Внутри собора было тихо. Нежити не производили никакого шума, и единственным источником звука в этом вакууме был постоянный крик в их головах. Но его слышали лишь сами нежити, зато слышали все время: многоголосый вой боли, производимый тысячами голосов. Ночной гость Игоря Валерьевича метался по пустому собору. Здесь, в Подмосковии, он мог принять свою настоящую форму. Точнее, свое настоящее бесформие: если бы кому-то понадобилось описать Гостя, то «поток черноты» был бы, пожалуй, самым точным определением. Он разливался по пустоте собора, роился вокруг колонн, собирался в какую-то фигуру в алтарной части и снова растекался в бесформенную темноту, продолжая бессмысленно носиться по зданию. Восстановленный храм Христа Спасителя в Подмосковии повторял прежнюю форму лишь снаружи, внутри он был совершенно пуст. Его целиком наполнял собою Гость.
Нежити, его помощники, его сыновья тревожно роились снаружи вокруг собора. Примитивное сознание, которым обладали эти существа, было похоже на сознание улья: они все чувствовали и слышали друг друга, они умели реагировать на опасность, но не имели собственной воли и собственных мыслей. Ими обладал лишь Гость, и сейчас им внезапно овладела тревога. Если бы Гость был человеком, его состояние можно было бы описать как паническую атаку, но он не был человеком. Как и все нежити, он был скорее раковой клеткой на живом теле города: он существовал благодаря городу, паразитировал на нем и одновременно прилагал все усилия к его уничтожению, не думая о том, что, потеряв хозяина, исчезнет и сам. Смерть или даже прекращение существования не страшили ни Гостя, ни других нежитей. Смерть означала конец страданий, смерть означала свободу.
Но смерть необходимо было заслужить, и сейчас, когда победа была так близка, Гость чувствовал тревогу. Как и всегда, тревога шла от людей. Гость не доверял Игорю Валерьевичу, он боялся, что в нем еще осталось что-то человеческое, что он в последний момент дрогнет и не решится исполнить задуманный им план.
Впервые Гость появился в сознании Игоря Валерьевича примерно год назад. Он долго и тщательно искал подходящего человека, который поможет ему осуществить свой план. Он находил нескольких – террористов, убийц, но им всем не хватало масштаба. Они все мыслили мелкими категориями – взорвать дом или метро, Гостю такие действия не принесли бы ни пользы, ни освобождения. Он искал разум и сознание, готовые мыслить более глобально. Как город искал себе Тень, так и Гость искал своего героя. И нашел.
Он не поверил тогда своей удаче, он не просто нашел подходящего, у человека был в руках ключ к исполнению его плана – дневник.
Когда Игорь Валерьевич получил дневник в подарок, он не придал ему никакого значения. Он был важным человеком, ему часто дарили подарки, и ни один из них давно не радовал его. Гостю стоило многих усилий накрепко засесть в сознании Игоря Валерьевича: заинтересовать его дневником, подселить ему мысль о подлинном величии… Гость появился в его голове сначала как шальная мысль, и постепенно, день за днем, он проникал все глубже и глубже, пока не овладел им целиком. Да, Игорь Валерьевич продолжал выглядеть и даже действовать как человек, но от его обыкновенного сознания остались лишь лоскуты. Кусочки счастливых воспоминаний, похороненные глубоко под чернотой Гостя. И сейчас Гость тревожился, чтобы в последний момент эти лоскутки не сыграли с ним дурную шутку. Второго такого шанса может не быть.
Тень беспокоил Гостя значительно меньше.
Он снова пронесся вихрем по пустому собору и свернулся кольцом вокруг колонн. Да, он беспокоил его меньше, но все-таки беспокоил, и Гость решил, что надо действовать. Он доставит Игорю Валерьевичу живых, за которыми тот безуспешно охотился, – и парня, и девушку, укрепит его решимость. А сам Гость займется Тенью. Тогда все получится, и совсем скоро, меньше чем через день, закончится его мучительное заточение, и он наконец обретет свободу.
Глава 17. Июнь 1934 года
Дождь шел вторую неделю, и Люша перестала по вечерам вешать сушить вещи: в этом не было никакого смысла. От дождя не было спасения ни в общежитии, где капли воды на десятый день стали просачиваться через потолок в комнаты, ни на улице: стоки не справлялись с количеством воды, льющейся на город с неба, и местами лужи были Люше по колено. Скачками она выбралась из затопленной Ольховской улицы и повернула на Нижнюю Красносельскую. Проходя мимо храма Покрова, стоявшего на пригорке рядом с мостом через железную дорогу, Люша было начала креститься, но вовремя остановилась. Настало новое время: никаких попов, никакого Бога. Люше нравились новые порядки. Она была в Москве меньше года, но за это время пока ни разу не вспомнила родную станицу под Краснодаром. Революционные изменения распространялись по стране медленно, хотя дома с помещиками разобрались, роль женщины в станице мало изменилась. Остаться там означало смириться с бесконечным трудом в полях и бесконечными приставаниями деревенских парней, а Люше хотелось чего-то другого. Нового смысла жизни. Она искренне верила в советскую власть и отправилась в Москву, чтобы своими руками строить ту самую новую жизнь.
