– Да это же сладкие булки, – сказал я, слизнув с кончиков пальцев сахарную глазурь, приправленную лимоном с мускатным орехом и имбирем.
Старуха кивнула.
– Как всегда, – подтвердила она, – хотя пекут их день ото дня по-разному. Вон там, в серебряном кофейнике, кофе, а на нижнем ярусе тележки можно взять кружку. Большинство тех, кто здесь заточен, кофе не любят, а потому и не пьют. По-моему, некоторые даже не знают, что это такое.
Сладкие булки разобрали, и заключенные, кроме нас с Никаретой, вновь удалились в подземелье с низкими потолками. Я, взяв с нижнего яруса тележки кружку, наполнил ее из кофейника. Кофе оказался весьма и весьма крепким, горячим, черным, как деготь, и щедро, до густоты, сдобренным медом с нотками чабреца.
– Разве ты не собираешься пить его?
– Ионе хочу отнести. Они не станут возражать, если я чашку с собой возьму?
– Вряд ли, – ответила Никарета, однако тут же едва заметно указала кивком на солдат.
Гастаты взяли копья на изготовку; пламя на остриях запылало ярче. Мы с Никаретой вернулись в аванзалу, и двери захлопнулись за нашими спинами, едва мы переступили порог.
Напомнив Никарете о том, что накануне она говорила, будто находится здесь по собственной воле, я спросил, известно ли ей, отчего заключенных балуют сдобными булками и кофе с далекого юга.
– Ты же сам знаешь, – отвечала она, – я по голосу слышу.
– Нет. Вот Иона, думаю, знает.
– Может, и знает. А все потому, что эта тюрьма якобы вовсе и не тюрьма. С давних пор – полагаю, так повелось еще до воцарения Имара, – Автарх, согласно обычаю, судит всякого, обвиненного в преступлении, совершенном в пределах Обители Абсолюта, сам, лично. Возможно, прежним автархам казалось, будто, разбирая подобные казусы, они будут лучше осведомлены о зреющих против них заговорах. А может быть, они просто надеялись, справедливо судя людей из ближайшего своего окружения, посрамить ненавистников и вырвать ядовитые зубы человеческой зависти. Так ли, иначе, с делами важными разбираются без промедления, а вот обвиняемых в преступлениях невеликой серьезности отправляют сюда, дожидаться…
Буквально минуту назад захлопнувшиеся за нами, двери вновь отворились, и внутрь втолкнули оборванного коротышку с щербатым ртом. Упав, распростершись по полу, он живо поднялся и бросился к моим ногам. То был Гефор.
Заключенные в точности так же, как к нам с Ионой, бросились к нему, подняли, столпились вокруг, наперебой, во весь голос расспрашивая его кто о чем. Вскоре Никарета при помощи Ломера отогнала их и попросила Гефора назваться. Гефор смял в руках шляпу (совсем как в то утро, когда отыскал меня после ночевки у Ктесифонского перекрестка) и заговорил:
– Я – раб моего г-г-господина, избороздивший сотни морей и к-к-карт истрепавший без счета, насквозь пропитавшийся п-п-пылью дорог, дважды покинутый, а по п-п‐прозванью – Гефор!
Все это время он не отрываясь смотрел на меня с безумным блеском в глазах, точно одна из безволосых крыс шатлены Лейлы – тех, что начинают вертеться юлой, кусая собственный хвост, если хлопнуть в ладоши.
Охваченный неописуемым отвращением пополам с нарастающим беспокойством об Ионе, я поспешил вернуться туда, где мы провели ночь. Стоило мне сесть рядом с Ионой, образ трясущейся серокожей крысы, маячивший перед глазами, словно бы вспомнил, что он – всего-навсего образ, похищенный из памяти покойной Теклы, и, замерцав, подернувшись рябью, угас, подобно «рыбке» Домнины.
– Что стряслось? – спросил Иона, вроде бы чуть-чуть окрепший.
– Мысли покоя не дают.
– Плохо дело, особенно для палача. Одна радость – я в этом не одинок.
Я положил сладкие булки ему на колени, а кружку поставил поближе к руке.
– Кофе. По-городскому, без перца. Тебе ведь такой и нравится?
Иона, кивнул, поднес кружку к губам.
– А тебе?
– Я свой на месте выпил. Ешь булки – на удивление хороши.
Иона послушно впился зубами в булку.
– Мне край как нужно с кем-нибудь поговорить, а кроме тебя, и не с кем, пусть даже ты после решишь, будто я – настоящее чудовище. Впрочем, ты, друг мой Севериан, тоже чудовище, можешь не сомневаться. Ибо зарабатываешь хлеб насущный тем, чем обычно занимаются только ради забавы.
– А ты, мой чудовищный друг, металлом изрядно залатан, – парировал я. – И речь не только о ладони. Мне давно все известно. Ешь булки, кофе пей. Думаю, в следующий раз нас покормят не раньше, чем страж через восемь.
– Разбились мы при посадке. На Урд прошло столько времени, что к нашему возвращению не сохранилось ни единого подходящего порта, не говоря уж о доках. Так я остался и без руки, и, можно сказать, без лица. Товарищи по команде починили меня, как сумели, но запчастей не хватило. Под рукой оказался только… биологический материал.
