Не хватало мне еще дополнительных несчастий!
- Это не я рисовал!
- А кто?
- Ну откуда я знаю! - сказал я с отчаянием.
Но я знал.
Блокнот с такими блестящими листиками, расчерченными в узкую линейку, был у Тольки Засыпина из четвертого «Б». Он его выменял у одного первоклассника за старинный пятак и увеличительное стекло, а потом всем хвастался, как облапошил малыша.
Значит, утром, пока я, хлопая глазами, любовался небом и травой, Толька выследил меня и узнал про тайник. Наверно, сперва он хотел просто догнать меня и сделать какую-нибудь пакость, а потом удивился: почему я иду не в школу, а к цирку, и стал наблюдать. И вот пожалуйста: ему - подшипник, а мне - сами знаете что.
На перемене я увидел Тольку. Он стоял, привалившись к стенке, и нахально крутил на пальце мой подшипник. Потом заметил меня, и на лице его появилась отвратительная ухмылка (ух как я его ненавидел!).
- Ворюга, - сказал я, отходя к дверям своего класса. - Все равно тебя когда-нибудь поймают, спекулянт!
Он опустил подшипник в карман, перестал ухмыляться и пошел ко мне. Я укрылся в классе. Сделал вид, будто ищу что-то в парте, чтобы не выгнали дежурные. И с досадой думал, что прибавилась еще одна забота: идти домой из школы так, чтобы не попасться Тольке на глаза.
Что я мог сделать? Я его боялся.
Он отравлял мне жизнь постоянным страхом и унижениями. Придумал дурацкую кличку «Клямпа». Она не прилипла ко мне, потому что была непонятна для других ребят, но он все равно звал меня только так.
Сколько раз бывало, что из-за него я не мог играть со всеми мальчишками. Выйдешь на улицу, где собирается футбольная команда или компания для игры в войну, а Толька цедит сквозь зубы:
- Чего притащился, Клямпа? Мотай отсюда.
Я уходил небрежной походкой, будто мне и самому играть не хочется. Но никто этому не верил.
- Ну чего ты боишься? - удивлялся Славка Дыркнаб. - Дай ему два раза, чтоб мозги из ушей полезли!
Я бормотал, что неохота связываться, но все знали, что это вранье.
- Дрожь в коленных чашечках, - пренебрежительно замечал высокий изящный Марик Городецкий.
Хорошо ему было смеяться! Он-то, хоть и похож был на девчонку, никогда не страдал такой дрожью в коленях и мог отлупить сразу двух таких, как Толька. А уж одного - тем более. Но за меня не заступался: так не полагалось. По мальчишеским законам каждый должен был сам отстаивать свое право на уважение.
Иногда кто-нибудь из ребят говорил Тольке:
- Да ладно, пусть играет. Жалко тебе?
И если у Тольки было подходящее настроение, он с издевательской добротой соглашался:
- Ладно уж, Клямпочка. Я сегодня тебя пожалею.
Я делал вид, что не замечаю таких речей или принимаю их за шутку. Но даже когда Толька объявлял перемирие, покоя не было. Он мог придраться к любому слову, к улыбке. И сразу грозил дракой.
Не знаю, почему он меня невзлюбил. Наверно, просто чувствовал, что может безнаказанно помыкать мной. Раньше этого не было. Когда он приехал в наш двор, мы вместе играли в войну, катались с ледяной горы, гоняли в сквере у цирка тряпичный мяч. Мы не дружили, но делить нам тоже было нечего. Но однажды мы поссорились, столкнувшись на самодельном трамплине, и я не стал ввязываться в драку, хотя он рвался. С того дня это и началось.
По вечерам, в постели, я мечтал о мести. Я представлял, как закалкой и упражнениями добьюсь удивительной силы. Мускулы у меня сделаются как у борца. Я каждый день буду лупить Тольку (нет, даже два раза в день!), и он на коленях станет просить прощения. Будет ползать и умолять, чтобы я не лупил его так часто.
Но дело было не в мускулах. Толька был, пожалуй, не сильнее меня. Он подавлял меня безудержным своим напором, полной уверенностью в победе. Несколько раз он все же навязывал мне открытую драку, и я ничего не мог сделать. Раза два успевал ткнуть перед собой кулаками, а потом, прижавшись к забору, закрывал лицо, а он молотил меня, пока его не оттаскивали.
- Не могу я человека по лицу бить, - объяснял я ребятам. - Ну, не могу, и все! А он этим пользуется!
И ребята, кажется, верили. Но я врал. С величайшим удовольствием я врезал бы кулаком по Толькиной физиономии, но меня удерживал страх. Я боялся, что, получив крепкий удар, Толька совсем осатанеет и превратит меня в котлету.
Два года назад меня так же изводил Ноздря. Но он был старше на пять лет, и я не стыдился, что боюсь его. А сейчас… Лучше и не говорить.
Смешно было думать, что Засыпин отдаст подшипник. Я и не собирался просить. Наоборот, старался не встречаться с Толькой. К самокату я охладел. Искать новое колесо было слишком хлопотно. В общем, я остался с той самой фигой, которую нарисовал Толька. Недаром говорят, что краденое добро не приносит удачи.
Я вспомнил эти слова, вычитанные в какой-то книжке, и вздохнул даже с облегчением. Потом закинул за сарай приготовленные для самоката доски.
Дыра в заборе была забита новой желтой доской. С той стороны. И Майку я больше не видел.
