Зеркала
Читая вслух эту небылицу, я время от времени поглядывал на Иону, но ни разу не обнаружил на лице его ни малейших проблесков чувств, хотя он вовсе не спал.
– Как-то мне непонятно, – заговорил я, когда сказание подошло к концу, – отчего ученый книжник, увидев черные паруса, тут же решил, будто его сын погиб. Конечно, корабль, присылаемый великаном, тоже был оснащен черными парусами, но ведь прибывал он только раз в год, а в том году уже приходил.
– Я знаю, – откликнулся Иона.
Настолько безучастного тона я от него прежде не слышал.
– То есть тебе известен ответ на этот вопрос?
На это Иона не ответил ни слова. Какое-то время мы оба молчали. Я держал в руках заложенную указательным пальцем книгу в коричневом переплете (так живо напоминавшую о Текле и о проведенных с ней вечерах), Иона же прислонился спиной к холодной стене подземной темницы, а руки его – одна из металла, другая из плоти и крови – повисли вдоль туловища, будто он позабыл о них.
В конце концов молчание нарушил тоненький голосок:
– Должно быть, это очень старая сказка.
То была девочка, помогшая мне поднять панель потолка. Не на шутку тревожась об Ионе, поначалу я разозлился на столь бесцеремонное вмешательство в наш разговор, однако Иона негромко пробормотал:
– Да, очень и очень старая, а герой сказал отцу своему, царю, что, потерпев поражение, вернется в Афины под черными парусами.
Не знаю, что могло значить его замечание, – возможно, это был попросту бред, однако едва ли не последние слова, услышанные мной от Ионы, заслуживают того, чтоб поместить их здесь, вместе с волшебной сказкой, послужившей для них поводом.
Некоторое время мы с девочкой всеми силами старались вытянуть из него еще хоть пару слов, но нет, Иона упорно молчал, и наконец мы от него отступились. Я просидел рядом с ним весь остаток дня, а около стражи спустя к нам присоединился Гефор (чей невеликий кладезь мудрости заключенные, надо думать, исчерпали очень и очень быстро). Пришлось мне поговорить с Ломером и Никаретой, и они подыскали Гефору спальное место на противоположном краю подземелья.
Что бы кто ни говорил, все мы порой страдаем от нарушения сна. В действительности некоторые практически вовсе не спят, а кое-кто из спящих подолгу клянется, будто это вовсе не так. Некоторых тревожат неотвязные кошмары, а немногочисленным счастливчикам часто видятся сны самого приятного свойства. Некоторые также говорят, что одно время спали сквернее некуда, но после «выздоровели», будто бодрствование – какой-то недуг (хотя, может статься, так оно и есть).
Со мной дело в том, что я обыкновенно сплю, не видя запоминающихся снов (хотя иногда они меня посещают, и читателям, одолевшим мое повествование до этого места, о том известно), и крайне редко просыпаюсь до наступления утра. Но в эту ночь сон мой настолько отличался от обычного, что я не раз после гадал, стоит ли называть его сном. Возможно, то было некое иное состояние, притворявшееся сном, как альзабо, отведавший человечины, притворяется человеком.
Если все это – следствие причин естественных, я бы отнес происшедшее на счет неудачного сочетания обстоятельств. С малолетства привыкший к тяжелой работе и непосильным нагрузкам, я провел весь тот день в неволе, лишенный того и другого. Сказка из книги в коричневом переплете изрядно поразила мое воображение, подхлестнутое вдобавок самой книгой, и ее связью с Теклой, и осведомленностью, что нахожусь я в стенах той самой Обители Абсолюта, о которой так много от нее слышал. Главное же, по-видимому, состояло в том, что мне не давали покоя тревожные мысли об Ионе и неуклонно нараставшее с течением времени ощущение, будто здесь моему путешествию и конец, будто Тракса мне не достичь никогда, и никогда больше не встретиться с бедной Доркас, и никогда не вернуть к жизни Коготь, и даже не сбыть его с рук… Казалось, сам Предвечный, коему служит владелец Когтя, решил, что мне, видевшему на своем веку так много умерших в неволе, по справедливости надлежит разделить их судьбу.
Итак, уснул я, если можно назвать это сном, всего на минуту. Дальше – падение, и все тело мое свела судорога, инстинктивное оцепенение беспомощной жертвы, сброшенной из окна, с большой высоты. Вскинувшись, сев, я не увидел вокруг ничего, кроме тьмы. Тишину нарушало только дыхание Ионы. Ощупью убедившись, что он все так же, по-прежнему сидит, прислонившись спиной к стене, я лег и снова заснул.
Вернее, попытался заснуть и погрузился в то самое смутное состояние, которого не назвать ни сном, ни бодрствованием. В иное время я счел бы его приятным – но не на сей раз: я сознавал, что сон мне необходим, и сознавал, что не сплю, однако «сознанием» в обычном понимании этого слова подобное состояние быть никак не могло. Услышав негромкие голоса за окном постоялого двора, я каким-то непостижимым образом понял, что вскоре к ним присоединится звон колоколов кампанилы, возвещающих начало нового дня. Тут мои руки и ноги вновь дрогнули, и я вновь, вскинувшись, сел.