Стальной рукой, которую я все это время считал немногим сложнее крюка, Иона подцепил другую руку, руку из плоти и кости, словно комок какой-нибудь мерзости, с тем чтоб избавиться от него поскорей.
– У тебя жар. Хлыст нанес тебе серьезную рану, но ничего. Скоро все заживет, а там мы выберемся отсюда и найдем Иоленту.
Иона кивнул.
– Помнишь, как мы выходили из-под свода Врат Скорби во всей этой сумятице, а она повернула голову так, что солнце осветило одну из щек?
Я ответил, что помню.
– Прежде я никогда не любил. Никогда никого не любил с тех самых пор, как наша команда распалась, разбрелась кто куда.
– Если есть больше не можешь, тебе непременно нужно отдохнуть.
– Севериан…
С этим Иона снова схватил меня за плечо, но на сей раз другой, стальной рукой – сильной, твердой, как клещи.
– Севериан, ты должен поговорить со мной. Иначе мне этой путаницы в мыслях не выдержать.
Какое-то время я говорил обо всем, что ни придет в голову, не слыша ни слова в ответ. Затем мне вспомнилась Текла, нередко впадавшая в столь же глубокое уныние, и как я читал ей вслух. Вынув из ташки книгу в коричневом переплете, я открыл ее наугад.
XVIIСказание об ученом книжнике и его сыне
Часть перваяОплот магов
Некогда у самого края неукротимого моря высился город из множества островерхих башен. Жили там мудрые, и правил тем городом один закон и одно проклятие. Закон гласил: для всех, кто живет там, в жизни есть лишь два пути – возвыситься среди мудрых и покрыть голову капюшоном, отливающим мириадами красок, либо, оставив город, уйти одному в суровый, неприветливый мир.
И жил там ученый книжник, долгое время учившийся всей магии, известной в великом городе, а это ведь большая часть всей магии, известной миру. Наконец подошло ему время выбирать путь. В разгаре лета, когда желтые глазки цветов беспечно выглядывают наружу даже из темных стен, обращенных к морю, отправился он к одному из мудрых, укрывшему лицо под мириадами красок так давно, что немногие из живущих помнили его черты, и с давних пор учившему магии книжника, которому настала пора сделать выбор. Пришел он к наставнику и сказал:
– Как могу я, пусть даже ничего не зная, занять место средь мудрых великого города? Ведь мне хотелось бы до конца дней изучать заклинания – все, кроме, конечно, запретных, – а уходить в неприветливый мир и добывать пропитание тяжким трудом землекопа или носильщика не хотелось бы вовсе.
И старик, рассмеявшись, отвечал ему вот что:
– Помнишь, как в те времена, когда ты едва-едва вырос из мальчишеских лет, я учил тебя мастерству воплощения сыновей из материи грез? Как искусен был ты в те дни! Всех других далеко превзошел! Ступай же, воплоти себе сына, а я покажу его укрывающим лица под капюшонами, и ты станешь одним из нас.
Но ученик его, книжник, сказал:
– По осени. Пусть пройдет лето – тогда и я сделаю все, как ты советуешь.
Настала осень. Сикоморы города множества башен, защищенные от ветров с моря высокими городскими стенами, сбросили листья, неотличимые с виду от золота, изготовленного их владельцами. Над шпилями башен потянулись к югу росчерки гусиных стай, а за дикими гусями последовали скопы и орлы-ягнятники. Тогда старик вновь послал за учеником своим, книжником, и сказал ему:
– Уж теперь-то тебе, безусловно, пора, как советовал я, воплотить существо из материи грез, ибо терпение прочих укрывающих лица уже на исходе. Ты старше всех в городе, кроме нас, и если не возьмешься за дело немедля, может статься, к зиме тебя выгонят за городские ворота.
Но ученик его, книжник, ответил:
– Чтобы достичь того, к чему стремлюсь, мне нужно учиться дальше. Не мог бы ты похлопотать для меня об отсрочке до прихода зимы?
И старый наставник его вспомнил красу деревьев, столько лет услаждавших его взор, подобно белым рукам и ногам юных дев.
В свой срок золотая осень поблекла, и в земли те крадучись явилась из своей ледяной столицы, где солнце катится вдоль края света шариком из золотой мишуры, а в небе пылают огни, плывущие меж Урд и звездами в небе, зима. Ее дыхание обратило волны морские в сталь, и город магов, приветствуя гостью, украсил балконы ледяными хоругвями, а кровли щедро посеребрил изморозью. И вновь старик призвал к себе ученика, и вновь ученик попросил его об отсрочке, как прежде.
С приходом весны все живое на свете возрадовалось, но по весне город множества башен оделся в черное, а магами овладела ненависть, презрение к собственным силам, что гложет сердце и душу, словно червяк. Ибо властвовал над городом тем всего один закон и всего одно проклятие, и если закон сохранял силу свою круглый год, проклятие обретало власть с началом весны. Весной прекраснейшие из дев великого города, дочери магов, облачались в зеленое и, в то время как нежный весенний ветер игриво ерошил их золотистые локоны, шли необутыми за городские ворота, по узкой дорожке, спускавшейся к бухте, а там поднимались на борт ожидавшего их корабля под черными парусами. Из-за золотистых волос и платьев зеленого фая, а еще оттого, что магам казалось, будто дочерей их пожинают, подобно созревшему урожаю, называли их Кукурузными Девами.
