— Зачем? — удивилась Серова. — Макс ничем не мог бы ему помочь!
— Для меня важно, что ваш друг Максим Кузнецов пропал вскоре после возобновления их контактов, — продолжил Дружников так, будто ничего не услышал. — Вот потому я и искал встречи с вами обоими, что вы тогда контактировали и, возможно, знаете что-то такое, что могло бы помочь разобраться в этом деле.
— Например? — спросила Серова.
— Например, люди, контакты, случаи, да мало ли что может оказаться полезным? — улыбнулся Дружников.
— Незадолго до исчезновения Макса был убит наш с ним друг Валя Носков, — глухим голосом сказал Небольсин. — На место преступления выехал я в составе бригады, и там появился Макс, который, оказывается, был у Носкова в гостях в ту самую ночь. Макс дал показания, но, когда понадобилось их уточнить, он исчез. А следствие зашло в тупик, потому что Носков ни с кем из криминального мира никак не был связан, а убийство было совершено профессионалами высокого класса, которые бесплатно и не плюнут, а тут…
— То есть вашего друга убили профессионалы, но их уровень никак не соответствовал возможной вине жертвы? — перебил Дружников.
Небольсин посмотрел на него, а потом сказал, не скрывая уважения:
— Точнее не скажешь!
— И Максим Кузнецов был последним, кто был там перед убийством?
— Не считая убийц — да, — уверенно сказал Небольсин.
— И после этого исчез! — констатировал Дружников.
— Знаете… — подала голос после долгого молчания Серова. — Макс как-то в те дни позвонил и стал расспрашивать о событиях в Екатеринбурге летом восемнадцатого года…
— Почему вас? — удивился Небольсин.
— Почему меня? — в свою очередь удивилась Серова. — Ну, хотя бы потому, что темой моей научной работы в свое время был именно тот самый расстрел.
Наступила пауза. На молчавшую Серову так же молча уставились Дружников и Небольсин. Но надо отметить, что их взгляды существенно различались. Взгляд Небольсина был наполнен сочувствием и желанием оберегать и защищать, а Дружников явно готовил кучу вопросов!
— И что же его так заинтересовало в этих событиях? — прервал молчание Дружников.
— Он толком так и не объяснил, а я… — Серова замялась. — Мы с ним тогда только-только расстались, и мне не хотелось…
— Понимаю, — сказал Дружников, — но вы ответили на его вопросы?
— Нет! За пару дней перед тем у меня брала интервью по той же теме одна журналистка, и я отправила Макса к ней. Сказала, что азы он у нее выведает, а если потом понадобятся уточнения, то договоримся о встрече…
— Что за журналистка вас расспрашивала? — не унимался Дружников.
Серова помолчала, глядя на него, потом сказала:
— Надо посмотреть записи, ведь столько времени прошло…
— Отлично! — согласился Дружников. — Честно говоря, не надеялся на такое обилие информации…
— Да мы ведь вам ничего толком и не рассказали, — удивилась Серова.
— Это вы зря, голубушка, — улыбнулся Дружников. — Бывает, что какая-нибудь мелочь решительно ломает всю картину, которая уже почти была сложена. Вот, например, сейчас выясняется, что перед исчезновением Кузнецов оказался втянутым в какую-то историю, завершившуюся убийством…
— Макс не мог никого убить! — воскликнула Серова.
— Да он и не убивал, мы ведь все выяснили… — подался вперед Небольсин, аж толкнув массивный стол.
— А его никто и не обвиняет, но если вы, Валерий Гаврилович, не лукавите, то он был последним, кто видел покойного живым?
Небольсин кивнул.
— Теперь, Татьяна Львовна, ваша эта журналистка… Не знаю, как вам, а мне кажется знаковым такое совпадение: и Кузнецов, и неведомая ему журналистка вдруг интересуются одним и тем же, а? — Дружников помолчал, потом сказал: — А ваше, Татьяна Львовна, предложение обменяться телефонами я считаю весьма своевременным.
После того, как обменялись, снова посмотрел на обоих, и добавил:
— Звоните, как только мелькнет любая мысль. Любая!
Глава 13
Сокольск. Июль
Оборона и отступление — важные элементы тактики и стратегии любого сражения. От великого до самого небольшого. Стоит дать промашку, стоит что-то упустить, и вся продуманная операция оказывается под угрозой. Даже если кажется, что бой идет к завершению и твоя победа не за горами, не смей расслабляться, будь готов к неожиданностям. Все может измениться в один миг. Тьфу ты, философ!.. Корсаков мотнул головой, отгоняя сон. С усталости, что ли, на философию потянуло? Хотя, конечно, усталость тоже давала о себе знать. Больше суток в движении и напряжении провел Игорь и не знал, когда же можно будет хотя бы вздремнуть. Да черт с ним, со сном! Знать бы, когда и чем закончится вся эта история. Ну, хотя бы этот ее отрезок, сокольский. Когда небо начало сереть, Корсаков позволил себе слегка расслабиться. Вряд ли кто-то будет налетать на дом сейчас, когда соседи могут увидеть. Помешать, может, и не помешают, а в полицию вполне могут позвонить. Игорь еще раз обошел все «заставы», проверил их и тотчас провалился в сон. Лег на диван, и все рассчитал точно: часов в семь утра солнечные лучи переползли на его лицо. Поглаживания были нежными, но лучи сами по себе — теплыми, даже, пожалуй, горячими. Солнце Корсаков любил, но вот солнечные лучи утром его раздражали. В теперешней обстановке это было несомненным плюсом: он сразу проснулся. Он и так проснулся бы, скорее всего, но, как говорится, береженого Бог бережет. Сейчас, при свете дня, все было не так серьезно, но вчера вечером он был, пожалуй, на грани.
