недосугроба, в котором было забуксовал. Услышав, что мотор снова работает спокойно, Витя немного и сам успокоился и задумался.
Это были странные несколько лет. После смерти жены и дочки вокруг Вити образовалось пространство абсолютного одиночества. Его не посадили, потому что никто не смог доказать, что Марину и Таню убил именно он. Он и сам, честно признаться, не знал, так ли это. Много раз он пытался вспомнить события той ночи, но ни разу не сумел. Память о том, что он делал тогда на льду, как будто стерли из Витиной головы. Его выгнали с работы. Он бросил пить и устроился кочегаром. Платили так себе, но Витя начал воровать. В котельной воровать было мало чего, и он стал понемногу воровать в городе. Каким-то чудом он пока не попался, хотя и сам понимал, что рано или поздно его поймают. Он не пил год. Честно не пил, хотя очень хотелось. Ему снилась водка ночами. Он чувствовал ее вкус во рту, испытывал ощущение приятного хмельного расслабления. А потом просыпался.
Витя не пил в первую очередь из-за сына. После той ночи Степа перестал говорить. Точнее, он перестал говорить с отцом. Совсем. Витя знал, что с другими людьми Степа говорит, хотя и мало, но полное молчание мальчик соблюдал только с ним. Витя старался. Может быть, он пытался загладить вину, может, он и правда любил сына – никто не знает точно, но он старался. Не пил, работал, приносил еду домой, даже какую-то одежду Степе покупал. Но воспитывала Степу на самом деле тетя Маша. Та самая подруга его мамы, к которой в ту ночь они пытались добежать. Тетя Маша кормила Степу овощами, она собирала его в первый класс, с ее сыном Ванькой Степа гонял на велосипеде, который подарил ему муж тети Маши, дядя Дима. Только домой его брать он не разрешал: «Витька пропьет».
А Витька действительно начал пить. Сначала по сто грамм, потом по бутылке, а потом случился сухой закон, и Витя пустился во все тяжкие. Он пробовал сам варить самогон, но получалось плохо. Он покупал самогон в городе, всякий разный – на картофельных очистках, на хлебе, на гуталине. Да, был и такой способ: намазываешь на хлеб гуталин, оставляешь минут на десять, потом снимаешь гуталин и ешь пропитавшийся спиртом хлеб. Гадость удивительная, но дело делает.
Сегодня Витя шел домой в радостном предвкушении. Он сумел купить у морячка две бутылки настоящей водки. Водка была паршивая, но все лучше гуталина. Витя замотал обе бутылки в десять слоев газет, чтобы они предательски не звенели. И ждал вечера, когда он сядет за стол и начнет медленно разматывать газетки, из-под которых скоро покажутся красивые этикетки и вожделенная прозрачная жидкость. А Степа с ним все еще не разговаривал. И Витя его не бил. Он даже гордился сыном и за все годы ни разу не поднял на него руку. Не каждый отец, как казалось Вите, может таким похвастаться.
Автобус выплюнул Витю на конечной, и он побрел через сугробы в сторону дома. Идти было далеко, и уже через десять минут Витя продрог до костей. Он перешел на бег – все лучше, чем мерзнуть. Полчаса бега, и вот он открывает с трудом калитку: все замерзло, а тропинку к дому еще и замело. До дома Витя бежал особенно быстро – какие-то считаные метры отделяли его от возможности выпить. И, закрыв калитку, он не выдержал. Черт с ними, с метрами! Он разодрал газетку, отвинтил пробку и сделал глоток.
Степа смотрел из окна второго этажа на то, как отец пьет водку из горла, стоя по колено в снегу. Значит, сегодня будет такой вечер. Хорошо. Степа запрется в своей комнате и попробует пораньше уснуть. Все равно делать особенно нечего, в такую погоду даже к Ваньке идти страшно, заметет. Хотя тетя Маша бы ему разрешила переночевать. Но ладно. Может, завтра…
Витя сделал еще глоток. И еще. Он зашел на крыльцо и поставил пустую бутылку у двери. Вошел в дом и начал раздеваться. По его телу успела прокатиться волна водочного жара, и Вите хотелось поскорее отделаться от душившей его одежды. Он сел в кресло, включил радио и задремал. Степа тихо спустился в кухню поужинать. Он знал, что когда отец отключается, то у него есть минимум час совершенно спокойной жизни. А когда он очухается, то Степа будет уже в своей комнате за закрытой дверью. Несмотря на то что Витя его никогда больше не бил, Степа не доверял отцу и предпочитал всегда запирать дверь своей комнаты на замок. За окном быстро стемнело. Ветер ревел так, что Степе даже стало страшно. Он подошел к печке и подбросил еще дров. И еще. Пусть дома будет очень и очень жарко. Пусть мороз знает, что Степа его не боится.
Витя зашевелился во сне. Видимо, Степа все-таки переборщил с дровами, потому что отец весь покрылся испариной.
– Ду-у-ушно мне, – замычал Витя. – Душно, бля.
Он сел. Стеклянными глазами посмотрел на сына, потом перевел взгляд на стол, где стояла вторая, еще только початая бутылка. Витя на негнущихся ногах дошел до стола и взял бутылку. Ему хотелось пить и не хотелось наливать. Он запрокинул голову и стал жадно хлебать водку из горла. Степа замер с занесенной ко рту вилкой. Сейчас главное – сидеть тихо и не отсвечивать. Еще немного, и Витя опять уснет. Допивши бутылку, он сел за стол. Водка ударила ему в голову быстрее, чем он ожидал: он хотел дойти до дивана хотя бы. Видимо, из-за жары. Он опять поглядел на сына, попытался сосредоточиться, потом харкнул на пол.