Услышав скорбные песнопения и причитания, выглянул давний, но все еще не увенчанный капюшоном ученик старого мага в окно, увидел девиц, вереницей тянувшихся к бухте, отложил в сторону все свои книги и принялся чертить на пергаменте фигуры, никем доселе не виданные, и писать на множестве языков, как учил наставник в давние-давние времена.
Часть втораяВоплощение героя
День за днем трудился ученый книжник не покладая рук. Когда в окно кабинета проникали первые отсветы зари, его перо скрипело уже который час, а когда меж островерхих башен выгибал спину серпик луны, стол его озаряла яркая лампа. Поначалу ему казалось, будто все искусство, перенятое от наставника в юности, им давно позабыто, так как с рассвета до восхода луны он оставался в своих покоях один, если не брать в расчет ночных бабочек, прилетавших порой попугать знаком Смерти бесстрашное пламя свечи.
Но вот в сновидения, навещавшие книжника, когда он порой клевал носом над рабочим столом, прокрался еще кое-кто, и, зная, кто это такой, ученый был ему рад, хотя сны неизменно оказывались столь мимолетны, что вскорости забывались.
Однако ученый книжник не оставлял трудов, и то, что он стремился создать, заклубилось, сгустилось вокруг него, как сгущается дым над новой охапкой хвороста, подброшенного в почти угасший огонь. Время от времени (а особенно в самые ранние либо самые поздние часы работы, когда он, в кои-то веки отложив в сторону все принадлежности своего ремесла, вытягивался во весь рост на узкой постели, положенной тем, кто еще не успел заслужить многокрасочного капюшона) до слуха его – всякий раз из другой комнаты – доносились шаги, шаги человека, которого книжник надеялся призвать в мир живых.
Со временем все эти знаки, вначале нечастые и, сказать откровенно, как правило, наблюдавшиеся лишь в те ночи, когда над частоколом башен рокотала гроза, стали делом вполне обычным и, несомненно, свидетельствовали о присутствии рядом кого-то еще: то книга, десятилетиями не покидавшая полок, обнаруживалась подле кресла, то окна и двери отворялись словно бы сами собой, то древний ханджар, многие годы служивший украшением комнаты, не более смертоносным, чем фреска-тромплей, чудесным образом избавлялся от патины, обретал остроту и блеск…
И вот однажды, в золоте светлого дня, когда ветерок забавлялся невинными детскими играми среди едва оперившихся зеленой листвой сикомор, в дверь кабинета постучали. Не смея ни обернуться, ни выразить голосом хоть малую толику нахлынувших чувств, ни даже прервать работу, ученый книжник ответил:
– Входи.
Подобно дверям, отворяющимся среди ночи, хотя в покоях нет никого живого, дверь мало-помалу, по волоску, начала отворяться наружу. Однако ж чем шире она распахивалась, тем быстрее, увереннее становилось ее движение, и когда дверь (если судить по скрипу) отворилась настолько, что внутрь могла бы пройти ладонь, казалось, что жизнь в ее деревянное сердце вдохнул шаловливый сквозняк, дунувший из-за окна. После того, как дверь – опять же если судить по скрипу – отворилась еще того шире, настолько, что в проем прошел бы робкий невольник-илот с подносом, створка ее грохнула о стену, словно подхваченная шквалом, налетевшим с берега разгулявшегося моря. За спиной книжника раздались шаги – быстрые, решительные шаги – и почтительный, юный, однако по-мужски звучный голос, обращающийся к нему:
– Не по душе мне, отец, докучать тебе, когда ты столь глубоко погружен в занятия, но мое сердце чрезвычайно встревожено, причем уже не первый день. Молю тебя ради любви ко мне стерпеть сие вторжение и посоветовать, как разрешить мои трудности.
Тут книжник наконец осмелился обернуться, а обернувшись, увидел перед собою юношу – осанкой гордого, в плечах широкого, сложением крепкого. В твердо сжатых губах его чувствовалась властность натуры, взор был исполнен разума, а волевой подбородок свидетельствовал о недюжинной храбрости. На челе юноши сиял венец, незримый для глаз, но видимый даже слепому – тот самый бесценный венец, что превращает храбрецов в паладинов, а слабым придает мужества.
– Сын мой, – сказал ученый книжник, – не бойся обеспокоить меня ни сейчас, ни когда-либо в будущем, ибо не существует под сводом Небес того, что мне хотелось бы видеть чаще лица твоего. Что тебя беспокоит?
– Отец, – отвечал юноша, – вот уже много ночей кряду мой сон прерывают горестные вопли женщин, а нередко я вижу их, зеленой вереницей, подобно змее, привлекаемой игрой на свирели, тянущимися вдоль склона утеса под нашим городом к бухте. Случается, сон позволяет мне подойти ближе, и тогда я вижу, что вереницу ту составляют девы одна другой краше и что на ходу они плачут, стонут, колеблются, словно молодые ростки пшеницы под воющим ветром. Что бы мог значить сей сон?
– Сын мой, – заговорил ученый, – пришло время рассказать тебе обо всем, что я скрывал от тебя до сих пор, опасаясь, как бы пыл юности прежде срока не подтолкнул тебя к слишком опрометчивому поступку. Знай: город наш терпит притеснения от великана, и тот каждый год требует присылать к себе прекраснейших из его дочерей – именно это и явлено тебе в сновидениях.
