Нападение на иеродул
Выступали мы под открытым небом, где всякий звук легко теряется в его бескрайних просторах, однако я прекрасно слышал грохот и лязг, поднятый Бальдандерсом, притворяющимся, будто избавление от оков стоит ему изрядных усилий. Слышал я также разговоры, что велись среди публики, – в частности, одну беседу о нашей пьесе, обнаруживавшую в ней потаенные смыслы, о которых я даже не подозревал, да и сам доктор Талос, на мой взгляд, вовсе не имел в виду ничего подобного; и еще одну, о каком-то судебном разбирательстве (похоже, оратор, говоривший с тягучими, томными интонациями экзультанта, ни минуты не сомневался, что приговор Автарха окажется несправедлив). Повернув ворот дыбы так, чтобы вставший на место стопор щелкнул как следует, я рискнул искоса бросить взгляд в сторону любовавшихся нашей игрой.
Занятых мест оказалось не больше десятка, но по бокам и позади зрительских скамей столпилось немало высоких, статных людей. Имелось среди них и несколько дам в придворных платьях, очень похожих на те, что я как-то раз видел в Лазурном Доме, – с очень глубокими декольте и пышными юбками, нередко с продольным разрезом либо облегченных при помощи кружевных вставок. Прически их, предельно простые, украшали цветы, драгоценности или ярко фосфоресцирующие светлячки.
Большую часть публики составляли мужчины, и в недавнее время число их заметно прибавилось. Многие были столь же высоки ростом, как Водал, а то и выше, все кутались в плащи, как будто зябли на нежном весеннем ветерке, а лица их укрывала тень широкополых петазов с низкой тульей.
Оковы Бальдандерса с лязгом рухнули на подмостки, и Доркас взвизгнула, подавая мне знак, что он свободен. Я повернулся к нему, втянул голову в плечи и подался назад, выставив перед собой факел, выдернутый из ближайшего кольца. Едва не загашенное всколыхнувшимся маслом, пламя затрепетало, однако, коснувшись края чаши, загодя смазанного доктором Талосом серой пополам с минеральными солями, снова воспрянуло к жизни.
Великан, как и требовала его роль, изображал безумие. Его жесткие волосы упали на лоб, однако глаза сверкали за их завесой так дико, что, несмотря на нее, были прекрасно видны. Челюсть Бальдандерса отвисла книзу, обнажив пожелтевшие зубы, из уголка рта струйкой сочилась слюна, руки – вдвое длиннее моих – потянулись ко мне.
Напугало меня – признаюсь, напуган я был всерьез и от всего сердца пожалел, что в руках у меня не «Терминус Эст», а всего лишь железный факел, – то, что я могу назвать только выражением, прячущимся под безучастностью, под отсутствием всякого выражения на его лице. Пожалуй, подобное можно сравнить с черными водами, текущими подо льдом замерзшей реки. Роль доставляла Бальдандерсу ужасающее наслаждение, и, оказавшись лицом к лицу с ним, я впервые понял: да ведь он не столько притворяется буйным безумцем на сцене, сколько изображает здравие ума и тупое смирение вне ее! Сколь же на самом деле велик был его вклад в создание пьесы? Хотя, возможно (и даже скорее всего), дело состояло лишь в том, что доктор Талос понимал своего пациента гораздо лучше, чем я.
Разумеется, пугать придворных Автарха, как деревенских жителей, не стоило. Дальше Бальдандерсу надлежало вырвать из моих рук факел, сделать вид, будто ломает мне хребет, и завершить сцену, однако не тут-то было. Был ли он столь же безумен, как притворялся, или искренне разозлился на прибывавшую публику – этого я сказать не могу. Возможно, оба объяснения верны.
Как бы там ни было, выхватив у меня факел, Бальдандерс повернулся к зрителям и взмахнул им, обдав все перед собой веером огненных брызг. Жестяной меч, которым я пару минут назад угрожал обезглавить Доркас, валялся под ногами, и я инстинктивно нагнулся за ним, но, выпрямившись, увидел Бальдандерса посреди публики, машущего угасшим факелом, будто палицей.
Кто-то выстрелил. Разряд поджег его костюм, но тела, должно быть, не задел. Около полудюжины экзультантов обнажили шпаги, а еще у кого-то (у кого именно, я не разглядел) оказалось при себе редчайшее из оружия, «греза». Миг – и великана с головы до ног окутало нечто вроде пурпурного дыма, только движущееся много быстрее. Казалось, Бальдандерс окружен всем, что случилось с ним в прошлом, и многим таким, чего не было вовсе: сбоку от него возникла седовласая женщина, над самой макушкой закачалась в воздухе рыбацкая лодка, а пламя, охватившее его одежду, затрепетало на крепком холодном ветру.
Однако все эти видения (как говорят, ошеломляющие, превращающие солдат в беспомощную обузу для своей стороны) на Бальдандерса никак не подействовали. Великан как ни в чем не бывало шагал вперед, расчищая себе путь взмахами факела.