– Ты зачем так натопил, а? Ты, что ль, за дровами пойдешь в следующий раз?
Витя хотел сказать именно это, но вышло что-то вроде: «Ты потил, вами в следующий аз буш». Язык категорически отказывался слушаться, и он решил, что наорет на сына утром. Он опять встал.
– Пйдупссу.
Глядя на шатающегося отца в трусах, Степа встал и снял с вешалки его ватник. Даже если «поссу» предполагало «с крыльца», в трусах в такую погоду выходить не стоило. Витя мутно посмотрел на ватник.
– Ты че, мне не холодно! Я мужик, блять! Мужикам не холодно!
Пошатываясь, он двинулся в сторону двери. Степа пожал плечами и повесил ватник обратно на крючок.
– Я мужик, блять, а ты – слабак. Чурка, блять, неговорящая. Такой же слабак, как и мамка твоя.
Витя распахнул дверь, и морозный ветер ударил ему в лицо тысячей снежных иголок. За его спиной у Степы сжались кулаки, и на глазах выступили слезы.
– Мужик! Мужикам никакой холод не страшен!
Витя шагнул за порог и остановился. Опустив глаза, он с интересом посмотрел на лужу, которая стремительно расползалась под его ногами.
– Бля. Обоссался. Все ты виноват!
Витя хотел повернуться, потерял равновесие и упал в сугроб у крыльца. С трудом приподнялся, перевернулся, встал на четвереньки и начал заползать обратно на крыльцо. Степа стоял в дверях и смотрел на него с нескрываемым презрением. Выражение лица так отчетливо передавало его состояние, что Витя понял это даже сквозь тяжелые, как стекловата, водочные пары, заполнившие его сознание. Он собрал последние силы в кулак и заорал:
– Че смотришь, отцу родному помоги встать!
Степа закрыл дверь. Он повернул в замке ключ, задернул щеколду и сел, прислонившись к двери спиной. Он слышал, как за дверью возится отец, как он заползает на крыльцо, как с трудом встает, держась за дверь. Витя начал бить кулаком в дверь с такой силой, что она заходила ходуном. А Степа все сидел, подобрав колени под себя, и смотрел прямо перед собой. Что бы ни случилось, он не сдвинется с места. Если Витя обойдет дом и вломится в окно, он его, наверное, убьет. «Ну и ладно, – думал Степа. – Убьет и убьет». Может быть, Вите и самому пришла в голову эта мысль, потому что стук прекратился. Степа просидел под дверью до самого утра и только тогда рискнул открыть ее и выглянуть наружу.
Игорь Валерьевич стоял у окна и смотрел на просыпающийся город. Ночью он совсем не спал. Даже привычных для себя сорок минут – слишком уж сильно было его возбуждение. И сейчас, стоя у окна, он пытался как-то разобраться со своими чувствами, систематизировать их и привести в порядок. Сделать это оказалось гораздо сложнее, чем он мог себе представить. Игорь Валерьевич давно не чувствовал практически ничего, кроме скуки или ярости, двух чувств, которые давались ему лучше всего. Он начисто отвык от всяких ощущений. Возбуждение. Радость. Ожидание! Даже легкая тревога. Впервые за много лет он чего-то по-настоящему ждал.
Сегодня в пять часов утра, когда он явился с докладом к начальнику, так же как и он не признававшему привычного нормальным людям распорядка дня, он впервые поймал себя на мысли, что говорит совершенно механически. Ему было все равно, какое впечатление произведут его слова на собеседника, потому что все мысли его были только об одном: скорее бы настал вечер. Скорее бы наступила ночь, и я смог бы совершить то Дело, ради которого я родился. Совершить Поступок. Стать бессмертным. Если хозяин и уловил душевное беспокойство своего преданного пса, то он никак этого не проявил, и Игорь Валерьевич, закончив доклад, быстро попрощался и поспешил обратно в свой «зиккурат», чтобы продолжить размышления.
Глядя на людишек, спешивших под его окнами по своим бессмысленным делам, Игорь Валерьевич задумался о природе власти – об этом он думал часто. Вся его молодость прошла в мыслях и мечтах о власти – он видел в обладании ею подлинную свободу. Высшую точку, доступную человеку в его духовном развитии. Да, да, в юности Игорь Валерьевич был не чужд романтического мистицизма. Оказавшись же на самой верхушке, он понял, что заблуждался. Да, власть дала ему свободу, но она не дала ему смысла. Смысл он нашел самостоятельно и неожиданно. Абсолютная власть лишь помогла ему реализовать свой замысел.
Людишки внизу вряд ли понимали, каковы в действительности масштабы его могущества. Он был не просто богат, благодаря своему статусу и положению Игорь Валерьевич мог все. Например, он мог потребовать от главы ФСБ, который очень неуютно чувствовал себя, стоя перед его столом, не досматривать товарные составы с логотипом его корпорации, которые летом шли со стороны Беларуси в Москву. Составы эти выехали из скромного и мало кому известного завода под Берном, где уже второе поколение спасшихся от войск союзников нацистских ученых производили на заказ для важных людей разнообразную смертоносную продукцию. Газы, бомбы, все, что пожелаете. Заводик работал тихо, люди им руководили скромные, но качество произведенной продукции среди знающих людей ценилось выше всего.