Сад за деревьями оказался так древен, что о нем наверняка позабыли все, кроме ухаживавших за ним слуг. Резные головы, украшавшие каменную скамью, истершись, почти утратили черты лиц. Вокруг, на нескольких клумбах, среди незатейливых цветов рядами росли пахучие пряные травы – розмарин, дягиль, мята, базилик, рута. Возделываемая бессчетные годы, почва у их корней была черной, как шоколад.
Среди клумб журчал небольшой ручеек – несомненно, в нем-то Доркас и набрала воды. Исток его, вероятно, некогда был фонтаном, а ныне превратился в обычный родник. Наполняя неглубокую впадину в камне, вода переливалась через ее край и растекалась по узким, облицованным грубой каменной кладкой канавкам, орошавшим плодовые деревья. Едва мы устроились на каменной скамье, я прислонил меч к подлокотнику, а Доркас взяла меня за руку.
– Страшно мне, Севериан, – сказала она. – Такие ужасы снятся…
– С тех пор, как мы расстались?
– Все время.
– Когда мы с тобой спали бок о бок в поле, ты говорила, что тебя разбудили добрые сновидения. Очень подробные, совсем как в жизни.
– Если они и были добрыми, я их давно позабыла.
Я уже заметил, что Доркас старательно отводит взгляд от воды, льющейся из развалин фонтана.
– Каждую ночь мне снится, будто иду я по улицам, сплошь застроенным лавками. Радуюсь или, по крайней мере, довольна жизнью. Есть у меня и деньги на покупки, и длинный список вещей, которые хочется купить. Снова и снова перечисляю я все это в мыслях, и думаю, что в какой части квартала можно найти – как можно лучшего качества и при том как можно дешевле. Но постепенно, переходя из лавки в лавку, я все отчетливее сознаю: нигде мне не рады, всюду мною гнушаются, а все потому, что считают меня нечистым духом, вселившимся в тело девушки, видимое их глазам. И вот наконец вхожу я в крохотную лавчонку, а заправляют ею старик со старухой. Старик раскладывает передо мной на прилавке товар, а старуха сидит в уголке, плетет кружева. Я даже слышу негромкий шорох нитей и перестук коклюшек за спиной.
– А что ты собиралась купить? – спросил я.
– Одежду очень маленького размера, – отвечала Доркас, раздвинув перед собой изящные белые ладони от силы на полпяди. – Возможно, кукольную. Особенно мне запомнились вот такусенькие рубашки из тонкой шерсти. Наконец выбрала я одну, отдаю старику деньги и вижу: вовсе это не деньги, а комок грязи.
Плечи Доркас задрожали, и я успокаивающе обнял ее.
– Хочется закричать, что зря все вокруг плохо обо мне думают, напрасно принимают меня за нечистого духа, однако я понимаю: если так и поступлю, все, что ни скажу, люди сочтут окончательным доказательством своей правоты, и слова застревают в горле. А самое худшее – шуршание нитей за спиной в этот миг прекращается. – Тут Доркас стиснула мою свободную руку изо всех сил, словно затем, чтоб верней передать, что у нее на душе. – Знаю, кому не снилось подобного, попросту не поймут… однако это ужасно. Ужасно.
– Быть может, теперь, когда я снова рядом, с тобой, этим снам настанет конец.
– А после я просто сплю, будто проваливаюсь в непроглядную темень. И если не просыпаюсь, начинается новый сон. Я в лодке, и кто-то, отталкиваясь шестом от дна, гонит ее через призрачное, неземное озеро…
– Ну уж в этом-то нет ничего загадочного, – сказал я. – Ты ведь плавала в точно такой лодке, со мною и с Агией. Принадлежала она человеку по имени Хильдегрин, и ты наверняка это плавание помнишь.
Но Доркас отрицательно покачала головой.
– Нет, лодка совсем не та, куда меньше. Шестом орудует какой-то старик, а я лежу у его ног. В полном сознании, но даже шевельнуться не могу. Рука свесилась за борт, тащится следом за лодкой в темной воде. Нос лодки вот-вот коснется берега, но тут я падаю в воду, однако старик меня не видит, и я, уходя в глубину, понимаю: о моем присутствии он даже не подозревал. Вскоре свет вокруг меркнет, становится жутко холодно. Откуда-то сверху, из дальней дали, любимый голос зовет меня по имени, но я никак не могу вспомнить, чей это голос.
– Мой. Я зову тебя, стараюсь тебя разбудить.
– Может, и так.
Отметина от бича, память о Вратах Скорби, вспыхнула на щеке Доркас, будто клеймо. На время мы оба умолкли. Соловьи стихли тоже, но на деревьях повсюду вокруг пели коноплянки, а как-то раз среди ветвей мелькнул попугай, алый с зеленым, точно крохотный посыльный в ливрее.
Наконец Доркас сказала:
– Какая же страшная это штука – вода… Не стоило тебя сюда приводить, да только другого места поблизости в голову не пришло. Надо было устроиться там, на траве под теми деревьями.
– А чем тебе не угодила вода? По-моему, ручей просто чудный.
– Здесь ее освещает солнце, но, согласно самому своему естеству, она без конца течет вниз, вниз, прочь от света.
– Но потом-то вновь поднимается кверху, – возразил я. – Дождь, наблюдаемый нами по весне, – та же самая влага, что текла годом ранее в сточных канавах. По крайней мере, так объяснял нам мастер Мальрубий.
Улыбка Доркас сверкнула, словно звезда.
