— Почему?
— Потому что всюду люди, всюду человеки со своими амбициями, памятью и простой человеческой завистью. Были ведь работники, так сказать, высшего эшелона, которые давали указания, а были и низовые, те, кто эти указания тут должен был выполнять. А если я всю Гражданскую провел рядом с человеком, и знаю его сущность, и вижу, что он для дела революции вредный? Кто мне запретит своим личным мнением поделиться с товарищами, да еще пару примеров привести? И примеры-то я приведу такие, о которых еще многие знают, а?
Видно было, что и самого Павла Власовича когда-то задело за живое такое вот поведение. Он говорил отрывисто, запальчиво, размахивал руками, и супруга его, поднимавшаяся по лестнице с чаем, попросила:
— Успокойся, Павлик, тебе нельзя волноваться.
— Да как же я успокоюсь, Таюшка? — задал Рукавишников риторический вопрос, но замолчал. Махнул рукой: дескать, иди, все в порядке. Сделал несколько шагов, повернулся к Корсакову: — Знаете, в годы перестройки кто-то привел умные слова. Автора не помню и точную формулировку — тоже, а суть перескажу. Суть в том, что если, дескать, ты стреляешь в прошлое из рогатки, то оно выстрелит в тебя из пушки. Умные слова. Я, когда их услышал, обрадовался, думал, ну, начнем мы историю изучать всерьез. А у нас в историки полезли все, кому только не лень!
И опять было видно, что слова и мысли эти преследуют его давным-давно, но нет ему ответа, нет ему спокойствия.
— Все я от ответа ухожу, а, Игорь Викторович? — усмехнулся краевед. — Короче говоря, поскольку я и подобные мне официальными историками не признаны, в их сообщество высокое не допущены, общаемся мы между собой. На кустарном уровне, конечно, по знакомству, но зато уж друг другу палок в колеса не суем, а, напротив, помогаем. Так вот, есть у меня товарищ в городе Перми, это тут же, на Урале. Познакомились мы случайно, и оказалось, что много у нас общего. Вот он мне и прислал копию документа из своего архива. Ну как «документа»! Также где-то услышал историю, расспросил того, кто рассказывал, записал и попросил, так сказать, автора удостоверить факт события.
— И вы считаете это «документом»? — Корсаков приложил все силы, чтобы сдержаться.
Надо же! Какие-то сплетни и слухи они, видите ли, «фиксируют» и «удостоверяют»! И вдруг откуда-то из глубин подсознания пришел смешок нахальный и высокомерный. «А сам-то ты, голуба, с чего собираешься свою статью писать? А почему это письмо, в котором человек искренне описывает то, что он видел и делал, должно быть отвергнуто только потому, что кто-то ему не верит?»
И было в давней обиде этого старика что-то истинное, настоящее.
— А что же считать документом? — усталым голосом спросил Рукавишников. — Только то, что вы соизволите таковым называть? Так ведь вы и сами-то, там, наверху, друг с другом договориться не можете, а уж с нами-то, простыми смертными, и подавно. — Он опустился в свое кресло. — В общем, товарищ этот, из Перми, прислал мне свою запись. А суть записи в том, что в конце июля того самого восемнадцатого года некий врач в Перми рассказывал, будто лечил он кого-то из великих княжон. То ли простуда, то ли что-то нервное, определить очень трудно. Коллега-то мой записывал рассказ уже где-то в шестидесятых, а рассказывал ему внук того доктора. Можно было бы, конечно, усомниться, но есть свидетельства иных людей, и есть одно доказательство, которое для меня, например, неоспоримо.
— Что же это за доказательство?
— Фотография всей императорской семьи, на которой великая княжна собственноручно написала слова благодарности врачу. И, что важно, с очень интересной формулировкой. Вот, погодите… — Он присел к своему столу, открыл один из ящиков, вынул тетрадь. — Все расписано, все на своих местах, — бормотал он, переворачивая страницы. Потом встал из-за стола, подошел к стеллажам и достал картонную коробку. Из коробки вытащил конверт. — Так… вот… Надпись такова: «Моему избавителю от внезапно осиротевшей навсегда. Июля тысяча девятьсот восемнадцатого, двадцать третьего дня. Анастасия». Вот такие дела. Если сопоставить с тем, что принесли вы, то получается как раз строгая и единая линия: Николай и Аликс расстреляны злодеями в лесу, а детей спасают поодиночке, как описано в вашем документе. Отсюда и слова о «внезапно осиротевшей». И по рассказу внука врача, девицу, именуемую княжной, сопровождали два бравых молодца в гражданском платье, но с военной выправкой.
— А совпадение? — продолжал гнуть свою линию Корсаков.
— Давайте рассуждать здраво, — предложил Рукавишников. — Вы ведь не знали, что где-то есть свидетельства, подтверждающие подлинность вашего документа? Не знали. Насколько, по вашему, велика вероятность того, что я мог каким-то образом вынудить вас прийти именно ко мне?
— Невелика, — признал Корсаков.
— Равна нулю, — констатировал Рукавишников. — Но два документа, случайно оказавшиеся рядом, слишком серьезно перекликаются друг с другом. Вы не находите?
Корсакову снова не оставалось ничего иного, как согласиться.