Услышав это, юноша гневно сверкнул глазами и требовательно спросил:
– Кто этот великан, каков с виду и где обитает?
– Имя его никому из людей не известно, ибо никто из людей не может подойти к нему столь близко, чтобы спросить о том. Обликом он «навискапут» – то есть, на взгляд человека, схож с кораблем, палуба коего, в действительности служащая ему плечами, увенчана единственной башней, служащей ему головою с единственным глазом во лбу. Однако тело его пребывает в глубинах морских, среди акул и скатов, руки длиннее самых высоких мачт, а ноги, подобно сваям, достигают морского дна. Гавань его на острове к западу отсюда, где пролив о множестве излучин и рукавов, то разделяясь, то снова сливаясь в единое русло, далеко врезается в сушу. На острове том – так гласит мной изученное – держит он в неволе Кукурузных Дев, сам же стоит среди них на якоре, неустанно обращая взор то вправо, то влево и тешась их отчаянием.
Часть третьяВстреча с царевной
Отправился тогда юноша в город, призвал прочих юношей оплота магов стать ему спутниками и товарищами, а от носивших многокрасочные капюшоны потребовал прочный корабль и все лето вместе с собранными им юношами снаряжал тот корабль, оснащал борта мощнейшей артиллерией, сотню раз поднимал и спускал паруса и палил из орудий, пока корабль не стал послушен его руке, словно кобыла чистых кровей – руке всадника. Из сострадания к Кукурузным Девам корабль окрестили «Страною Дев».
И вот наконец, когда с сикомор посыпалось золото листьев (ведь даже золото, изготовленное магами, рано ли, поздно рассыпается в прах, сокрушенное руками людей) и над островерхими башнями потянулись к югу стаи серых гусей, а за ними с криками понеслись вдаль скопы и орлы-ягнятники, юноши подняли якорь. Многое выпало на их долю в долгом плавании, пока они следовали путями китов к острову великана, однако сейчас рассказывать обо всем этом не время. После множества приключений впередсмотрящие увидели на горизонте россыпи рыжевато-бурых холмов, усеянных зелеными пятнышками. Стоило им, защитив глаза ладонями, приглядеться внимательнее, зеленые пятнышки начали неуклонно расти, сливаться друг с другом, и юноша, воплощенный ученым книжником из сновидений, понял: да, это в самом деле остров ужасного великана, а к берегу, завидев его парус, отовсюду спешат Кукурузные Девы.
Изготовив к стрельбе огромные пушки, подняв на мачтах желтые с черным знамена города магов, подходили они все ближе и ближе, пока, опасаясь мелей, не свернули и не взяли курс вдоль берега. Кукурузные Девы последовали за кораблем, по пути привлекая к себе все больше и больше сестер по несчастью, пока, будто кукурузные всходы, не покрыли всю землю сплошным зеленым ковром. Однако юноша, не забывший, что ему было сказано, знал: среди них, Кукурузных Дев, и живет великан.
В плавании вдоль берега прошло около половины дня, а затем, обогнув мыс, юноши увидели, что в глубину суши от берега до самого горизонта тянется глубокий пролив, петляющий меж холмов. У входа в пролив возвышался беломраморный купол, окруженный садами. Здесь юноша отдал товарищам приказ бросить якорь и сошел на берег.
Едва он ступил на землю острова, навстречу ему вышла девица необычайной красы – лицом смуглая, волосом черная, взором ясная. Склонился перед ней юноша и сказал:
– Царевна, а может, царица, я вижу, ты – не из Кукурузных Дев. Их платья зелены, твое же черно, словно мех соболя. Хотя, будь на тебе зеленый наряд, я все равно узнал бы, кто ты, ибо во взгляде твоем нет печали, а свет, исходящий из глаз – не свет Урд.
– Правда твоя, – отвечала царевна, – ведь я – Ноктуа, дочь самой Ночи и дочь того, кого ты пришел лишить жизни.
– Тогда друзьями мы с тобой, Ноктуа, стать не можем, но давай не будем и враждовать, – сказал юноша.
Воплощенного из материи грез, его неизвестно отчего влекло к ней, а ее, чьи глаза лучились сиянием звезд, к нему, и царевна, раскинув в стороны руки, ответила так:
– Знай: мой отец взял мать силой, а меня держит здесь вопреки моему желанию, отчего я вскоре лишилась бы разума, если б она не приходила ко мне в конце каждого дня. Да, печали в моих глазах ты не видишь, но лишь потому, что таится она глубоко в моем сердце. Дабы обрести свободу, я охотно расскажу тебе, как вступить в бой с отцом и восторжествовать.
Все юноши великого города магов разом умолкли и собрались вокруг, послушать, что она скажет дальше.
– Для начала ты должен понять: русло пролива, рассекающего этот остров, вьется, кружит так, что его не нанести на карту. Блуждая в нем, ни в коем случае не поднимай парусов, но разожги топки, прежде чем двинуться дальше.
– Этого я не страшусь, – сказал юноша, воплощенный из сновидений. – Половина леса была повалена, чтоб наполнить дровами наши бункера, а вон те огромные колеса пройдут по этим водам поступью исполинов.