Тут-то, во время недолгого замешательства (вскоре мне удалось, опомнившись, сообразить, что от этой безумной схватки нужно бежать, да подальше), я и увидел, как несколько наших зрителей откинули на спину капюшоны плащей – причем словно бы вместе с лицами. Под этими лицами, сброшенными, точно маски из ткани, столь же бесплотной, как и тела нотул, скрывались такие чудовища… нипочем не подумал бы, что подобные могут беспрепятственно существовать не в ночных кошмарах, а наяву! Округлые пасти, окаймленные рядами игольно-острых зубов; глаза, каждый из коих сам по себе – целая тысяча глаз, сомкнутых друг с другом, точно чешуйки сосновой шишки; клещевидные челюсти… Существа эти сохранились в моей памяти, как сохраняется в ней все, и я еще не раз видел их, словно воочию, во тьме ночных страж, а в ту ночь, наконец-то найдя в себе силы поднять взгляд к звездам и залитым светом луны облакам, был несказанно рад, что на глаза мне попались только стоявшие вблизи от рампы.
Опомнившись, я, как уже говорил, пустился бежать. Однако ничтожная задержка, во время коей я подбирал «Терминус Эст» и наблюдал за безрассудной атакой Бальдандерса, едва не обошлась мне очень и очень дорого: обернувшись, чтоб увести Доркас прочь от опасности, я обнаружил, что Доркас исчезла.
Тогда я и побежал – побежал со всех ног, и не столько от разъяренного Бальдандерса, или от какогенов в публике, или от преторианцев Автарха (которые наверняка должны были вскорости подоспеть), сколько на поиски Доркас. Но сколько я ни искал, сколько ни звал ее на бегу, бескрайние сады – рощи, фонтаны, провалы гротов – безмолвствовали, и наконец мне, запыхавшемуся, с ноющей болью в ослабших ногах, пришлось перейти на шаг.
Не могу выразить на бумаге всей горечи, всей обиды, охватившей меня в те минуты. Найти Доркас – и так скоро снова ее потерять… это казалось невыносимым. Женщины полагают – или, по крайней мере, делают вид, будто уверены, – что вся наша нежность к ним порождена желанием; что любим мы их, пока не наслаждаемся ими, а отвергаем после того, как насытимся или, точнее выразиться, обессилеем. Истины в этом мнении нет ни грана, хотя придать ему видимость истины вполне возможно. Да, опьяненные желанием, мы часто изображаем необычайную нежность в надежде утолить его, но ни в какое иное время, кроме времени обладания ими, не склонны ни обходиться с женщинами столь же жестоко, ни забывать обо всех сильных, глубоких чувствах. Физической надобности в Доркас я не испытывал (хотя не наслаждался ею с тех самых пор, как мы провели ночь в казармах димархиев за Кровавым Полем), так как не раз и не два излил мужскую силу в Иоленту, в лодке, изображавшей цветок ненюфара. Однако если б я отыскал Доркас, то задушил бы ее поцелуями, а к Иоленте, которую прежде склонен был недолюбливать, ныне питал лишь некоторую приязнь.
Но время шло, а ни Доркас, ни Иолента не появлялись. Вдобавок нигде вокруг не замечал я ни спешащих навстречу солдат, ни даже гуляк, которых мы прибыли развлекать. Очевидно, под тиаз отвели строго определенную часть садов, а я успел изрядно от нее удалиться. Сколь далеко простираются земли Обители Абсолюта, мне неизвестно точно даже сейчас. Карты, конечно, есть, но все они неточны и противоречивы. Планов Второй Обители не существует вовсе, и даже Отец Инире говорит, что давным-давно позабыл многие ее секреты. Белых волков я, блуждая ее узкими коридорами, не встречал, однако нередко натыкался то на лестницы, ведущие к куполам под рекой, то на люки, отворявшиеся посреди нетронутых – с виду – лесов. (Над землей одни из них отмечены полуразрушенными, сплошь заросшими зеленью мраморными стелами, другие же – нет.) Захлопывая эти люки и с сожалением возвращаясь в рукотворные подземелья, где запахи лесной растительности пополам с гнилью немедля исчезали в вентиляции, я то и дело гадал, не тянется ли один из множества коридоров до самой Цитадели. Старый Ультан намекнул мимоходом, будто полки его библиотеки достигают пределов Обители Абсолюта… иными словами, пределы Обители Абсолюта достигают его книжных полок? Вдобавок кое-какие части Второй Обители походили на темные коридоры, в которых я искал Трискеля, настолько, что вполне могли оказаться теми же самыми коридорами – хотя, если это действительно было так, рисковал я куда серьезней, чем думал.
Имеют ли эти догадки что-либо общее с действительностью или нет, в то время, о котором сейчас идет речь, мне ничего подобного в голову не приходило. В невежестве своем я считал, что границы Обители Абсолюта (простирающиеся и в пространстве, и во времени куда дальше, чем мог бы предположить несведущий) могут быть строго очерчены, и думал, будто приближаюсь или приблизился к ним, а то уже и миновал их. Так шел я всю ночь, держа курс на север по звездам, и на ходу предавался воспоминаниям о собственной жизни – тем самым, которых так часто стараюсь избегать перед тем, как усну. Снова мы с Дроттом и Рохом купались в осклизлом резервуаре под Колокольной Башней; снова я подменял игрушечного бесенка Жозефины краденой лягушкой; снова пальцы мои тянулись к рукояти топора, что вот-вот обрушится на затылок Водала и тем самым спасет Теклу от грядущего заточения; вновь видел алую струйку, вытекающую из-под дверей в камеру Теклы, и мастера Мальрубия, склонившегося надо мной, и Иону, уходящего в бесконечность меж измерений. Снова играл я в камешки у пролома в соединяющей башни стене, снова, в образе Теклы, отпрыгивал в сторону из-под копыт дестрие охранника отца…