По другую сторону моста дорогу Люше преградил бурный поток, который пришлось переходить вброд. Она уже видела впереди Краснопрудную улицу, по которой непрерывно шли грузовики и трамваи, вывозившие грунт из огромного котлована. Люша прибавила шаг, ее смена начнется меньше чем через десять минут, а о том, чтобы опоздать, нельзя было даже и подумать. Их бригада и так вышла из графика, и Никита Семенович, обычно чрезвычайно учтивый и спокойный мужчина, орал вчера на них такими словами, за которые во времена минувшие его бы высекли на конюшне.
Люша быстро перебежала по временному мостку, переброшенному через котлован, и направилась к спуску в строящийся тоннель. До сих пор она никак не могла привыкнуть к тому, сколько же в Москве живет людей. Когда-то давно она думала, что сердце страны – Кремль, но теперь она знала точно, сердце большого Советского Союза билось именно тут – на Площади трех вокзалов. Сюда стекались тысячи, десятки тысяч людей со всей страны. Кто-то по делам, а кто-то, как и она, чтобы стать частью этого удивительного процесса – строительства светлого будущего. Люша искренне верила в общее дело и горела им. Коммунизм дал ей ответы на вопросы, которые православие не разрешало ей даже задавать, и она была благодарна ему. Тяжелый труд был ей в радость и… тут Люшина мысль запнулась. Она увидела впереди себя двухметровую «лишенку» Маню – рекордсменку их бригады и любимицу Никиты Семеновича. Люша зло посмотрела на Маню: она не хотела побить ее рекорд, нет. Дело было в другом, просто у Люши на красавца-бригадира, потерявшего три пальца в Гражданской войне, были свои планы. Она сердито поправила косынку на голове и решительным шагом пошла ко входу в тоннель.
Никита Семенович хмуро смотрел, как навстречу ему идут девушки из его бригады. Обычно он начинал утро с какой-нибудь шутки или даже песни. Семеныч был человеком незлым и компанейским, но сегодня улыбаться у него не было ни сил, ни желания. Проклятый дождь. Даже в сухую погоду строительство тоннеля от Сокольников до пока еще безымянной станции у трех вокзалов было сплошным испытанием: грунтовые воды здесь лежали на глубине всего трех метров. Проходчики бесконечно натыкались на плывуны. Еле-еле они загнали подводную речку Ольховку в деревянный короб, подвешенный на крюках на крыше тоннеля. Но после двух недель беспрерывных дождей речка шумела как водопад, и Семеныч всерьез опасался, что того и гляди короб не выдержит и вода хлынет в его тоннель. А этого ведь допустить было никак нельзя! Сроки и так горят… Он вяло улыбнулся высоченной Мане – своей любимице. Дочь классового врага, а какая отличная работница вышла. Маня легко несла в руке тяжелый отбойный молоток, она была на две головы выше бригадира и с высоты своего роста вежливо ответила ему на улыбку:
– Доброе утро, Никита Семенович.
Семеныч рассеянно кивнул.
– Маня, бери девочек, и вперед. Никакого у нас времени не осталось.
На подошедшую Люшу задумавшийся о своих нескончаемых проблемах Семеныч даже не поглядел, из-за чего сердце девушки больно кольнула колючая ревность. Она зло поглядела на Маню с бригадиром и сердито пошла в глубь тоннеля. Ольховка глухо зарокотала в своем коробе, и сердце Люши подпрыгнуло от удивления. Она обернулась посмотреть, что за шум…
Вода, скопившаяся за недели дождей в воронке у котлована, окончательно размыла грунт, и водопад из песка, камня и воды со страшным грохотом хлынул вниз, в котлован и недостроенный тоннель. Стена грязной воды подхватила и Маню, и Никиту Семеновича, и Люшу и понесла их дальше в тоннель, по пути забирая все новых и новых комсомольцев, не успевших скрыться от стихии. Люша отчаянно барахталась, но новая накатившая волна утащила ее под воду. Грунт в недостроенном тоннеле вдруг разошелся, и вода начала стремительно уходить в страшную воронку, унося с собой в подземную бездну тела строителей…
Наверное, Степа научился бы различать двери, даже если бы Фомич не объяснил ему, как устроены проходы между Москвой и Подмосковием. Тоньше всего границы мира людей и мира покойников были в зданиях старинных, в зданиях, с которыми у жителей Москвы были связаны какие-то особые воспоминания. Не всегда, конечно; проходы встречались порой и в спальных многоэтажках. Глядя на кирпичную стену прямо перед собой, Антон видел только голый кирпич, а вот Степа – распахнутую дверь. Старая, потемневшая от времени, с обшарпанной краской.
Крепко держа за руку Антона, Степа шагнул в мерцающую голубоватым светом дверь в стене дома № 21 по Электрозаводской улице. Недавний опыт научил его быть готовым к любым сюрпризам, которые могли поджидать его по ту сторону тонкого рубежа, отделявшего две Москвы одну от другой. Тишина и темнота. Впрочем, темнота была знакомой. У нее была своя текстура, свой характер. Темноту Другой Москвы Степа бы не спутал ни с чем: она обнимала его бархатным небытием и словно бы шептала, что он пришел в то самое место, где «несть болезнь и печаль», а есть только прохладный холод бесконечной уютной смерти. Степа огляделся.