во мне мучительные воспоминания о ее полном страдания крике.
«Не проходила ли тут молодая женщина, шатенка, вот такого вот роста?» – снова и снова повторял я, будто тот поединщик с Кровавого Поля, выкликавший «Кадро из Семнадцати Камней», пока фраза напрочь не утратила смысл, превратившись в некое подобие пения цикад.
– Конечно, и не одна. Это ж про любую крестьянскую девчонку из тех, что на ярмарку съехались, сказать можно!
– А имя ее ты знаешь?
– Женщину ищешь? Так есть у меня кое-кто на примете!
– Где ты ее потерял?
– Не тревожься, скоро отыщетесь. Ярмарка невелика, заблудиться тут, почитай, негде. О месте встречи вы загодя не договорились? Вот, выпей-ка чаю: похоже, устал ты порядком.
Я полез в карман за монетой.
– Денег не надо, я и без того уже неплохо расторговалась. Ну ладно, раз уж настаиваешь… всего аэс. Возьми.
Пошарив в кармане передника, старуха высыпала мне в ладонь целую груду мелочи, наполнила глиняную кружку чаем из чайника, посвистывавшего на жаровне, а к ней подала соломинку-бомбилью из какого-то тусклого серебристого металла. От соломинки я отказался.
– Чистая, чистая. Я после каждого клиента их мою.
– Я к таким не привык.
– Тогда пей осторожнее: край кружки горяч. Да, а возле барышников ты смотрел? Там много людей собралось.
– Это где скот? Да.
Чай на поверку оказался мате – пряным, чуточку горьковатым.
– А она знает, что ты ее ищешь?
– Вряд ли. Если она меня и заметила, то, скорее всего, не узнала. Я… одет я не так, как одеваюсь обычно.
Старуха, прыснув от смеха, заправила под платок непослушную седую прядь.
– На ярмарке в Сальте? Ну разумеется! На ярмарку всякий нарядится в лучшее, что имеет; любая девица, если не полная дура, это должна понимать. Погляди еще внизу, у реки, где преступника в цепях держат.
– Был я и там, – покачав головой, сказал я. – Исчезла, будто сквозь землю провалилась.
– Однако ж ты не сдаешься: вижу, вижу, за разговором не на меня – на проходящих смотришь. И правильно. Вот и молодец. Найдется она со временем, непременно найдется, сколько б ни судачили люди о всевозможных странностях, творящихся в последнее время вокруг да около. Слыхал, может, у нас тут зеленого человека поймали! Держат прямо вон в том шатре. Говорят, зеленым людям все на свете известно, только разговорить их сумей. А еще собор этот – уж о нем-то ты, я думаю, слышал?
– Собор?
– Я слышала, он не из тех, какие в городе считают настоящими – а ты, судя по манере чай пить, из горожан, – но у нас, в окрестностях Сальта, других соборов не видывали. Да и красив он был, признаться: фонарями увешан, окна этакие в стенах из разноцветного шелка… Я-то сама не из верующих – вернее, так думаю: если уж Вседержителю до меня нет никакого дела, то и мне до него дела нет. Но все-таки жаль, жаль, если молва не врет, будто его подожгли.
– Ты не о Храме ли Пелерин?
Старуха важно кивнула.
– Вот и ты говоришь… и ошибаешься точно так же, как они. Не Храм Пелерин это был, а Собор Когтя, а стало быть, не им его и поджигать.
– Значит, они заново вздули огонь, – вполголоса, про себя пробормотал я.
Старуха, склонив голову набок, приставила к уху ладонь.
– Извини, милок, не расслышала.
– Я сказал, что они его и сожгли. Должно быть, запалили солому, устилавшую пол.
– Да, это я тоже слыхала. Стояли столбом и смотрели, как он горит. Вот и вознесся он, понимаешь ли, прямиком к Бескрайним Лугам Нового Солнца.
Стоявший напротив, по ту сторону прохода, принялся бить в барабан.
– Насколько мне известно, некоторые утверждали, будто сами видели, как он поднялся в воздух, – сказал я, когда барабанщик сделал паузу.