В этот дом на окраине Сокольска он пришел вчера утром, прямо с поезда. А отправился сюда уже во второй раз за последние дни после разговора с Лопухиным, который понемногу стал раскрываться, хотя, как понимал Корсаков, ответа на главный вопрос Петр не знал. Скорее всего, он никогда и не слышал этого вопроса. Вряд ли хоть раз в жизни Лопухину задавали вопрос о его родстве с последним российским императором Николаем Романовым. Для Лопухина это было не важно, и здесь, в этой тиши окраины небольшого провинциального городка, Корсаков отлично это понимал. Лопухин тут был счастлив в той мере, которую сам себе определил, а больше ему было не нужно. Окажется он в конце концов внуком императора или не окажется, для Петра Лопухина ничего не изменит.
Что-то вдруг толкнуло Корсакова, что-то скрежетнуло у него в голове. Какая-то странная мысль промелькнула и спряталась за уголком памяти и логики. Он вернулся в своих рассуждениях назад, замер и нашел ответ. Лопухиной была первая жена Петра Первого! Ну конечно! Евдокия Лопухина, мать Алексея! Того самого царевича Алексея, который был то ли казнен по приговору, то ли тайно убит мастерами заплечных дел из опасений, что повернет Россию вспять, отвергнув все преобразования великого отца. Да, точно, ворошил свою память Корсаков, Лопухина! Ну, а Петр он и есть Петр! Было их несколько на российском троне, но в веках остался только один — Великий! Надо посмотреть, был ли отец Петра, о котором он рассказывал так мало, Лопухиным от рождения или фамилию ему дали потом? Между прочим, это очень важно. Если фамилия появилась потом, то в ней скрыта некая символика, которую мастер слова призовет на службу себе. Корсаков ухмыльнулся про себя: журналюга, блин. Впрочем, то, что он нашел в подполе дома, разрешало ему рисовать самые радужные перспективы!
В этот домик он отправился сразу с вокзала, идя точно по маршруту, который ему описал Лопухин. Поплутал, правда, но это уже мелочи. Зашел к соседям, отдал письмо, написанное Петром, получил ключи. Едва вошел в дом, сразу же стал узнавать его по описанию Лопухина. Теперь надо было найти вход в подполье. Теперь — вниз. Внизу раздался шорох. Крысы, подумал Корсаков. Или кроты? Ну все равно, надо лезть. Включил фонарик, успел увидеть несколько крыс, убегавших в разные стороны. Где-то тут, справа, должен быть стеллаж. Точно. А внизу — металлический короб, завернутый в мешок. И он на месте. Тяжелый, черт. Корсаков вытащил мешок наверх, закрыл подпол и подумал, что крыс он все-таки боится. Мерзкие твари!
В мешке, кроме короба, о котором говорил Лопухин, лежал еще один сверток. Выглядел он новеньким, недавно упакованным. Лопухин о свертке ничего не говорил, только о металлическом коробе, значит, появился сверток уже после его отъезда. Или он туда и вовсе никогда не лазил? Ладно, разберемся. Корсаков открыл короб, внутри которого лежали два больших пакета, обернутые в мешковину. В одном пакете хранились старинные газеты и журналы. Точнее, вырезки из них. С фотографиями семьи последнего российского императора Николая Романова. Чаще всего попадались фотографии цесаревича Алексея, и Корсакову стало казаться, что есть какое-то неуловимое сходство между Алексеем и Петром Лопухиным, который живет сейчас в подмосковном поселке в доме сестры Корсакова Нади. Второй пакет хранил письма и какие-то документы, написанные примерно в то же время, может, чуть позже. В третьем, новом, пакете лежал тщательно упакованный ноутбук. Модель, правда, старая, примерно десятилетней давности, но «Тошиба» есть «Тошиба». Ноутбук работал.
Сначала Корсаков изучал содержимое тех пакетов, о которых узнал от Лопухина, доставая лист то из одного пакета, то из другого. Перечитывал, то глотая целые абзацы машинописного текста, то вглядываясь в узорчатую вязь письма с «ятем» и прочей дореволюционной буквенной бижутерией, то разбирая неровный почерк человека малограмотного, но уверенного в том, что его все поймут. Потом перешел к ноутбуку. Судя по флажку, всплывавшему почти на каждом файле, прежним хозяином этой «Тошибы» был человек по имени Максим Кузнецов. Кузнецов, судя по количеству созданных им файлов, проделал огромную работу, и странно было, что он не воспользовался ее плодами. Во всяком случае, файлы эти были разрозненными, не сведенными в какой-то связный текст, и это удивляло. Удивляло тем больше, что даже в названиях файлов и в компоновке, в распределении их по папкам чувствовалась логика изложения. Кузнецов настолько четко определил цель исследования и наметил свой путь к этой цели, что удивление Корсакова только увеличивалось! Почему собранные файлы так и остались разрозненными?! Это стало еще более интересно, когда Игорь понял, к чему сводились исследования Кузнецова. Он шел тем же путем, которым сейчас идет и Корсаков. Кузнецов много лет назад шел по следам таинственной истории, связанной с расстрелом семьи бывшего императора всероссийского Николая Романова летом тысяча девятьсот восемнадцатого года. Еще больше удивился Корсаков, когда из документов и записей понял, что к этому событию, к расстрелу, мог иметь прямое отношение дед Кузнецова, молодой венгр по имени Миклош Сегеди. В более поздних документах он уже им