Сзади донесся крик Ионы и звук удара. Едва я, оглянувшись, увидел его на земле, борющимся с людьми в высоких, увенчанных гребнями шлемах, на глазах то исчезавших из виду, то появлявшихся вновь, что-то свистнуло над ухом, что-то еще захлестнуло запястье, и меня с головы до ног опутала паутина веревок, затянувшихся сами собой, словно крохотные удавы. Кто-то невидимый схватил меня за ногу, дернул, и я упал.
Слегка оправившись и разобравшись в происходящем, я обнаружил, что шея моя стянута проволочной удавкой, а один из схвативших меня копается в ташке на поясе. Отчетливо различимые взглядом, его ладони порхали из стороны в сторону, будто пара воробьев. Лицо его, тоже прекрасно видимое, казалось неподвижной, бесстрастной маской, повисшей передо мною на незримой нити какого-то фокусника. Раз или два, стоило ему шевельнуться, его необычайная броня сверкала, а затем превращалась в нечто с виду подобное хрустальному кубку в чистой воде. Думаю, она была зеркальной, отполированной превыше всякого человеческого мастерства, так что вместо материала доспехов на ее поверхности были видны только зеленые с бурым пятна – отражения окрестных зарослей, искаженные выпуклостями кирасы, горжета и поножей.
Несмотря на все мои протесты и ссылки на принадлежность к нашей гильдии, преторианец забрал все обнаруженные при мне деньги (хотя коричневой книги Теклы, обломка точильного камня, оружейного масла, фланели и прочих мелочей, хранившихся в ташке, не тронул). Покончив с обыском, он умело освободил меня от пут и сунул их (насколько я мог судить) в пройму кирасы, но так, что я вполне успел их разглядеть. Устройство пут – пучка тонких шнуров, одним концом соединенных друг с другом, а с противоположных концов утяжеленных грузилами, – напоминало плеть, называющуюся у нас «кошкой»; после я узнал, что это оружие зовется «ачико».
Пленитель мой потянул кверху проволочную удавку, заставляя меня встать на ноги. Как и в еще полудюжине схожих случаев, я понимал, что между нами ведется своего рода игра. Оба мы делали вид, будто я всецело в его власти, хотя в действительности мог, например, воспротивиться и не вставать, пока он не задушит меня либо не позовет товарищей, чтоб утащить меня волоком. Мог я проделать и что-нибудь другое – ухватиться за проволоку, попробовать вырвать ее из рук преторианца, ударить его в лицо. Мог после сбежать, а мог быть убит, оглушен, обездвижен приступом нестерпимой боли, однако на самом деле заставить меня подчиняться преторианец не мог.
Таким образом, я понимал, что все это – игра, и улыбнулся, когда он, вложив в ножны «Терминус Эст», отвел меня к Ионе.
– Мы ничего дурного не сделали, – сказал Иона. – Верните моему другу меч, отдайте наших дестрие, и мы отправимся своей дорогой.
Ответа не последовало. Храня молчание, двое преторианцев (две пары рук – что четыре порхающих воробья) поймали наших дестрие и повели прочь. Как же эти животные, терпеливо бредущие сами не зная куда, покорно вытянув массивные головы вслед тонкому кожаному ремешку, были похожи на нас! По-моему, вот такие минуты покорности и составляют девять десятых всей нашей жизни.
Пленители вывели нас из зарослей на покатый лужок, в скором времени сменившийся газоном. Статуя шла за нами, а по пути к ней присоединялись другие изваяния подобного рода – огромные, не похожие одно на другое, невыразимо прекрасные, и вскоре их стало не менее дюжины. Я спросил Иону, кто таковы схватившие нас солдаты и куда нас ведут, однако он не ответил, а меня в награду за любопытство придушили едва не до смерти.
Насколько я мог судить, броня покрывала солдат с головы до ног, однако безукоризненная полировка сообщала металлу иллюзорную мягкость, пластичность жидкости, основательно тревожащую глаз, и вдобавок на расстоянии в пару-тройку шагов совершенно сливалась с травой и небом. Пройдя по газону около полулиги, мы вошли в рощу цветущих слив, и украшенные гребнями шлемы с полукруглыми наплечниками зарябили белым и розовым.
Здесь мы пошли по дорожке, змеей изгибавшейся из стороны в сторону, а едва приготовились выйти из рощи, нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Позади пронзительно заскрежетал щебень: следовавшие за нами статуи тоже остановились как вкопанные (мне показалось, что предостерег их один из солдат, издав нечто наподобие беззвучного крика). Разумеется, я тут же сощурился, стараясь разглядеть, что происходит впереди, за множеством слив в цвету.
За деревьями простиралась аллея куда шире той, которой шли мы, – садовая дорожка, превращенная в великолепный променад, вымощенная белым камнем, окаймленная по обе стороны мраморными балюстрадами. Вдоль променада шествовала крайне пестрая, многоликая компания. Большинство шли пешком, но кое-кто ехал на самых разных животных: один погонял косматого арктотера, другой оседлал холку гигантского ленивца зеленее травы газона… Едва эта группа прошла мимо, за нею следом появились другие. Еще не успев разглядеть их лиц, я заметил в одной из компаний человека, возвышавшегося над остальными по меньшей мере на три кубита, даже ссутулившись и низко склонив голову. В другом я мгновением позже узнал доктора Талоса, шагавшего вперед, выпятив грудь и гордо задрав к небу нос. Следом за ним, совсем рядом, шла моя дорогая Доркас, в эту минуту особенно, как никогда похожая на всеми забытое дитя из неких высших сфер. Рядом, в легких, трепещущих на ветру одеяниях, сверкая множеством украшений, под изящным зонтиком, ехала в дамском седле на спине крохотного дженнета Иолента, а позади всех троих, терпеливо катя перед собою тележку с имуществом, которого не сумел взять на плечи, возвышался тот, кто бросился мне в глаза первым – великан Бальдандерс.