– Так оно или нет, а в это хотелось бы верить. Севериан, глупо, конечно, но ты – лучший из всех людей, кого я знаю, потому что других хороших людей не встречала. Однако мне кажется, что, если я познакомлюсь еще хоть с целой тысячей человек, ты все равно останешься лучшим. Вот об этом я тебе и хотела сказать.
– Если тебе нужна моя защита, можешь не сомневаться – я с тобой.
– Нет, дело вовсе не в этом, – ответила Доркас. – Наоборот, мне самой хотелось бы стать для тебя защитой… вот это уж точно глупость, правда? Родных у меня нет, и вообще никого нет, кроме тебя, и все же я думаю, что в силах тебя защитить.
– Но ведь рядом и Иолента, и доктор Талос с Бальдандерсом.
– Все это не то, Севериан, разве ты сам не чувствуешь? Даже я, наверное, не слишком гожусь, но они не годятся вовсе. Вот провели мы ночь в шатре, впятером, однако ты оставался один. Помнится, как-то ты говорил, что богатством воображения не отличаешься, но все равно наверняка это чувствовал.
– От этого ты и хочешь меня защитить? От одиночества? Такой защите я буду только рад.
– Тогда я дам тебе все, что смогу, пока это в моих силах. Но самое главное, мне хочется защитить тебя от отношения окружающих. Помнишь, Севериан, что я рассказывала о своих снах? Как люди в лавках и на улицах считали меня каким-то ужасным духом? Так вот, они вполне могли быть правы.
Тут Дорис вновь затрясло, и я привлек ее ближе.
– Отчасти по этой причине мой сон так мучителен. Ну а вторая причина – правы они не во всем. Да, нечистый дух здесь, во мне. Он – это я. Однако во мне есть и еще кое-что, и все это – тоже я, в точно такой же мере.
– Не можешь ты быть нечистым духом, да и вообще хоть чем-либо нечистым.
– О нет, – без тени улыбки возразила Дорис и подняла на меня взгляд. Пожалуй, ее изящное, обращенное к солнцу лицо никогда еще не было столь же прекрасно, никогда еще не лучилось такой безукоризненной чистотой. – Очень даже могу, Севериан. Как и ты можешь быть – и порою становишься – тем, кем тебя называют. Помнишь собор, на наших глазах вознесшийся в небо и вмиг сгоревший? Помнишь, как мы с тобой шли по дороге среди деревьев, пока не увидели впереди свет, а там оказались доктор Талос, Бальдандерс и Иолента, готовящиеся начать представление?
– Ты держала меня за руку, – подтвердил я, – и мы говорили о философии. Как могу я забыть?
– А когда мы вышли на свет и доктор Талос увидел нас – помнишь, что он сказал?
Я обратился мыслями в прошлое, к вечеру того дня, когда предал казни Агила. Из недр памяти послушно всплыл и рев толпы, и пронзительный крик Агии, и рокот барабана Бальдандерса.
– Он сказал, что теперь все в сборе. Тебя назвал Невинностью, а меня – Смертью.
Доркас скорбно кивнула.
– Именно. Но ведь на самом деле ты вовсе не Смерть, сколько бы он ни называл тебя так, понимаешь? От Смерти в тебе ничуть не больше, чем в мяснике, целыми днями режущем горло бычкам. Для меня ты – Жизнь, а вообще – молодой человек по имени Севериан, и, если тебе захочется, одевшись иначе, сделаться плотником или рыбаком, никто не сможет тебе помешать.
– У меня нет желания оставлять гильдию.
– Однако ты можешь оставить ее. Хоть сегодня. Вот о чем нужно помнить в первую очередь. Людям не хочется, чтобы другие были людьми. Поэтому они навешивают на окружающих ярлыки, опутывают других сетью всевозможных названий, но ты им не поддавайся. А доктор Талос хуже многих других. Он – своего рода обманщик, лжец…
Обвинение так и осталось незавершенным, и тогда я отважился возразить:
– Однажды я слышал от Бальдандерса, что он почти никогда не лжет.
– Я ведь сказала, своего рода. Бальдандерс прав, ложь доктора Талоса – не то, что обычно понимают под ложью. Назвав тебя Смертью, он не солгал. Это была… э-э…
– Метафора? – подсказал я.
– Да, но опасная, дурная метафора. Нацеленная против тебя, словно ложь.
– Значит, по-твоему, доктор Талос втайне меня ненавидит? Я бы сказал, он – один из немногих, кто вправду проявил ко мне доброту с тех пор, как я оставил Цитадель. Таких ведь по пальцам пересчитать. Ты да Иона, которого с нами уже нет, старуха, с которой я познакомился в заточении, человек в желтом халате, кстати сказать, тоже назвавший меня Смертью… и доктор Талос. Как видишь, перечень короток.
– Нет, по-моему, ненависти в нашем понимании он ни к кому не испытывает, – негромко ответила Доркас. – И любви, если уж на то пошло, тоже. Ему хочется манипулировать всеми, кто ни подвернется под руку, изменять все вокруг, подчиняя окружающий мир собственной воле. Ну а поскольку разрушать куда проще, чем строить, он чаще всего так и делает.
– Однако Бальдандерс его, кажется, любит, – заметил я. – Когда-то у меня был искалеченный пес, и я не раз видел, как Бальдандерс смотрит на доктора в точности тем же взглядом, каким смотрел на меня Трискель.
– Да, понимаю, но мне так вовсе не кажется. Ты никогда не задумывался, как выглядишь сам, глядя на своего пса? А о прошлом их хоть что-нибудь знаешь?