– В самом деле, еще как поднялся! Муж внучки моей, услышав об этом, добрых полдня ходил сам не свой. А после склеил из бумаги что-то вроде шляпы, подержал ее над кухонной плитой, и шляпу тоже вверх понесло, и тогда он решил, что вознесение собора – дело обычное, что никакого чуда в нем нет. Вот каково дураком-то быть: ему и в голову не пришло, что мир для того так и устроен, чтобы собор взлетел. Не замечает он, умник, в устройстве мира Десницы Его.
– А сам он это видел? – спросил я. – То есть собор?
Однако старуха вопроса не поняла.
– О, еще как видел – раз десять видел, не меньше, когда они здесь проходили.
Тут разговор наш снова прервал человек с барабаном, закричав нараспев, примерно как доктор Талос, только куда более хрипло и без присущего доктору саркастического остроумия:
– Знает все!!! Все о каждом!!! Зелен, что твой крыжовник!!! Взгляните сами!!!
(Назойливый гром барабана: БУМ! БУМ! БУМ!)
– Как по-твоему, известно ли зеленому человеку, где искать Агию?
– Вот, значит, как ее звать, – заулыбалась старуха. – Теперь я, если кто о ней упомянет, пойму и, глядишь, сумею тебе помочь… А зеленый – что ж, может, и знает. Деньги у тебя есть, так отчего б не попробовать?
«Действительно, отчего бы нет», – подумал я.
– Доставлен прямо из джунглей севера! Ни крошки не ест! Сродни деревьям и травам! Будущее, далекое прошлое – ему все едино!
БУМ! БУМ! БУМ!
Увидев меня, приближающегося к входу в шатер, барабанщик прекратил шум.
– Всего аэс за то, чтоб взглянуть на него. За разговор с ним – два. А чтоб остаться наедине с ним – три.
– Наедине – на сколько? – спросил я, выбирая из горсти мелочи три медных аэса.
– На сколько душа пожелает, – с кривой усмешкой заверил меня зазывала.
Я отдал ему деньги и вошел в шатер.
Очевидно, балаганщик не думал, что я задержусь там надолго, и потому я приготовился к жуткой вони или еще чему-либо столь же малоприятному, но нет: внутри разве что слегка пахло подсыхающим сеном. Посреди шатра, озаренный пронизанным множеством мелких пылинок лучом света, падавшим внутрь сквозь продушину в парусиновом пологе, сидел на цепи человек, бледно-зеленый, словно нефритовое изваяние. Одет он был в нечто наподобие килта из заметно увядших листьев, а рядом с ним стоял глиняный горшок, доверху полный чистой воды.
Какое-то время мы оба молчали. Я, стоя напротив, взирал на него сверху вниз, он же сидел, не сводя глаз с земли.
– Не краска, – заговорил я, – и, думаю, не порошковый пигмент. И волос у тебя не больше, чем у человека, которого на моих глазах вытащили из замурованного дома.
Он поднял взгляд и вновь опустил глаза. Слегка зеленоватыми оказались не только зрачки, но даже белки под веками.
Тогда я решил слегка поддеть его.
– Если ты в самом деле растение, пожалуй, волосы тебе должна заменять трава.
– Нет.
Голос зеленого человека звучал неожиданно нежно; от полного сходства с женским его спасала разве что глубина.
– То есть ты вправду растение? Говорящее растение?
– Ты не из сельских жителей.
– Всего несколько дней, как из Несса.
– И получил кое-какое образование.
Вспомнив о мастере Палемоне, о мастере Мальрубии, о бедной Текле, я лишь пожал плечами.
– Читать и писать обучен.
– Но обо мне ничего не знаешь. Нет, как ты должен бы видеть, я отнюдь не растение, наделенное даром речи. Пусть даже последовав тем самым, единственным эволюционным путем, что ведет к разуму, растение не воплотило бы в древесине и листьях человеческий облик.
– То же самое можно сказать и о камне, однако на свете существуют статуи.
Невзирая на явственное отчаяние во всем облике (печалью на лице он далеко превосходил моего друга Иону), уголки его рта дрогнули в едва заметной улыбке.
– Неплохо подмечено. Вижу, естественным наукам ты не обучен, но образован гораздо лучше, чем полагаешь.
– Напротив, мое обучение было целиком посвящено наукам естественным, хотя и не имеющим никакого отношения ко всем этим фантастическим рассуждениям. Кто ты такой?