Как ни больно мне было смотреть на них, идущих мимо, не имея возможности даже окликнуть их, дать знать о себе, для Ионы это, должно быть, оказалось настоящей пыткой. Почти поравнявшись с нами, Иолента повернула в нашу сторону голову. В тот миг мне показалось, будто она чует его влечение, подобно тому, как некие нечистые духи, обитающие в горах, якобы чуют запахи мяса, брошенного для них в огонь, но, несомненно, на самом деле ее привлекла всего-навсего красота цветущих деревьев. Видя это, Иона шумно вздохнул, но первый же слог ее имени, сорвавшийся с его губ, был прерван глухим ударом, повергшим Иону к моим ногам. Сейчас, стоило только извлечь из недр памяти всю эту сцену, лязг его железной ладони о щебень вспомнился мне не менее ярко, чем ароматы цветущих слив.
После того как все труппы актеров скрылись из виду, двое преторианцев подхватили бедного Иону и понесли на руках. Тащили они его легко, словно ребенка, но в то время я отнес это только на счет их силы. Перейдя променад, которым следовали актеры, мы углубились в живую изгородь из розовых кустов выше человеческого роста, сплошь усеянных белыми цветами огромной величины.
В кустах гнездилось множество птиц, а дальше, за изгородью, начинались сады. Взявшись описывать их, мне оставалось бы только прибегнуть к безумному, перемежающемуся заиканием красноречию Гефора. Казалось, каждый холмик, каждое дерево, каждый цветок расположен согласно замыслу некоего непревзойденного мастера (позже мне стало известно, что то был Отец Инире) так, чтобы у зрителя захватывало дух; куда ни взгляни, у наблюдающего сразу же создается впечатление, будто он – в самом центре, будто все, что он видит, обращено к нему, однако, пройдя хоть сотню шагов, хоть целую лигу, он вновь обнаруживает себя в центре всего вокруг, и каждая открывающаяся взору картина словно бы заключает в себе некую не выразимую иными средствами истину, подобную тем самым не поддающимся описанию прозрениям, что порой осеняют анахоретов-пустынников.
Пораженный красотою садов, я далеко не сразу заметил, что над ними не возвышается ни одной башни. Над вершинами деревьев виднелись лишь парящие птицы да облака, а еще выше – старое солнце и бледные звезды, словно все мы забрели в некую божественную, неземную дикую глушь. Но вот мы взошли на гребень земляного вала куда прекраснее любой из кобальтово-синих волн Уробороса, и… От неожиданности у меня перехватило дыхание. Впереди, прямо у наших ног, разверзся огромный провал. Однако, пусть я и называю его провалом, он был ничуть не похож на темную бездну, как правило ассоциирующуюся у любого с сим словом. Скорее то был обширный грот, полный фонтанов, ночных цветов, а также людей, наряженных куда ярче, куда ослепительнее любого цветка, неспешно прогуливавшихся у воды и сплетничавших меж собой под его сенью.
В тот же миг из глубин памяти – будто свет, хлынувший в усыпальницу сквозь брешь в обвалившейся стене – всплыло множество воспоминаний об Обители Абсолюта, унаследованных от Теклы и неразрывно сросшихся с моей собственной памятью. Вдобавок я наконец понял, что подразумевалось в пьесе доктора и во многих рассказах Теклы, хотя прямо она об этом ни разу не говорила: исполинский дворец целиком находился под землей – вернее, крыши и стены его покрывал толстый слой земли, благоустроенной и засаженной всевозможными растениями, так что все это время мы находились прямо над средоточием власти Автарха, тогда как я полагал, будто до него еще идти и идти.
Ни в этот грот, несомненно ведущий в палаты, вовсе не подходящие для содержания заключенных, ни в любой из еще пары дюжин, попавшихся нам на пути, мы не спустились. Но вот наконец впереди показался еще один, гораздо мрачнее прочих, хотя нисколько не уступавший им в красоте. Ступени лестницы, по которой мы сошли в него, были вытесаны из темного камня так, что очень напоминали естественные уступы в скале – неправильной формы, порой изрядно коварные. Со свода капало; верхние части рукотворного подземелья, куда проникала малая толика солнца, сплошь заросли папоротниками и темно-зеленым плющом. В глубине его, этак тысячей ступеней ниже, на стенах красовались россыпи подземных грибов: одни фосфоресцировали, от других веяло странным, своеобразным запахом гнили, некоторые напоминали с виду сказочные фаллические фетиши.
Посреди этого сумрачного сада, поддерживаемые особыми козлами, позеленевшие от патины, висели в ряд медные гонги. Мне показалось, будто, согласно изначальному замыслу, они должны звенеть на ветру, хотя ветру здесь, под землей, взяться было неоткуда.