Услышав это, принцесса затрепетала.
– О, не поминай исполинов, ибо ты сам не знаешь, о чем говоришь. До вас сюда приходило такое множество кораблей, что топкое дно всех этих проливов белым-бело от человеческих черепов. У отца моего заведено позволять приплывающим с ним сразиться блуждать по протокам средь россыпей островков, пока не иссякнет топливо, сколько бы его ни было в бункерах, а после являться по их души ночью, видя мерцание их угасающих топок, тогда как самого его не разглядеть, и истреблять всех до одного.
Тут в сердце юноши, воплощенного из сновидений, зашевелилась тревога.
– И все же мы пойдем искать его, как поклялись. Неужели для нас нет способа избежать судьбы тех, прочих?
И стало царевне жаль его – ведь все, в ком есть хоть немного от сновидений, в той или иной мере прекрасны (по крайней мере, на вкус дочерей Ночи), а он показался ей прекраснее всех остальных.
– Чтобы найти отца, прежде чем в топках догорит последняя щепка, – сказала она, – ищи только в самой темной воде, так как где бы он ни прошел, огромное тело его поднимает со дна зловонную муть – по мутному следу его и отыщешь. Но помни: поиски каждый день начинай с рассветом, а в полдень остановись, иначе можешь наткнуться на него в сумерках, и кончится это для тебя скверно.
– За такой совет и жизни не жаль, – сказал юноша, и все товарищи, сошедшие с ним на берег, разразились криками ликования. – Теперь-то мы одолеем великана наверняка.
Серьезное, без тени улыбки, лицо царевны сделалось серьезнее прежнего.
– Нет, не наверняка, – возразила она, – ибо он – страшный противник в любой морской битве. Однако знаю я одну военную хитрость, которая может помочь тебе. Ты говоришь, припасов на борту в изобилии. А есть ли у вас вар, чтоб заново просмолить корабль, если он даст течь?
– Множество бочек, – ответил юноша.
– Тогда во время боя держись так, чтоб ветер дул от тебя к нему. А когда бой станет жарче всего – долго этого, после того как вы встретитесь, ждать не придется, – вели кочегарам бросить вар в топки. Не могу обещать, что это обеспечит победу, но поможет вам очень и очень.
Тут юноши поблагодарили ее в самых изысканных выражениях, а Кукурузные Девы, стыдливо державшиеся поодаль, пока воплощенный из сновидений юноша вел разговор с дщерью Ночи, подняли крик – крик, по-девичьи негромкий, но исполненный искренней радости.
Готовясь к отплытию, юноши зажгли огни в огромных топках посредине корабля, и родился в котлах топок тех белый дух, ведущий добрые корабли вперед, какие бы и откуда ни дули ветры, а царевна, оставшаяся на берегу, благословила их путь.
Но как только огромные колеса пришли в движение, завертелись – поначалу так медленно, что едва разглядишь, – подозвала она к борту юношу, воплощенного из сновидений, и сказала:
– Может статься, отца разыскать ты сумеешь. А если так, то, может статься, сумеешь и одолеть его, несмотря на всю его удаль. Но после этого найти дорогу назад, к морю, вам будет крайне непросто: уж очень затейливы русла проливов, ведущих в глубину острова. Однако и этому горю можно помочь. Сними кожу с кончика указательного пальца правой ладони отца. На ней увидишь ты тысячу извилистых, путаных линий. Не падай духом, но приглядись к ним со всем вниманием: ведь это – карта, указующая отцу путь в лабиринте проток. Таким образом он постоянно держит ее при себе.
Часть четвертаяБитва с великаном
Направили юноши города магов корабль в глубину острова. Как и предсказывала царевна, вскоре пролив разделился надвое, и еще раз, и еще, и вскоре корабль окружила целая тысяча ветвящихся проток меж десятка тысяч крохотных островков. Когда тень грот-мачты, съежившись, сделалась не больше шляпы, юноша, воплощенный из сновидений, отдал приказ встать на якорь и загасить топки. Долго, до самого вечера, ждали они, смазывая пушки, отмеряя порох, готовя к делу все, что могло пригодиться в труднейшем, невиданном прежде бою.
В свой срок, шагая с островка на островок, явилась к ним Ночь. Над плечами ее кружили летучие мыши, рядом рысцой трусили лютые волки. С борта стоящего на якоре корабля она казалась противником не из грозных: единственный выстрел из карронады, и делу конец, однако ни от кого не укрылось, что и Геспер, и даже Сириус шествуют не за ней – впереди. Всего на миг повернулась она лицом к кораблю, и никто не смог бы сказать, что таит в себе ее взор, но все призадумались: в самом ли деле великан, как говорит ее дочь, овладел ею силой, а если да, быть может, в ее сердце еще не угасло справедливое негодование?
С первым лучом рассвета на шканцах взревела труба, в загашенные топки снова подбросили дров, но утренний бриз дул прямо вдоль протоки, которой они держались, и потому, пока гребные колеса готовятся к первому обороту, юноша приказал поднять все паруса. Когда пробудился в котлах белый дух, корабль устремился вперед вдвое быстрее обычного.