— И ведь совпадают так, что это не бросается в глаза своей назойливостью, верно?
— Верно.
— Ну, а дальше можете решать сами. И еще о совпадениях… — Рукавишников пожал плечами, выражая недоумение. — Никак не могу понять, почему профессиональные историки не хотят замечать очевидного, почему упускают совпадения, бросающиеся в глаза!
— О чем вы? — спросил Корсаков.
— О самом простом и заметном! — снова начал яриться Рукавишников. — Вот, смотрите сами: июль восемнадцатого! В Москве собираются на свой съезд левые социалисты-революционеры, проще говоря, эсеры! Они входят в состав первого советского правительства, но все время в нем бузят, протестуют против всего! Шестого числа начинается их съезд, на котором они протестуют против Брестского мира. Против него, кстати, многие ведь возражали, но Ленин все-таки своего добился, и мир был заключен, а эсерам это не нравится, и они обвиняют большевиков в предательстве интересов революции! — Рукавишников демонстративно развел руками и продолжил: — Но ведь мир-то не был выдумкой Ленина, декрет о мире был принят съездом, на котором были и эсеры, оказавшиеся по этому вопросу в полном меньшинстве. Ну, так что же тут протестовать? Вас не поддержали — встречайтесь с людьми, доказывайте, что мир вреден! А они вместо этого устраивают мятеж! Знаменитый и бесполезный мятеж шестого июля!
— Какая связь? — надоело молчать Корсакову.
— В Москве — шестого июля, а в Рыбинске и Ярославле мятеж начинается восьмого июля…
— То есть через два дня? — спросил Корсаков.
— Именно! И хотя сейчас всюду доказывают, что мятеж был организован по планам Добровольческой армии, в этом принимал самое активное участие Борис Савинков, который, как всем известно, возглавлял боевую организацию эсеров, которая занималась терроризмом.
— И что это значит?
— Это значит, что мы вполне можем предполагать, что и появление в Екатеринбурге этих двух групп, которые описаны в вашем документе, вполне возможно.
— Одну присылает Добровольческая армия, вторую — Савинков, то есть эсеры?
— Именно!
— Ну, а смысл-то какой? — не сдавался Корсаков. — Если, как вы сказали, Савинков участвовал в организации мятежа в Ярославле, то в Екатеринбург-то ему зачем людей посылать? Если он хоть как-то сотрудничал с Добровольческой армией, а она отправляет людей, чтобы вывезти Романова, то зачем ему-то отправлять своих людей с заданием — Романова убить! Не логично?
— Как сказать! Как сказать! — воскликнул Рукавишников. — Савинков был скорее активной личностью, чем благоразумной, и видел свою какую-то особую миссию! Он ведь и потом боролся против Советов. Возможно, хотел создать несколько точек, где сама практика борьбы сблизит, например, эсеров с, например, местными большевиками, которые недовольны Лениным, а?
Рукавишников смотрел на Корсакова, тот пожал плечами.
Глава 16
Смоленск. Июль
Для поездки в Смоленск Корсаков выбрал поезд, который отправлялся рано утром, и вроде все рассчитал правильно: уже не все пассажиры будут спать, хотя после недавней истории в поезде понимал, что никаких гарантий «общественность» не дает и никакой безопасности не обеспечивает. Хорошо, что Рукавишников так помог в Екатеринбурге: и переночевать оставил, и убедил лететь самолетом: мол, там меньше риска. Ну и сам увез в аэропорт на своей старенькой «девятке».
Добравшись в Москву из аэропорта на перекладных, Игорь помотался по городу и только через пару часов, удостоверившись, что никто за ним не идет, отправился на Ярославский вокзал, где его ждал пакет с бумагами из подполья дома Лопухина.
Все-таки загнанные в угол люди обнаруживают все свои лучшие качества, и теперь Корсаков знал это совершенно точно. Ну кто бы со стороны смог подсказать такое простое и гениальное решение? На вокзале в Сокольске он подошел к поезду, шедшему в Москву. Уточнив, что бригада московская, сугубо визуально выбрал проводницу, которая показалась ему человеком, в общем-то, положительным, и обратился с простой просьбой. Дескать, не сможет ли она отвезти в Москве его товарищу небольшую посылку? Естественно, за вознаграждение. Какое? А сами и скажете. Сколько? Да, какие разговоры — получите прямо здесь. Только вот какая незадача: поезд ваш приходит поздно вечером, а товарищ мой в Москве только работает, а живет аж в Чехове, и на дорогу у него каждый день уходит туда-обратно часа четыре, так что не смогли бы вы посылочку эту оставить в камере хранения на вокзале, куда прибудете? А номер и код скинете ему на мобильный… номер вот запишите. Телефон у него не всегда включен, но вас это уже пусть не волнует — его проблемы. Так и договорились.
И теперь, прочитав на своем мобильнике и номер ящика, и код доступа, он добрался до своего сокровища! Правда, полюбовавшись, положил пакет обратно, решив, что отправляться в дорогу с таким сокровищем рискованно. А дорога была неизбежна, потому что Корсаков чувствовал: он продвигается к финалу, но есть люди, которые на многое готовы, чтобы ему помешать. И дело не только в сенсационной публикации…