Новая встреча случилась только через неделю, когда были уже каникулы.
Я гонял по тротуару колесо.
Сейчас уже не встретишь такую игру. Велосипеды-подростки и фабричные самокаты на пузатых колесах вытеснили ее из ребячьей жизни. Иногда только можно увидеть малыша-дошколенка, бегающего за пестрым обручем по садовым дорожкам. Но это совсем не то.
А в те годы у каждого из нас, мальчишек, был верный железный спутник: колесо-гонялка. И каталка была. Это длинная толстая проволока с особым крючком на конце. Каталкой подталкивали колесо и управляли им. Кое-кто не расставался с колесом целыми днями. Идет мальчишка в очередь за хлебом или на базар: в одной руке сумка, в другой - каталка, и бежит впереди колесо, жужжит, касаясь крючка. Прохожие спокойно уступают дорогу: дело обычное.
Колеса были разные: обручи от маленьких бочек, кольца от каких-то механизмов и даже чугунные конфорочные круги от печных плит. Я владел плоским и широким кольцом от неизвестной машины. Внутренний край его был в мелких зубчиках. Очень удобно было тормозить: подцепишь каталкой - и намертво. Такие тонкие колеса любил не каждый: они легко проваливались в самые узкие щели тротуара. Но я мог прогнать кольцо по любой досочке и щелей не боялся.
Сейчас колесо заменяло мне самокат. Я присвоил ему имя «Олень», и мы носились от угла до угла. Ветер легко шуршал у щек, тротуар пружинил, колесо звенело, и жить было весело. Несмотря даже на Тольку.
Пробегая мимо Майкиных ворот, я украдкой поглядывал на них. Калитка была заперта, но я думал, что, может быть, Майка смотрит на меня в дырочку. А вдруг в самом деле смотрит?!
И наконец я добегался!
Получилось почти так, как я недавно мечтал. Ведь вперед-то я не смотрел, и колесо все-таки угодило в щель. Каталка зацепилась за кольцо, нога - за каталку, и я на полной скорости «сбрякал» на тротуар.
Ох и крепко же я стукнулся! Несколько секунд я лежал. Голова гудела. Потом, кряхтя, поднялся, сел и (представьте себе!) увидел Майку. Она шла ко мне по тротуару, и рядом с ней шел высокий старик с подстриженными усами.
Подняться на ноги я еще не мог и сделал вид, что полностью занят своими ссадинами.
Они подошли.
- Однако целый, - с некоторым удивлением заметил старик. - Руки и ноги на месте. И слезы не каплют. Если не каплют, значит, все в порядке. Так? - спросил он у Майки, а не у меня.
Майка хмыкнула и промолчала. Я из-под опущенных ресниц следил за ними. Старик это заметил.
- Интересно, - сказал он опять Майке. - Видать, это наш сосед. А не он это доску-то отломал?
Майка жалостливо посмотрела на меня и улыбнулась.
- Ну что ты, дедушка! У него и силенок-то не хватит. Другой оторвал, большой и белобрысый.
Дед усмехнулся:
- Тогда я пошел. А ты?
- Иди, - сказала Майка. - Я скоро приду.
И чего ей надо? Шла бы вместе с дедом…
- Ну? - с интересом спросила Майка. - Что же ты не закинул его на трубу?
Она смотрела на меня даже без ехидства, а так, как смотрят взрослые на маленьких болтунов. И чуть улыбалась.
- Еще издевается! - мрачно сказал я. - Тут у человека рана такая…
Вывернув локоть, я показал «рану».
- Ой, беда… - насмешливо откликнулась она. - Плюнул бы на подорожник да прилепил бы. Вот и все.
Нет, она не собиралась отрывать подол и торопливо перевязывать мои царапины. Не думала ронять прохладные слезинки и шептать ласковые слова.
Я сердито встал и с лязгом подцепил на крючок «Оленя».
- Обойдусь без твоих подорожников.
После этого надо было уходить. Гордо и независимо. Так, чтобы у нее от позднего раскаяния защемило сердце. Но у меня так не получилось. Боком и медленно я сделал первый шаг.
- Думаешь, мне жалко, что ли, было ту доску? - вдруг спросила она. - Просто не люблю, когда нахальничают.
- А я нахальничал?
Майка прищурилась:
- А зачем без спросу начал отрывать?
Любовь любовью, но кто же стерпит такие возмутительные слова?
- Без спросу! У тебя спрашивать, да!?
- А у кого? Раз это наш забор…
- Ваш?!
- А чей?
Ну, что я в ней нашел, чтоб влюбляться? Треснуть бы каталкой по лбу, тогда узнала бы. Но нельзя трескать девчонок железными каталками. И я решил убить ее презрением.
- Ты, наверно, по правде дура, - сказал я. - Ну, пускай это был бы ваш забор. Мне, значит, надо было прийти и спрашивать: «Можно, я досочку оторву?» Что я, поленом стукнутый?
Майка была теперь не насмешливая, а даже немножко грустная.
- А ты бы все равно не пришел, - негромко сказала она. - Ты не знаешь, как у нас калитка открывается. Там надо за шнурок дернуть.
- Ну и дергай свой шнурок, - пробормотал я.
Она еще помолчала, отвернувшись, посмотрела зачем-то на свою калитку и тихо спросила:
- А хочешь, покажу, как открывается?
- Больно надо… Я к вам не собираюсь.
- Ну, а если… А вдруг пойдешь?
- Доски просить, да? Мне они больше ни капельки не нужны.