Многие лиги протока шла если и не совсем, то почти прямо, так что ни подбирать паруса, ни даже менять галс не требовалось. В протоку ту впадала сотня других, и всюду юноши города магов пристально вглядывались в глубину, но вода всякий раз оказывалась прозрачна, словно хрусталь. О странных зрелищах, открывавшихся на пройденных кораблем островках, можно сложить дюжину сказаний ничуть не короче этого. С одного над бортом склонялись женщины, растущие на стеблях, как цветы, и целовали проплывавших мимо, стремясь измазать их лица пудрой со щек; на другом подле винных источников, бьющих из-под земли, лежали вповалку мужчины, давным-давно упившиеся до смерти, но до сих пор хмельные и во хмелю не заметившие, что жизни их подошли к концу; на третьем обитали жуткие звери в шкурах небывалых мастей – знамения будущего, дожидавшиеся грядущих войн, землетрясений и цареубийств…
Наконец к юноше, воплощенному из сновидений, стоявшему за плечом рулевого, подошел товарищ его, назначенный старшим помощником.
– Долгое время идем мы этой протокой, – сказал он. – Смотри: солнце, еще не показавшее лик, когда мы подняли паруса, близко к зениту. Следуя ею, мы миновали тысячу других проток, но следов великана ни в одной не нашли. Может статься, мы выбрали неудачный курс? Не стоит ли вскоре свернуть и попытать счастья в другой?
На это юноша, воплощенный из сновидений, ответил так:
– У нас и сейчас протока по правому борту. Взгляни и скажи: мутней ли в ней воды, чем в нашей?
– Нет, чище, – отвечал старший помощник, послушно бросив взгляд за борт.
– Вскоре по левому борту откроется еще одна. Проверь, сколь глубоко сможешь в нее заглянуть.
Дождавшись, пока корабль не подойдет к указанной протоке поближе, старший помощник ответил:
– До самого дна. Вон и обломки древнего корабля под толщей воды во много морских саженей.
– А разглядишь ли ты дно протоки, которой идем мы?
Старший помощник взглянул в те воды, что рассекал нос их корабля. Вода протоки оказалась темна, будто чернила: даже брызги из-под огромных гребных колес – что вороны да грачи! Тут он все понял и закричал, веля остальным не отходить от пушек (в иных командах никто не нуждался, так как к бою все было готово давным-давно).
Впереди лежал островок, высотой превосходивший большинство прочих, увенчанный высокими, мрачными деревьями. Здесь протока плавно изгибалась, так что ветер, до сих пор дувший прямо в корму, подул в кормовую скулу. Рулевой повернул штурвал, шкотовые, отпустив нужные паруса, подтянули другие, и корабль на полном ходу обогнул громаду скалистого мыса. За мысом путь им преградил другой корабль – остроносый, длинный, с единственной железной башней посередине и единственной пушкой намного больше любой из их пушек, торчавшей из единственной амбразуры.
Тут юноша, воплощенный из сновидений, открыл было рот, чтоб скомандовать расчету носовой батареи «огонь», но, прежде чем с языка его сорвалось хоть словечко, над водой грянул выстрел исполинской пушки врага. Грохот ее был не похож ни на гром, ни на любой другой звук, знакомый слуху людей; казалось, все они очутились в огромной каменной башне и башня та в один миг рухнула наземь.
Ядро врага, угодив прямо в казенную часть первой из пушек батареи правого борта, разнесло ее на куски и само разлетелось вдребезги, и град осколков, хлестнувший по палубе ворохом темных листьев, подхваченных ураганом, унес с собою немало жизней.
Тогда рулевой, не дожидаясь приказа, развернул корабль левым бортом к врагу, и пушки левого борта открыли огонь – вразнобой, по готовности тех, кто наводил их на цель, будто волки, воющие на луну. Ядра их пронеслись мимо единственной башни противника, а некоторые ударили прямо в нее, так что башня разразилась погребальным звоном по погибшим мгновением раньше, а еще несколько канули в воду у борта хищного остроносого корабля, а еще часть ядер, отскочивших от палубы (также железной), с визгом ушли в небеса.
Единственная пушка врага вновь подала голос.
Так бой и продолжался – считаные минуты, но каждая из них казалась длиннее целого года. Наконец юноша, воплощенный из сновидений, припомнил совет, полученный от царевны, дочери Ночи, но ветер, хотя и крепкий, по-прежнему дул в кормовую скулу, и, если развернуть корабль так, чтоб (согласно совету принцессы) оказаться с наветренной стороны от противника, стрелять большую часть времени смогут только носовые орудия либо батарея правого борта, одна из пушек которой разбита, а расчеты изрядно прорежены градом осколков.
Но в этот миг его осенила еще одна мысль: ведь бьются они точно так же, как сотни их предшественников, а все эти сотни предшественников нашли здесь смерть, корабли их потоплены, а кости устилают дно мириадов проток, избороздивших паутиной морщин лик острова великана. Тогда отдал он приказ рулевому, но рулевой не откликнулся, так как тоже пал жертвой осколков, а на ногах держался лишь потому, что перед смертью мертвой хваткой вцепился в штурвал. Видя это, юноша, воплощенный из сновидений, встал за штурвал сам и развернул корабль носом к противнику. Тут три сестры и явили то самое пресловутое благоволение храбрым: очередное ядро, пущенное врагом, могло бы прошить корабль от форштевня до кормового транца, однако просвистело мимо левого борта на расстоянии не больше длины весла, а следующее разминулось с целью по правому борту этак на ширину шлюпки.