Вначале мне показалось, будто во тьме вспыхнул зеленоватый огонь, но ничего подобного вокруг не обнаружилось. Ложась, я укрылся плащом, а теперь сбросил его, и заняло это всего-навсего краткий миг, но этого мига оказалось вполне довольно, чтоб вспомнить: я – в аванзале Обители Абсолюта, а постоялый двор Сальта остался далеко позади, однако Иона по-прежнему лежит рядом, на спине, подсунув под голову живую, уцелевшую руку. Мутное светлое пятнышко в темноте было белком его правого глаза, открытого, хотя дышал он ровно, точно во сне.
Сонному и вдобавок предчувствовавшему, что он все равно не ответит, затевать разговора мне не хотелось. Снова улегшись на пол, не на шутку раздраженный собственной неспособностью уснуть, я вспомнил о стаде, проходившем при мне через Сальт, принялся пересчитывать животных по памяти и насчитал их сто тридцать семь голов. За стадом последовали солдаты, с песней идущие вверх от берега Гьёлля. В тот день содержатель постоялого двора спрашивал меня, сколько их, и ответил я наугад, а сосчитал их только теперь. Возможно, он был шпионом, а может, попросту любопытствующим.
Столь многому научивший нас, мастер Палемон никогда никого не учил бороться с бессонницей – ведь после целого дня самых разных работ, мытья полов да помощи по кухне ни один из учеников в подобных науках нужды не испытывал. Каждую ночь мы около половины стражи буянили у себя в комнатах, а после засыпали – куда там обитателям некрополя, до тех пор, пока мастер вновь не явится будить нас, пока вновь не отправит до блеска драить полы да выносить помои.
Над столом, служащим брату Айберу для разделки мяса, развешаны рядком ножи. Один, два, три, четыре, пять, шесть… семь ножей, клинки у всех куда проще, чем у ножей мастера Гюрло. У одного в рукояти не хватает заклепки. У одного рукоять слегка обгорела, так как брат Айбер однажды положил его на плиту…
Миг – и опять сна ни в одном глазу… или мне это просто почудилось, только с чего? Загадка… Рядом безмятежно подремывал Дротт. Снова закрыл я глаза, снова попробовал, подобно ему, уснуть…
От земли до нашего дормитория – триста девяносто ступеней. Сколько еще до венчающего башню зала, где негромко гудят пушки – одна, две, три, четыре, пять… шесть пушек? Один, два… три обитаемых этажа наших подземных темниц. Одно, два, три, четыре, пять, шесть, семь… восемь крыльев на каждом. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… семнадцать камер в каждом крыле. Один, два… три железных прута в оконце дверей моей камеры.
Проснулась я вмиг, словно бы от холода, но потревоживший сон мой шум оказался лишь лязгом одного из люков в дальнем конце коридора. Рядом лежал мальчишка, возлюбленный, Севериан, по юности лет спящий как ни в чем не бывало. Сев, я задумалась, не зажечь ли свечу, не полюбоваться ли минуту-другую свежим румянцем на его угловатом точеном лице. Всякий раз, возвращаясь ко мне, он приносит с собой крохотную искорку, огонек свободы, поблескивающий в глазах. Всякий раз я беру эту искорку, и дую на нее, и прижимаю к груди, и всякий раз она тает, гаснет, однако когда-нибудь все обернется иначе, и вот тогда я вместо того, чтоб глубже прежнего погрязнуть в земле, под гнетом металла и камня, воспарю, взлечу сквозь металл и сквозь камень навстречу ветру и небу…
По крайней мере, так говорю я самой себе. Если же этому сбыться не суждено – что ж, принесенная искоркой радость остается при мне.
Но, потянувшись к свече, я обнаружила, что ее нет на месте, а глаза, и уши, и кожа щек подсказали: вместе со свечкой куда-то исчезла и моя камера. Все вокруг озарял неяркий, тусклее тусклого свет – однако вовсе не отсветы свечи палача, дежурящего в коридоре, сочащиеся внутрь меж трех прутьев в оконце камеры. Негромкое, гулкое эхо каждого звука свидетельствовало, что я нахожусь в помещении просторнее целой сотни подобных камер, и то же самое подтверждали щеки со лбом, за время неволи привыкшие чувствовать близость тюремных стен, будто ощупью.
Поднявшись, я оправила платье и, точно сомнамбула, двинулась вперед. Один, два, три, четыре, пять, шесть… а на седьмом шаге вонь множества тел и спертый воздух подсказали, где я. Это же аванзала! Сбитая с толку, я замерла как вкопанная. Неужели Автарх приказал перевезти меня сюда, пока я сплю? Придержат ли остальные плети, узнав меня? Дверь! Дверь!
Замешательство мое оказалось столь сильным, что я едва не рухнула навзничь, споткнувшись о путаницу в мыслях. Мало этого, крепко сцепленные перед грудью пальцы оказались не моими: правая кисть слишком крупна и сильна, и левая ей не уступит!
С этим Текла исчезла, как сон, – вернее сказать, рассеялась без остатка, а рассеявшись, канула в глубину моей памяти, и я, вновь ставший самим собой, остался один.
Однако главное от меня не ускользнуло. Где находится дверь – потайная дверь, сквозь которую в аванзалу пробирались по ночам юные экзультанты с энергетическими плетьми из витой проволоки, я помнил твердо. Помнил и, учитывая все, что увидел и передумал, мог бежать отсюда хоть завтра же. Или хоть сию же минуту.