Тут враг, до сих пор стоявший на месте, не пытаясь ни отступить, ни пойти на сближение, лег в разворот. Видя, что противник не прочь сбежать, если сможет, на корабле разразились громкими криками торжества, будто уже одержали победу. Однако – вот чудо! – единственная башня врага, до сих пор всем казавшаяся неподвижной, развернулась кругом, и огромное, больше любой их пушки, орудие снова нацелилось на корабль юношей города магов.
Еще миг – и выпущенное им ядро угодило в самую середину правого борта, сбив одну из пушек с лафетной рамы, как хмельной буян мог бы вышвырнуть из колыбели младенца. Тяжелая пушка покатилась по палубе, круша все на своем пути, а прочие пушки батареи – те, что остались целы, – откликнулись дружным хором огня и железа. Ну а оттого, что разделявшее корабли расстояние сократилось больше чем вдвое (а может, лишь потому, что враг, проявив страх, утратил толику прочности), ядра их зазвенели о башню не вхолостую, не гулко – пожалуй, с этаким глухим, скрежещущим лязгом мог бы лопнуть колокол, возвещающий конец света, и по вороненому, жирно поблескивавшему железу прянули во все стороны рваные трещины.
Тогда юноша, воплощенный из сновидений, закричал в раструб переговорной трубы, веля тем, кто беззаветно нес вахту в машинном отделении и кормил топки колотыми поленьями, швырнуть в огонь вар, как советовала царевна. Поначалу он испугался, что внизу все мертвы либо в грохоте битвы не поняли приказания, но вскоре от корабля их к врагу, укрывая сверкающие на солнце волны протоки, потянулась длинная тень, и юноша, воплощенный из сновидений, поднял взгляд к небу.
Рассказывают, будто некогда, в древние времена, некая маленькая оборванка, рыбацкая дочь, отыскав на песке закупоренную бутылку, сломала печать, вынула пробку – и стала царицей, и царство ее простерлось от льдов до льдов. Казалось, в эту минуту точно такой же дух природных стихий, исполненный первозданной силы, что некогда выковала само мироздание, вырвался на свободу из высоких дымовых труб корабля, закувыркался над волнами в мрачном веселье, разрастаясь под дуновением ветра.
И в самом деле, бессчетные руки окрепшего ветра подхватили его, поволокли сплошной массой к врагу. Однако, пусть даже больше не видя перед собой ничего – ни длинного темного корпуса под железной палубой, ни пасти единственной пушки, в каждом слове которой слышался смертный приговор, – юноши города магов без промедления бросились к орудиям и принялись стрелять по непроглядно-черной завесе. Время от времени пушка врага грохотала в ответ, однако вспышек выстрелов никто разглядеть не мог, и, уж конечно, никто из юношей города магов не видел, куда бьют выпущенные ядра.
Может статься, те ядра, до сих пор никуда не попав, и поныне летят вокруг света в поисках цели.
Стреляли они, пока раскаленные стволы пушек не засияли, словно золотые слитки, едва-едва покинувшие тигель. Тут дым, так долго клубившийся над водой, поредел, а снизу в переговорную трубу прокричали, что вар сожжен без остатка. Тогда юноша, воплощенный из сновидений, приказал прекратить огонь, и те, кто стоял у орудий, замертво рухнули с ног среди множества трупов, не в силах даже попросить воды.
Черная туча таяла, но вовсе не так, как тает на солнце туман, – схожим образом войско, готовое ко всякой напасти, подается под новыми и новыми ударами врага, где отступая, где упорно держа оборону, а где и, пусть малыми силами, атакуя в ответ, хотя, казалось бы, битва уже безнадежно проиграна.
Тщетно искали они врага среди вновь засверкавших на солнце волн: нигде вокруг не было видно ни хищного остроносого корпуса, ни башни, ни исполинской пушки, ни даже жалкой доски или обломка рангоута.
Не торопясь, с осторожностью, словно опасаясь незримой опасности, подошли юноши города магов к тому самому месту, где стоял он на якоре, и заметили сломанные деревья и взрыхленную мощью их ядер землю на берегу островка. Когда корабль оказался именно там, где покачивался на волнах длинный железный корпус врага, юноша, воплощенный из сновидений, скомандовал «стоп», огромные гребные колеса завертелись в обратную сторону, и наконец корабль, в точности как вражеский, замер на воде без движения. Тут юноша, воплощенный из сновидений, подступив к лееру, взглянул за борт, но с таким выражением лица, что все вокруг, даже самые храбрые, поспешили отвести взгляды.
Подняв взгляд, мрачно, решительно хмурясь, ни слова никому не сказав, ушел он к себе в каюту и запер дверь изнутри. Тогда юноша, что был его правой рукой, приказал развернуть корабль, дабы отправиться в обратный путь, к беломраморному куполу царевны Ноктуа, перевязать раненых, запустить помпы и приступить к ремонту всего, что поддается починке. Погибших решено было взять с собой, для погребения в открытом море.
Часть пятаяСмерть ученого книжника
Может статься, протока была вовсе не так пряма, как полагали юноши города магов. А может, в бою они, сами того не заметив, сбились с верного курса. А может, протоки (как утверждали некоторые) извивались, подобно червям в чреве трупа, когда никто этого не видит. Как бы там ни было, целый день шли они на всех парах, поскольку ветер утих, но к закату корабль их по-прежнему окружали совсем незнакомые островки.
На ночь легли в дрейф. С наступлением утра старший помощник созвал к себе юношей из тех, кто, согласно его надеждам, мог посоветовать что-либо ценное, но ни один из них не сумел предложить ничего иного, кроме как обратиться за помощью к юноше, воплощенному из сновидений (а обращаться к нему им отчаянно не хотелось), или идти вперед, пока прямо по курсу не покажутся открытые воды либо беломраморный купол царевны.
Так они и порешили: весь день шли вперед, стараясь держать курс прямо, но против собственной воли петляя сообразно извилистым руслам проток. Когда вновь наступила ночь, положение храбрецов нисколько не улучшилось.
Однако утром третьего дня юноша, воплощенный из сновидений, вышел из каюты и принялся, как обычно, расхаживать по палубе взад-вперед, глядя, как обстоит дело с ремонтом, и справляясь о самочувствии разбуженных болью раненых. Тут старший помощник с теми, кого он просил о совете, подошли к нему, рассказали обо всем, что было сделано, и спросили, как им теперь вновь отыскать путь к морю, чтоб подобающим образом похоронить павших и вернуться домой, в город магов.
Юноша, воплощенный из сновидений, устремил взгляд ввысь, к самой вершине небесного свода. Одни решили, будто он молится, другие – что сдерживает вызванный ими гнев, третьи – что всего лишь надеется на внезапное озарение. Однако в небеса он смотрел так долго, что всех вокруг охватил страх, точно такой же, как в те минуты, когда предводитель их глядел в воду, и двое-трое украдкой подались прочь, но тут юноша, воплощенный из сновидений, заговорил:
– Смотрите! Разве не видите вы птиц морских? Отовсюду, со всех сторон, они слетаются вон туда. Следуйте же за ними.
До самого конца утра следовали они за летящими птицами, насколько позволяли хитросплетения проток, и наконец увидели великое множество птиц, кружащих над водой и ныряющих в волны. Белые крылья их и угольно-черные головы, сливаясь воедино, казались облаком, нависшим над самой водой прямо по носу, белым снаружи, но темным, чреватым грозой изнутри. Тогда юноша, воплощенный из сновидений, велел зарядить карронаду одним только порохом и выстрелить из нее, и вспугнутые грохотом выстрела птицы морские с пронзительным, жалобным воплем взвились ввысь. Там, куда птицы слетались со всех сторон, покачивалось на волнах исполинское мертвое тело, с виду будто бы туша какого-то сухопутного зверя (вон голова, а вон и четыре ноги), однако величиною превосходящего многих слонов.
Когда корабль приблизился к зверю вплотную, юноша, воплощенный из сновидений, приказал спустить на воду шлюпку, а перед тем, как сесть в нее самому, сунул за пояс огромный ханджар, ярко блеснувший на солнце. Какое-то время трудился он над мертвым телом, а вернувшись на борт, принес с собой карту невиданной прежде величины, вычерченную на недубленой коже.
К наступлению сумерек юноши города магов достигли беломраморного купола царевны Ноктуа. Пока царевну навещала мать, все ждали на борту, но когда сия устрашающая дама удалилась, способные ходить сошли на берег, а Кукурузные Девы окружили их – по целой сотне на каждого, и юноша, воплощенный из сновидений, заключив дщерь Ночи в объятия, вместе с нею возглавил начавшийся танец. Той ночи никто из них не забыл до конца дней.
Предутренняя роса застала их под деревьями, в саду царевны, наполовину укрытых цветами. Спали храбрецы непробудным сном, но когда наступивший полдень отбросил назад тени мачт, проснулись и принялись готовиться к отплытию. Царевна, распрощавшись с островом, поклялась посетить все страны, куда не ступает нога ее матери, но никогда в жизни не возвращаться сюда, и Кукурузные Девы поклялись в том же. Пожалуй, девиц было столько, что кораблю не поднять, однако корабль выдержал, и поместились на нем все до одной, так что все палубы украсились зеленью их нарядов и золотом их волос. Множество приключений пережили они в пути к великому городу магов. Можно бы рассказать здесь, как храбрецы с молитвой предали морю тела погибших, но после, по ночам, видели их на вантах, или как некоторые из Кукурузных Дев вышли замуж за принцев, заколдованных столь давно, что, не желая отказываться от привычного образа жизни (и за многие годы изрядно поднаторев в волшебных искусствах), возводят себе дворцы на листьях водяных лилий и почти не показываются на глаза людям, но…
Но всем этим материям в сем повествовании не место. Довольно будет упомянуть, что в то время, когда корабль приближался к утесу, на вершине коего высится город магов, ученый книжник, воплотивший юношу из сновидений, стоял средь зубцов городской стены и в ожидании его возвращения не сводил глаз с горизонта. Увидев черные полотнища парусов, закопченных дымом горящего вара, ослепившим врага в сражении, он счел их трауром по храброму юноше, бросился со стены вниз и разбился насмерть, ибо никто из людей не живет подолгу, если грезы его мертвы.